скачать книгу бесплатно
Закурив и выдержав паузу, он заговорил снова:
– Был у меня в полку еврейчик один – младший лейтенант. Очень на тебя похож: ни табачком у него разжиться, ни поругаться: ты его материшь, а он смотрит да молчит. Образованный был, по-немецки шпарил, только солдат никакой: ни вида, ни выправки. Короче, забрал я его в штаб, чтобы он бумажным своим делом занимался и глаза никому не мозолил. И однажды, под Москвой это случилось, погибла у меня полковая разведка. За «языком» пошли, и никто не вернулся. А мне «язык» позарез как нужен был. Что делать? И тут парень этот появляется: «Меня, – говорит, – отправьте, товарищ майор. Я по-немецки понимаю». Ну а я ему что думаю, то и выкладываю: сиди, мол, какой из тебя, еврея, к едрёной бабушке, разведчик? Твоё дело – бумаги, карты, а не к немцу в тыл ходить. Лейтенант Агафонов убит, лучший разведчик в дивизии, а твоя фамилия как? Шварцман? Ну то-то… В общем, не верил я в него, только он всё равно своего добился. Возглавил группу, сам погиб, а «языка» добыл. Из тех ребят в живых остались двое. Они-то и приволокли…
Машина остановилась. Из кабины выскочила докторша и, проваливаясь в снег, скрылась за сугробом. Бывший майор проводил её взглядом.
– Хороша! А у меня, представь себе, ни разу евреечки не было. Ну, русские там, украинки были, конечно. Татарка одна… После финской подо Львовом служил – с полькой там познакомился, а вот чтоб с еврейкой… Всё думаю, какие они из себя? Огонь, наверное, кровь-то восточная. А? Что скажешь?
Сказать Михаэлю было нечего. У него не то что еврейки – вообще не было женщины. И с Клавой ничего не вышло. Но признаваться в этом посмеивающемуся над евреями попутчику не хотелось. И даже будь у него опыт, что он должен ответить? Разве не унизительно – поддерживать такой разговор? Но как заставить непрошеного собеседника заткнуться? Старший лейтенант выжидательно смотрел на Михаэля и, не дождавшись ответа, произнёс:
– Понятно. Всё твоё при тебе. И невинность тоже. Ну ладно, слушай дальше. Получаю я, значит, «языка», а переводить некому: погиб переводчик. Смотрим с комиссаром его документы, а там письмо – сестра ему эвакуированная пишет: мол, дорогой брат, погибли наши родители и прочие родственники. И на целую страницу давай перечислять: и дядья, и тётки, и племянники – кого только нет. Ты, пишет, непременно за них отомсти. Тут комиссар и говорит: «Надо Шварцмана этого посмертно к ордену представить. Геройский парень, оказывается! Не ожидал я от него». Вот и я не ожидал…
Старший лейтенант докурил сигарету и основательно притоптал окурок.
– Выходит, и такие евреи бывают, только редко. Землячки твои больше по хозяйственной части. Тыловое обеспечение и прочее. Это ваше родное. Ну и пером строчить, призывать, агитировать – это вы хорошо умеете. А в окопах вас Иван прикрывает.
– Товарищ старший лейтенант! – Придя к выводу, что возражать бесполезно, Михаэль решил помочь бывшему комполка сменить тему. – Вы же майором были. Что случилось?..
