Искус

Полоса света под дверью гаснет, и я остаюсь в темноте. Вот и мои скоморохи устали пить и плясать, уснули где попало, последний заводной зайчик потушил свет и упал, как подкошенный, там же, у выключателя. И мне пора спать.

И ты наверняка видишь уже десятый свой сказочный тёплый сон в пастельных тонах, Паскаль. Может быть, именно завтра, с утра, ты обнаружишь в себе ниоткуда взявшуюся храбрость и достаточно дури, чтобы смолоть в муку свою жизнь, а моей придать хотя бы немного смысла? Кто знает…

Симон

Есть у нас в городе один старик – ну как старик, думаю, на деле ему лет пятьдесят, не больше – но вот выглядит он как старый-старый дед: весь седой, горбится и шаркает стёртыми ботинками при ходьбе. Одежда на нём всегда одна и та же, уже почти лохмотья – драная выцветшая рубашка в красную клетку и чёрные брюки, думаю, они когда-то шли в паре с пиджаком и предназначались для особенных случаев. Хотя какие у нас тут особенные случаи? Окончание школы, свадьба, рождение детей, окончание школы уже твоими детьми, их свадьба, твои похороны. Отец шутит частенько, что наша жизнь настолько насыщена событиями, что легко можно обойтись одним выходным костюмом со школы и до смерти. В общем-то, он прав, только вот у меня скоро свадьба, и я планирую купить новый костюм, с жилетом, и лаковые чёрные ботинки – даже не как у сицилийских мафиози, а прямо как у американских гангстеров. И волосы уложить бы гелем, зачесать их назад, открыв лоб, да вот беда: мои белобрысые волосишки весь вид испоганят. Что это за мафиози-блондинчик? Смех один, да и только.

Так я к чему про этого дедка? Были времена, когда мой отец ходил с ним в море. Толковый, говорит, мужик был: и работящий, и рыбу знал, все её повадки. А как он подсекал! Я-то сам не видел, но когда отец рассказывал, у него аж глаза горели. Красота, говорит, прям как есть. Имени его я не то что не помню, но, кажется, и не знал никогда, все его зовут Палтус. Почему Палтус – я без понятия.

Так вот, давным-давно, когда я был ещё сопливым мальчишкой, он отправился под парусом с другом детства в море, порыбачить в своё удовольствие да пивка попить. И угораздило их угодить в настоящий форменный штиль. А штиль без мотора – пиши пропало. И на вёслах не дотянуть, и подмоги ждать неоткуда, разве что чудом какой-нибудь круизный лайнер рядом проплывёт, ну так они и сейчас редко по нашим краям шарахаются, а тогда и подавно.

Так вот провели они на своей шхуне неделю в открытой воде. Страшно представить, что там с ними происходило. Пиво, думаю, кончилось быстро, вода питьевая тоже, а без неё дня два в себе ещё можно быть, а потом голова отключается, а за ней медленно начинает отключаться тело. Друг Палтуса не справился, силёнок организму не хватило, погиб. А Палтус здоровенный бугай был, сильный, может, и воду у друга отнял, кто его разберёт. Ну так вот, выжил он – его полуживого прибило к берегу километрах в сорока южнее города, оттуда его в больницу сразу, вы́ходили.

И вот вроде как вернулся он – а вроде не он, или даже он не вернулся, это как посмотреть. Только одно могу сказать наверняка: с тех самых пор Палтус лишился рассудка, выжил из ума, как говорят. Слетел с катушек. Это произошло как-то вдруг, незаметно и тихо. Его часто видели на пирсе с двумя бутылками пива, одну он сразу выливал в море, дружка, видать, угощал, вторую пил сам, сидел, смотрел на воду и говорил сам с собой, бормотал что-то, иногда смеялся, потирал бороду, кивал головой. Он перестал за собой следить и вскоре совсем опустился, ходил в грязной одежде, исхудал. Из сильного, самоуверенного мужчины он превратился в тихого помешанного старика, безобидного, но отталкивающего и жалкого.

Палтус продолжил рыбачить, но теперь он ходил в море исключительно один, никого не брал в свою лодку, ни к кому не присоединялся. Мужики поначалу жалели его, звали с собой, но потом поняли, что бесполезно, и махнули на него рукой. Однако, несмотря на своё помешательство, Палтус всегда привозил богатый улов, зачастую лучший улов во всём городке. Сначала рыбаки посмеивались над ним, но очень быстро смеяться перестали, стали поговаривать, будто есть у него секрет какой-то, который само море ему раскрыло в ту злополучную неделю.

Однажды вечером Палтус зашёл к нам в гости, принёс свежепойманной рыбы, которую сразу же вручил мне. Иногда он заходил к отцу, всегда стучал едва слышно, очень осторожно, садился за стол и сидел с нами до позднего вечера, потом односложно прощался и уходил. Смысл этих приходов не был ясен ни мне, ни отцу, но мы жалели его и не возражали против этих визитов. Но в этот раз отца дома не было. Мы застыли в дверях друг напротив друга: я в ожидании его ухода, он в какой-то нерешительности, вид у него был потерянный. Дурацкая ситуация затянулась, и я от отчаяния предложил ему чая. Он молча прошёл на кухню.

В ожидании, пока вода закипит, я достал печенья, нарезал балыка нерки и сел напротив нежданного гостя-чудака. Неожиданно Палтус заговорил – могу смело сказать, это был первый раз за долгое время, когда я услышал от него складную, длинную речь. «Знаешь, мальчик, – сказал он хриплым голосом, который от долгого молчания скрипел, как несмазанная дверь, сказал чуть слышно, глядя в пустоту. – Я много говорил с рыбами тогда, когда море молчало, переживая боль, тогда, когда Реми уже умер и я скинул его тело с лодки. Вода была спокойнее вина вон в той бутылке. Рыбы подплывали ко мне по одной, смотрели с затаённой обидой и молчали. И я отчётливо видел их разноцветные глаза, переливающиеся на солнце нерукотворные панцири, всю мощь и красоту их плавников и хвостов, молчание сводило меня с ума. Не выдержав, как-то ночью я закричал. Это не было обычным криком, это был весь я, ушедший в голос, я кричал так, словно хотел освободить лёгкие от воздуха, а себя от лёгких. С этим криком мысли улетучивались из моей головы, сердце замирало. Я не хотел докричаться до Бога, не хотел спастись, я просто был полон настолько, что жаждал освобождения. И оно пришло ко мне, став маленькой синеватой рыбкой, подплывшей к лодке, удивлённо посмотревшей на меня и спросившей как ни в чём не бывало: «Ты что кричишь-то, дурачина?» Я замолчал. Тишина, вернувшаяся в мои уши, резанула до крови. Ты думаешь, поди, что мне всё это привиделось? Думаешь, что Палтус вконец двинулся? Но нет, мальчик, я не ослеп в ту ночь, слеп я был все года до этого, а тогда я по-настоящему прозрел. Может быть, впервые в жизни прозрел. Люди почему не хотят ничего видеть? А так им удобнее. Меньше знаешь – крепче спишь, как говорится. Но если однажды прозрел, глаза уже не закрыть, к этому нужно быть готовым. Эта маленькая смелая рыбёшка спасла мне жизнь той ночью, понимаешь? И не одна она там была такая, многие рыбы подплывали и говорили со мной потом: одни рассказывали о несметных богатствах морского царя, которым счёта нет, о страже, охраняющей их днём и ночью, другие – о затопленных кораблях, третьи – о том, как море шлифует камни, порождает жемчуг. Сынок, эти истории были мне заместо воды, они меня спасли…» Палтус замолчал и уставился на меня, я же потупился и закрыл рот рукавом рубахи, неумело скрывая ухмылку. В этот момент я почти боялся этого безумца, с которым остался наедине на своей кухне, полной острых ножей. И да, я совершенно не знал, как на эти «откровения» реагировать – подобная ересь не вызывала у меня ничего, кроме смеха, однако же я знал наверняка, что смех может разъярить старика.

– Это очень интересно, очень… – смущённо выдавил я из себя.

– Ты мне не веришь? – окончательно загнал меня в тупик Палтус; он спрашивал с нажимом и лёгким раздражением, хотя лицо его было абсолютно спокойно и не выражало никаких эмоций.

– Ну… я даже не знаю, что сказать… мне надо как-то это обмыслить… и тогда, возможно…

Тут мы услышали, как хлопнула входная дверь, меня сразу же отпустило. Этот привычный домашний звук, который я почти не замечал обычно, прозвучал для меня как спасительный звонок, когда не готов по географии, а учитель скользит взглядом по классу, выбирая самого нерадивого из учеников. Я сорвался с места и ринулся встречать отца. Честно говоря, я порядком устал от нежданного гостя и был счастлив, что наконец-то могу оставить его на чьё-либо попечение. Я улизнул на улицу, доехал на велосипеде до порта, где обычно слонялись без дела мои дружки, и развлекал их рассказами о говорящих рыбах весь вечер, их смех слышал если не соседний порт, то весь наш городишко точно.

Глава третья

Певица

Мой папа подобрал маму на улице – не знаю, что побудило его сделать подобное. Он просто купил её на ночь и оставил навсегда, это не было ни благородством, ни любовью с его стороны, просто этот поступок был в его стиле – купить жену. Уж если совсем быть откровенной, не было это и любовью для мамы, просто ей лучше спалось в тёплой отцовской постели, чем в каком-то бараке на окраине среди больных и депрессивных товарок.