– А то, – неожиданно хрипло сказал старлей. – Из-за Шварцмана Григория, младшего лейтенанта, всё и случилось. Сам-то он не виноват, Шварцман. Он к тому времени в земле лежал. А представление на него в штаб дивизии ушло. К ордену мы его посмертно представили, к боевому Красному Знамени. Только в штабе «Знамя» вычеркнули и медаль «За боевые заслуги» вписали. Такую же, как у тебя. Тут мотор мой заело. «Как же так, – думаю. – Ладно, еврей, но ведь подвиг совершил, мы его к ордену, а штабная крыса вычёркивает?!» Короче, едем с комиссаром в штаб, а комиссар мой тоже кипит. Ну и к полковнику, командиру дивизии, без приглашения. Тот: «В чём дело? Наступление скоро, почему оставили часть?! Под трибунал пойдёте оба!» А я, вожжа мне под хвост, стою и говорю: «Товарищ полковник! Командование полка младшего лейтенанта Шварцмана к ордену представило. Почему вы наше мнение игнорируете? Или мы такие мелкие, что можно с нами не считаться?» Полковник аж пятнами красными покрылся, думал – взорвётся, а он меня к себе подзывает и негромко так говорит: «Ты что, майор, охренел? Из-за Абрамчика какого-то бесишься. Ему и медали много. Поворачивай обратно, и будем считать, что тебя здесь не было». Тут бы мне козырнуть да на каблуках развернуться, но разве меня остановишь? «Нет, – говорю, – товарищ полковник, я так просто не уйду. Хоть этот Шварцман и еврей, но смертью храбрых погиб, сделал то, что другие не сумели, и я для него справедливости требую!» Полковник кричит: «Выполнять приказание! Завтра утром наступать на посёлок Брагино, к обеду доложить о взятии! И чтобы я вас больше здесь не видел!» Но упёрся и я, да так, что комиссар мой испугался. На ногу мне наступает, а я не чувствую, мне море по колено. В себя на «губе» пришёл, без ремня и оружия. И пошёл бы под трибунал, если б сам командарм не вмешался, генерал Власов. Снял с полка, понизил до старлея и отправил во фронтовой резерв – с глаз подальше. Оттуда я к вам в Латышскую дивизию попал, комбатом, да с командиром полка не поладил. Обматерил – хорошо, что не при бойцах. Вот и отослали в штаб армии: спасибо – под суд не отдали. Ну а ты зачем туда едешь?
– Меня переводчиком направили. Я немецкий знаю.
– Вот оно что. Тогда понятно.
Зато Михаэлю было непонятно, почему с этим типом, не упускающим случая пройтись насчёт евреев, так церемонятся. Командарм вмешался, а теперь вместо того, чтобы судить, полупьяного в штаб армии переправляют с удобствами. Другого на его месте давно бы расстреляли. Попутчик, как видно, выговорившись, умолк. Наступила ночь, и Михаэль собирался задремать, когда машина остановилась. Из кабины высунулся водитель.
– Товарищ командир! – обратился он к бывшему майору, – развилка скоро. Если направо возьмём, километров десять срежем. Через лес, но проехать можно. Я эту дорогу знаю, по ней мало кто ездит. А то больше стоим, чем двигаемся. Всё встречных пропускаем…
– А фрицы?
– Товарищ старший лейтенант, ну какие фрицы? Мы же в тылу. А фрицы в окружении.
– Ладно, давай.
Дорога действительно была пустой. Грузовик катился легко, и Михаэль заснул. Ему снился дом, семейное застолье. Отец и мама сидят напротив, а Лийка рядом проказничает, так и напрашивается за косичку дёрнуть. Только мешает какой-то треск – он всё сильнее и сильнее…
Михаэль открыл глаза. Вокруг трещали автоматы. Машина стояла посреди дороги, а старший лейтенант кричал:
– Прыгай, дурень! Ползи в кювет! Живо!
И спрыгнул сам, укрывшись за кабиной грузовика.
Из своего укрытия Михаэль видел, как его неприятный попутчик, открыв правую дверь, вытащил докторшу и поволок её безжизненное тело в придорожную чащу, успев крикнуть Михаэлю, как Юрис в день форсирования Нары:
– Чего разлёгся?! За мной!
Михаэль выбрался из кювета. Что-то заставило его оглянуться. Немцы, перебегая дорогу, палили в сторону леса. Пули вспарывали снег. Оружия у Михаэля не было, и он побежал, ежесекундно ощущая смерть за спиной, в таинственные чёрные дебри, ставшие этой ночью единственным местом, где можно было укрыться. До цели оставалось несколько шагов, когда, почувствовав опасность, Михаэль обернулся снова. Большая белая фигура целилась в него, не торопясь нажимать на спуск и, как видно, наслаждаясь моментом. Парализованный ужасом, Михаэль застыл на месте. Автоматная очередь из леса прозвучала за несколько секунд до того, как предназначенные ему пули должны были вылететь из немецкого дула. Ещё мгновение, и Михаэль исчез за спасительными деревьями.
Глава вторая
Доставшаяся Юде Айзексону комната была, вероятно, одной из худших в одноэтажном длинном, принадлежащем хлебозаводу бараке. Половину потолка занимало огромное причудливое пятно, образовавшееся из-за протекавшей долгое время крыши. Её залатали, но пятно осталось, давая возможность Юде созерцать его, словно картину художника-модерниста, прежде чем перевести взгляд на ободранные грязные стены. Его желание осуществилось: он находился в Илецке. Угроза попасть на фронт миновала, но никакой радости это не принесло. Совсем наоборот.
Как и обещала Дарья, её свёкор встретил Юду на станции. Не дав раскрыть ему рта и оставив ждать в станционном зале, старик забрал документы и пропал. Станция была узловой, и в переполненном помещении Юда отчаялся найти место не только на скамье, но и на полу, хотя на мокрый и грязный пол он всё равно бы не сел. Так он и стоял, смутно догадываясь, что остаться в городе не удастся и придётся ехать дальше, в неведомый Янгиюль, куда занесла нелёгкая польскую армию Андерса. Прошёл час. Юда изнемогал, но должна была пройти ещё целая вечность, пока Дарьин свёкор появился снова, неожиданно выскочив из какой-то боковой двери.
– Ну, мил человек, вот тебе документ со всеми печатями и поезжай-ка ты с Богом своею дорогой. Знаю, что ты на Дашку пялился, да не по тебе кобылка. А ты хорош: решил, значит, воспользоваться…
– Зачем вы так? Она не маленькая. Дайте ей самой выбирать.
– Выбирать? Кого выбирать? Такого, как ты, приблудного? Гляди, ежели что! У меня сын в НКВД. Держи свою бумагу, а про Дарью забудь. Не смотри, что вдова. Месяц как похоронку получила, ещё слёз не выплакала. Сирота она, и я ей за отца. В обиду не дам! – повысив голос, заявил свёкор, хотя вокруг были люди. – Заруби на длинном своём носу, что ты ей не пара!
Последние слова старик мог бы и не произносить. Подъезжая к Илецку на дрезине, Юда пришёл к такому же выводу. Теперь его стремление остаться в городе проистекало только из нежелания попасть с поляками на фронт. Айзексон рассчитывал, что свёкор Дарьи, занимавший важную должность на станции, подскажет, что надо делать. Да и сын его мог бы помочь. Но поведение старого железнодорожника не позволяло даже думать об этом.
В армии Андерса, куда Юда вынужден был вернуться, царили антисоветские настроения. Сам Владислав Андерс был боевым генералом и польским патриотом, но ни он, ни его офицеры не хотели сражаться на стороне коммунистов, даже с захватившими Польшу нацистами. Прозондировав почву, Юда убедился, что его предположения верны. Одним евреем больше, одним меньше – полякам было всё равно, но лучше, если меньше. Они не прочь были демобилизовать Юду, но что скажет советская сторона? Юда хорошо помнил, что попал в польскую армию по специальной амнистии, и не хотел снова оказаться в лагере.
Помогли врачи. После перенесённых болезней Юда мало подходил для военной службы. Его комиссовали, и он уже собирал вещи, когда к нему подошёл Менахем Бегин. Этот нервный молодой человек из Брест-Литовска, руководитель польского Бейтара[2 - Молодёжная сионистская организация, члены которой носили полувоенную форму, но не имели оружия.], пользовался непререкаемым авторитетом среди евреев армии Андерса. Бегин был в том же лагере, что Юда – на Печоре. Там они и познакомились. Менахем не стал заходить с тыла. Сухо поздоровавшись, он словно наотмашь ударил Юду:
– Убегаешь, Юда?
– С какой стати я должен воевать за поляков? – перешёл в контратаку Юда. – Польская армия нужна была, чтобы вырваться из лагеря. Теперь я свободен. Меня комиссовали.
– За поляков воевать? – переспросил Бегин. – Может, и не должен. А за евреев?
– Я в эти разговоры о массовых убийствах не верю. Такого просто не может быть. Я немцев знаю, вёл с ними дела. В тридцать шестом году…
– Значит, ты – последний, кто остаётся при своём мнении, – перебил Юду Бегин. – А мы тут уже оплакали наших близких. В Вильно убивают, в Ковно. Большая часть Рижского гетто уничтожена, в городках и местечках Латвии евреев больше нет. То же самое на всех литовских и польских землях.
– С чего ты взял, Менахем? Откуда знаешь?