По всему выходит, что я такое вот дитя – итог сказочной истории одного спасения, разве что отец мой принцем не был никогда, да и мама на принцессу никак не тянула. В моих жилах текла смесь из крови продажной девки, не созданной, если честно, ни для материнства, ни для замужества, и крови эксцентричного взрывного мачо-самодура, не знающего, как бы ещё покруче презреть моральные устои и законы общества. Стоит ли говорить, что я счастливо унаследовала худшее от обоих?

Следовало обладать особым даром, чтобы дожить в этой семье до двадцати и не тронуться умом, – у меня этого дара, по всей видимости, не было. Я росла неуравновешенной и взбалмошной, меня с детства кидало от глубокой подавленности к необоснованному веселью, я считала себя умнее и удачливее других, презирала не только сверстников, но и старших, ни во что не ставила человеческие ценности, навязываемые литературой и историей. В школе я была девочкой, которую побаивались учителя и родители, строго-настрого запрещавшие своим драгоценным чадам иметь со мной дело, что, само собой разумеется, только подогревало интерес ко мне с их стороны. Если среди детей случалась драка, то затевала её я, косвенно или напрямую. Если ученики решали вдруг выпускать школьную газету или устроить собачий приют на заднем дворе – это случалось исключительно с моей подачи. Какое бы безумие ни приходило мне в голову, я тут же заражала окружающих своей идеей. Для родителей моих одноклассников не было картины страшнее, чем увидеть своих отпрысков в моей компании, а мне нравилось сеять хаос и внушать страх. Всё это только раззадоривало меня.

С детства нас убеждают, что всё поправимо, что любую ошибку природы можно изменить – нас пичкают историями про бездарных футболистов, дошедших до Высшей лиги, и про вернувшихся с того света гонщиков. Едва ли не каждый час где-то в мире заново учится ходить мужественный боксёр, прикованный к постели, но верящий в исцеление. Лазари больше не нуждаются в Спасителе, они научились спасаться самостоятельно. Мы привыкли верить, что при должном упорстве человек может подняться с социального дна и, лихо перемахнув через пару классов, оказаться в вожделенном среднем. Родился тупым – решай головоломки, тренируй память, учи стихи – трудись и поумнеешь. Родился некрасивым – излучай внутренний свет, найди гармонию, достигни дзена, и окружающие забудут о твоём уродстве. А если всё-таки хочешь правильные черты лица и привлекательные формы – ложись под нож. Осветлись до блондинки, выбери линзы нужного цвета, ночуй в спортзале – и мир вознаградит тебя. Всё поправимо – действуй! Схема рабочая вроде бы. Как бы не так! Что поделать с дурной кровью, текущей по венам? С тем, что меняешься не во имя чего-то, а исключительно вопреки? Я росла вопреки матери, но даже беглого взгляда в зеркало хватало, чтобы понять: я унаследовала многие её черты, скопировала интонации.

Вот ты, Паскаль, имеешь все шансы стать копией своей матери: множить никчёмность, провозглашать тусклость, воспевать пустоту. Казалось бы, чёрт с тобой, не подбирать же всех потерявшихся щенков и несчастных одиноких старух на улицах. А с другой стороны, одна маленькая спасённая девочка может изменить весь мир. Надо только объяснить этой девочке, что её нужно спасти из её темницы, из этого затхлого болота. В твоём городе ведь все чокнутые, Паскаль. В твоём городе моряки заваливают посудомоек и официанток. Рано или поздно они играют свадьбы, и каждая соседка знает, через сколько минут после выключения света засыпает их муж. Но они всё равно гасят свет. В твоём городе некуда бежать и не выходит топиться – море крепко держит, самые отчаянные тонут в стакане. Но это обыденность.

В твоём городе принято читать по лицам и расписываться пальцами. Принято быть стадом тупых вечно жующих овец. Ещё немного, год-два, и ты станешь такой же безмозглой бархатистой овечкой, проживающей пустую жвачную жизнь.

Ты, Паскаль, не видишь солнце так, как вижу его я – это всё твой городок, он поглощает, затягивает тебя. Он кажется мне пауком, который окутал паутиной старые дома и набережные, кафе и клубы. Вы все – смешные деревянные куклы. И за шарканьем ваших ног, за вашими ужимками даже я, Паскаль, не вижу кукловода. Зато я вижу, что поезда оттуда никуда не приходят. Чтобы остановить их, хватает паутины толщиной в палец, твой бесподобный большой палец, Паскаль. В былые времена (ты знала об этом?) муж мог бить свою жену палкой, толщина которой не превышала его большой палец. Ты что ищешь себе сейчас? Палку? Или тонкокостного муженька, чтобы не шибко страдать?