– Польское правительство в Лондоне располагает сведениями. Мне об этом в штабе Андерса сообщили. И вот ещё что – это уже не секрет: польская армия из России уходит. И знаешь куда? А вот это уже секрет. Но тебе сообщу: в Палестину.
– В Палестину? Поляки? Зачем?
– Под крыло к англичанам. Так что нам с поляками по пути. И ты не глупи – иди к генералу, скажи, что с врачами не согласен, хочешь на фронт. Андерс такие эффекты любит. А не поможет – постараемся что-нибудь придумать. Мы тебя тут не оставим.
Юда растерялся. Он не знал, что ответить Бегину. Палестина? При чём здесь он? Менахем – сионист, вот пусть и отправляется туда со своей компанией. А ему, Юде Айзексону, что там делать? Хотя… такой человек, как он, и в Палестине не пропадёт. А потом переберётся куда-нибудь. В Америку, например. Кончится же когда-нибудь эта война?
Внезапно Юде показалось, что он совершает серьёзную ошибку. Палестины испугался? А занесённая снегом Россия лучше? А советские лагеря? Или он не пробовал лагерную баланду? Не подвернись вовремя польская армия, не было бы его сейчас в живых. И где гарантия, что он не окажется снова на Печоре или в другом таком же месте, как будто специально созданном для того, чтобы там выживало как можно меньше народу? Выходит, всё правильно, и надо уходить с поляками. А дети, Дина? Убивают евреев, но те, у кого есть деньги, разве не могут купить себе жизнь? Раньше, при погромах, такое бывало, а он, несмотря на советскую власть, сохранил кое-какие средства. Дина об этом знает. Нет, нельзя уходить с Андерсом, когда есть надежда, что Дина и мальчики живы. Оставаться надо, и будь что будет.
Окончательно решив, что поступает правильно, и пообещав Бегину, чтобы тот отвязался, обратиться к генералу, Юда весь оставшийся день потратил на то, чтобы побыстрее получить документы и убраться из лагеря Андерса. Назавтра он уже был в поезде, направлявшемся через Оренбург (вернее, Чкалов, хотя многие употребляли старое название) в Куйбышев. Но и в вагоне раздумья не покидали Юду. Он вновь и вновь повторял, что остаётся в России из-за семьи, и даже себе не хотел признаваться, что виной всему немного раскосые глаза и чёрная коса Дарьи. Не помогали никакие доводы. Юда словно забыл о принятом после расставания с Дарьей решении, о нелёгком разговоре с её свёкром и о том, что совсем недавно думал о Дине. То, что он еврей, только усугубляло и без того непростую ситуацию, но Айзексоном овладело наваждение, и разум тут был бессилен. Поэтому, когда поезд, то бесконечно стоявший на станциях, то неожиданно застревавший посреди голой степи, дотащился до Илецка, Юда знал, что ему нужна Дарья, и только она, а всё остальное – прикрытие.
Состав, в котором ехал Айзексон, на Дарьином полустанке не останавливался. Сойдя с поезда и рискуя попасть под маневрирующие паровозы, Юда перешёл казавшиеся бесконечными разветвлённые пути и стал разыскивать дрезину. Возле одной, стоявшей у ворот депо, крутились люди, и, направившись туда, Юда услышал повелительный окрик:
– А ну-ка, стой!
Айзексон обернулся. На него смотрел пожилой железнодорожник в чёрной шинели, в котором Юда безошибочно узнал Дарьиного свёкра.
– Ты что тут делаешь?
Юда растерялся. У него не был заготовлен ответ.
– К Дарье собрался? Тебе что, неясно сказали: держись от неё подальше! А я-то думал, ты понятливый. Неужто сам не видишь? Не молод и роду-племени неподходящего. А главное…
– Поеду к ней, и пусть она решает, – перебил старика Юда. Он словно забыл о том, что свёкор Дарьи и его энкавэдэшник-сын легко могут загнать человека туда, откуда ему уже точно не выбраться.
– А что ей решать? Её здесь нет. В Челябинске она. В госпитале с мужем, – прищурился старик.
– С мужем? – опешил Юда. – Но он же…
– С ним, с кем же ещё, – подтвердил свёкор. – Жив оказался наш Федя. Тяжелораненый, да ничего! Дарья кого угодно подымет, даже безногого. Понял теперь? Вот и езжай отсюда по-хорошему. Россия большая…
Кое-как пережив потрясение и крах лелеемых в долгой дороге надежд, Айзексон двинулся устраивать свои дела. Из Илецка он решил не уезжать. Надоело мотаться, пора уже было пристать к какому-то берегу. Как демобилизованному по болезни, ему помогли с работой, и Юда попал на хлебозавод, бухгалтером в финансовый отдел. С его опытом он быстро разобрался что к чему, на заводе им были довольны, но сам Айзексон чувствовал себя отвратительно. Теперь он думал о том, что зря не согласился с Бегиным и упустил свой шанс. Оправдываясь перед своей совестью, он пытался убедить себя, что только мысль о семье удержала его в России, но перед глазами стояла Дарья, и оказалось, что перед собой лукавить непросто. В конце концов Юда пришёл к выводу, что Бог всё-таки есть. Ещё не зная, живы или нет его близкие, он устремился к другой женщине, хотя прекрасно понимал, что этот степной цветок не для него. Вот и получил по носу! И не только по носу, а по всей исхудавшей, заросшей физиономии!
Стояла середина марта, но снег валил такой, что трудно было передвигаться, и только тулуп – подарок Дарьи, спасал его от мороза. Зато на работе было тепло, и, отогреваясь, Юда не сразу расслышал голос начальника – пожилого экономиста Георгия Павловича:
– Юдель! Вас в отдел кадров вызывают!
В отдел кадров так просто не вызывали, и Юда забеспокоился. Он оказался прав. Какой-то тип, явно не кадровик, а из другого известного ведомства, долго изводил Юду расспросами об армии Андерса, интересовался биографией, вертел в руках заключение медкомиссии и закончил, как он выразился, «содержательную беседу» следующими словами:
– Ну ладно! Идите пока.
Удручённый тем, что его положение спецосвобождённого шатко и в любую минуту можно ждать ареста, Юда вышел в коридор. Уборщица, безучастно мывшая пол, подняла голову от ведра, и Айзексон обомлел. В молодой женщине, застывшей с тряпкой в руке и смотревшей на него расширившимися от изумления глазами, он узнал Риву, жену Арончика Кауфмана, близкого знакомого, можно сказать друга, с которым Юда вёл когда-то в Каунасе дела. Рива даже работала некоторое время у Айзексона. Потом ревнивый Арончик что-то заподозрил, и Рива ушла, хотя у неё ничего не было с Юдой. Кроме взаимной симпатии.
Такое могло привидеться только во сне, но это был не сон. И то, что Юда и Рива бросились в объятия друг друга, было так же естественно, как мартовский снег на улицах Илецка.
Разговаривать они не могли. Проходившие по коридору смотрели на них. Юда бросил только одну фразу:
– О моих что-нибудь знаешь?
Лицо Ривы изменилось: губы дрогнули, и это был ответ, которого боялся Юда.
– Я заканчиваю в семь, – почти неслышно сказала Рива. – Подожду тебя у проходной.
Юда плохо помнил, как прошёл день. Свои обязанности он выполнял автоматически, и больше всего ему хотелось, чтобы вечер не наступал никогда. Но он всё равно наступил, этот вечер. Рива жила недалеко: с восьмилетним сыном снимала угол у солдатки Анфисы. Лишь это узнать успел у неё Айзексон, провожая домой. Рива молчала. Уложив ребёнка, она долго плакала и только потом начала говорить.
Немцы вошли в Каунас двадцать четвёртого июня, но уже за день до этого власть в бывшей столице Литвы перешла к вооружённым национал-патриотам, входившим в организацию под названием «Фронт литовских активистов», и сразу же начались убийства евреев. В ночь на двадцать четвёртое Арончик и Рива с ребёнком предприняли попытку бежать, но далеко уйти им не удалось. За городом их поймали активисты. Арончика убили на глазах у Ривы, её и сына погнали обратно. Почему не убили сразу – выяснилось потом.
Активисты носили белые повязки. Командовал ими А
льгирдас Жема?йтис. Это был старый знакомый, хорошо знавший Арончика и Риву, бывавший у них дома и даже выполнявший для Арончика какую-то работу. Увидев его, Рива сразу почувствовала беду, а её несчастный муж так ничего и не понял. Он думал, что знакомство поможет, но Альгирдас, посмеиваясь, убил Арончика, не дав тому сказать ни слова. Той же ночью Рива оказалась в Вильямполе[3 - Предместье Каунаса.]. Там уже бушевал погром.
– Нас с Рафиком швырнули на землю, – со слезами на глазах рассказывала Рива, – прямо напротив вашего дома. Я сразу его узнала, ведь мы к вам приходили. Сначала из окна выбросили вашу тёщу вместе с коляской. Затем вывели Дину и мальчиков. Увидев мёртвую мать, ваша жена вцепилась в Альгирдаса. Тот отшвырнул её: кажется, ударил в живот… Ох, Юда, ну почему именно я вам об этом рассказываю?! За что мне такое наказание?! Простите меня! Простите!
– За что прощать? – глухо произнёс Юда. – Кто ещё об этом расскажет?
– Потом нас погнали в город. Загнали в гараж. Там… там погибла ваша семья…
– Ты видела? Как это было?
– Я не могу больше говорить! Не могу! – у Ривы началась истерика. Зашевелился Рафик. Показалась полуодетая, испуганная Анфиса.
– Что случилось? Ты чего голосишь? Всех тут у меня перебудишь…
Она схватила одиноко стоявший на керосинке чайник.
– Травки тебе заварю. Есть у меня немного, от свекрови осталось. Помогает.
Через полчаса, немного успокоившись, Рива заговорила опять:
– Отделили мужчин. Там оказались и ваши сыновья. Молодой литовец из отряда Альгирдаса вооружился ломом. Мужчин подводили по одному, и этот крепкий парень наносил каждому только один удар. Большая толпа литовцев – мужчины, женщины и дети – стояла за невысоким забором. После каждого удара многие из них аплодировали. В толпе были немецкие солдаты. Я находилась недалеко от забора и видела, что даже они с удивлением смотрят на аплодирующих литовцев.
Кое-кто поднимал детей, чтобы те могли получше разглядеть происходящее. Была и другая забава: заливали в людей воду из шлангов, пока человека не разрывало на части. Когда подвели ваших мальчиков… – Рива остановилась, ей нужно было справиться со спазмом. – Когда их подвели, на середину двора выскочила страшная, седая, сумасшедшая старуха. Юда… – Рива снова остановилась и, уронив голову на стол, несколько минут оставалась в таком положении. – Юда, это была ваша Дина…
Риве всё труднее становилось говорить. Она замолкала, иногда надолго, уставившись невидящим взглядом в какую-то только ей известную точку. Но даже из этих не всегда связных, прерывающихся слов Юда узнал, как всё происходило.
Макса и Арика убили на глазах у Дины. Когда всё закончилось и десятки евреев с проломленными черепами лежали кучей у ног юного палача, показался улыбающийся Альгирдас.
– Национальная революция, господа литовцы, – обратился он к столпившимся за оградой зрителям. – Жидовской власти – конец! Слишком долго мы их терпели. Наши добрые князья Геди?минас и Ви?таутас приютили их на литовской земле, дали им привилегии, но разве жиды умеют быть благодарными? Они – мастера козни строить и нож держать за пазухой. Когда Советы пришли, они их цветами встретили, русские танки целовали. Теперь эти танки горят у Немана. Сами можете убедиться. Пусть же этот подлый народ ответит за свои преступления! Стасис! – окликнул Альгирдас палача, не выпускавшего из рук лома. – Давай!
Бросив лом и не вытирая окровавленных рук, Стасис отлучился. Через несколько минут он вернулся с аккордеоном. Взгромоздившись на убитых евреев, Стасис заиграл «О, Литва, отчизна наша, ты страна героев…». Обнажив головы, толпа за забором подхватила литовский гимн. И Стасис, в одиночку убивший четыре дюжины безоружных евреев и нажимавший багровыми пальцами на клавиши аккордеона, тоже почувствовал себя героем. Но после того, как мелодия стихла, все услышали тонкий пронзительный вой. Седая сумасшедшая, разгребая кровавую грязь, ползком подбиралась к куче трупов, где лежали её сыновья. Альгирдас вытащил револьвер.
– Будем милосердны, друзья, – сказал он, разряжая обойму в голову Дины.
Лишь тогда Риве стало ясно, почему она и другие женщины и дети ещё живы. Альгирдас хотел, чтобы все они видели, как убивают их братьев, мужей и отцов. Такое развлечение придумал себе и своему отряду командир литовских партизан Альгирдас Жемайтис.
Рива знала, что скоро наступит и её очередь. Она была красива и понимала, что ожидает её перед смертью. Больше всего Рива боялась, что Рафика оторвут от неё и прямо на глазах убьют. Но борцы за свободу то ли устали, то ли решили отложить следующий этап на завтра и оставили женщин и детей во дворе гаража. Была середина ночи, когда появился какой-то литовец с винтовкой и, что-то сказав сидевшему в воротах белоповязочнику, подошёл к Риве.
– Вставай! – и так как Рива медлила, рывком поднял её на ноги. – Бери своего змеёныша и двигай вперёд! Шевелись!
В человеке с винтовкой Рива узнала Антанаса Рашиса. Они вместе учились в литовской гимназии. Антанасу нравилась Рива, он даже защищал её от одноклассников-антисемитов. Но теперь, при виде Антанаса, она решила, что за ней и Рафиком пришла смерть. Подтверждение Рива получила, когда охранник у ворот окликнул Рашиса:
– Эй, друг! А ты куда их ведёшь?
Антанас сделал непристойный жест, и охранник расхохотался.
Рива смирилась с тем, что для неё и Рафика всё кончено, да и что она могла сделать? За гаражом в переулке стоял грузовик. Два мёртвых красноармейца лежали рядом. По уверенным движениям Рашиса Рива поняла, что об этой машине он знал раньше. Но зачем куда-то ехать? Изнасиловать и убить можно прямо здесь, у забора.
Дальше всё происходило быстро, как в немом кино, которое Рива смотрела давным-давно, ещё девочкой. Посадив её и Рафика в кабину, Антанас перескочил через забор и скрылся в гараже. Через пару минут он появился с канистрой в руке. Забросив канистру в кузов, Рашис нажал на газ. За городом он сорвал повязку, но не выбросил, а велел Риве на всякий случай спрятать. Из его короткого рассказа Рива узнала, что коммунистом Антанас стал ещё до прихода русских. В сороковом его направили в Биржай секретарём уездного комитета комсомола. В Каунасе оказался случайно – перед самой войной приехал на партконференцию. Уйти с Красной армией не успел и, прикинувшись национал-патриотом, примкнул к Альгирдасу. На счастье, в отряде его не опознали. Машину он приметил ещё днём, а Риву…
– Я видел, как убили твоего мужа. Сразу решил, что без тебя не уйду.
Им посчастливилось беспрепятственно доехать до Шауляя, где уже не было советской власти, и, опережая немцев, проскочить по пустынным улицам города. К концу следующего дня они добрались до Риги. Антанас не бросил Риву и здесь: сумел посадить в идущий на восток эшелон. Ещё не до конца осознав, что ей с ребёнком удалось выскользнуть из цепких лап неминуемой смерти, Рива не могла понять другого: зачем Рашису понадобилось её спасать? Только потому, что они вместе учились и она ему нравилась? Ответ дал сам Антанас. На перроне, сжимая Риву в объятиях, он зашептал ей в ухо:
– Из-за тебя не женился, Рива. Понимаю, что сейчас тебе не до меня, но ты дождись. Я тебя обязательно разыщу.
После того, что видели её глаза, Рива не могла смотреть на литовцев. Жить с литовцем, даже с таким, как Рашис, лежать с ним в одной постели? После того, как литовец убил её мужа, а другие – сотни евреев? И даже то, что Рашис не такой, что он спас её и ребёнка, а сейчас идёт на фронт сражаться против гитлеровцев, не может ничего изменить. В его жилах течёт та же кровь. Рива промолчала, и Антанас, по-видимому, принял её молчание за согласие. Он улыбнулся:
– Теперь мне будет легче.
Только Риве легче не стало. Ко всем её мукам прибавилась новая. Рива была благодарна Антанасу, готова была сделать для него всё, что в её силах, кроме одного: ответить на его любовь. И даже если сможет себя заставить и станет жить с ним из чувства долга, ничего хорошего из этого не выйдет. Оставалось только надеяться, что жизнь сама наведёт порядок, расставит всё по своим местам, пусть только сначала война закончится. И всё же Рива вспоминала Рашиса, а почему – не хотела и боялась думать.