Хочу, чтобы эти наши разговоры остались между нами, милая моя дурочка. Что за бред? Куда ещё деться этому пустому трёпу? Было глупо с моей стороны…

Сегодня такая гроза, как в детстве. Она завораживает меня: нравится смотреть, ловить телом капли, как пули, а потом выжимать мокрую насквозь рубашку и пить маленькими глотками горячий горький кофе в одном из обычнейших кафе. Впопыхах купить никчёмные жёлтые кеды и ночевать в баре по соседству. Мне нравится смотреть на мокрых пьяных женщин в баре, их простые скуластые лица, на мальчиков, их редкую щетину, смоченную в бельгийском пиве. Мне нечему здесь удивляться, и тогда я пытаюсь представить на своём месте тебя, Паскаль, твои огромные оленьи глаза, впитывающие картинку за картинкой.

Где бы научиться удивляться миру, а не удивлять мир? Все мои умения похожи на перевёртыши: были бы полезны, будь они противоположными. Я впитываю в себя коньяк, спускаюсь к реке, а тем временем рыба дырявит сети, Паскаль не звонит.

Паскаль

Море отвергало нас всех, как проклятых, как мать отказывается от младенца, итога изнасилования в тёмном лесу. Рыба всплывала целыми косяками брюхом к солнцу. Та, что удавалось поймать ещё живой, горчила, сколько ни жарь её, сколько ни вари. Потом чьи-то мужья и сыновья не возвращались из моря. В конце концов мужчины собрались на совет, впервые туда пошёл Симон. Он стал мужчиной, способным решать нашу судьбу – так посчитали старейшины.

Ходили слухи, что дома придётся оставить и перебраться южнее – там рыбу не настигла таинственная хворь. Сама мысль о том, чтобы уехать отсюда, казалась мне нелепой. Здесь я чувствовала и землю, и свои корни в ней. Мы все рождались узниками этих земель, их невольными слугами. Шутка ли, а отсюда никто никогда не уезжал. Никто и никогда. И мне ли под силу сломить этот рок, разорвать притяжение, нарушить негласный закон? Мне ли, девочке, боящейся собственной тени в собственном дому? Обряд с Симоном был назначен на август, но это лето выжигало траву солнцем так яростно, что она пожелтела и высохла до срока.

Пока мужчины были на совете, женщины собрали всё ценное, что было у них, сложили дары в корзины и отправились на гору к старухе, внучке шамана. Моя мать не пошла вместе со всеми, но отдала обручальное кольцо. Угроза нависла над всеми нами, и я слышала её неровное дыхание.

Старуха, живущая на горе, никогда не спускалась к воде; у неё не было детей, поговаривали, что у неё нет мочек ушей. Но никто не знал, что с ними стало.

Мужчины вернулись с совета, так и не приняв никакого решения. Симон был удручён. Мы сидели на берегу, он грыз ноготь большого пальца (что было явным признаком волнения) и словно не замечал меня.

Женщины воротились от старухи спустя три дня, их лица были вычернены бессонницей, под глазами залегли тяжёлые круги, но сами глаза горели какой-то безумной решительностью и силой. Сказано было им следующее: всю мёртвую рыбу надо выловить и захоронить в чёрной земле за городским кладбищем. Все мужчины, мальчики и старики должны уйти в море на неделю, взяв с собой только воду, и молить море о пощаде. На седьмой день они должны опустить сети, и всю рыбу, что поймают, в тот же вечер пусть отдадут женщинам, чтобы те зажарили её. И да случится всеобщий праздник на берегу – только тогда море может простить вам ту молодую жизнь, что вы губите.

О какой жизни шла речь – вот о чём думала я, не переставая.

Думала, стоя рядом с плачущими женщинами, когда провожала Симона и отца. Думала всю неделю, зачёрпывая воду, вылавливая дохлых мальков. Думала, когда ветер сносил деревья, а женщины молились за мужчин. Я вовсе не боялась за Симона. И, чтобы быть честной, должна признать, что дело было вовсе не в том, что я верила в слова старухи. И не в том, что небо оберегало его. Я просто не боялась.

Я думала об этих словах ночами, сминая мокрую простынь. Думала утрами, приходящими вслед за беспокойными восходами. Думала, когда закапывала рыбу в небывало чёрную землю. И не могла найти ответа. В эту странную неделю блюз, казалось, навсегда оставил меня. И это тоже лишало меня сна.

Наконец наступил долгожданный седьмой день. Все мы сели на берегу. Сильные и слабые, красивые и уродливые, молодые и совсем дряхлые – все мы олицетворяли собой волю и ожидание. Все мы походили на вдов, сумасшедших вдов, не дождавшихся мёртвых мужей с войны.

Солнце жгло волосы, песок становился невыносимо горячим. Иссушаемая собственными догадками, я едва слышно спросила у соседки, почему старуха не может просто спасти ту самую молодую жизнь, о которой она говорит. «У каждого свой путь, нельзя мешать», – тихо ответила мне женщина.

В моей голове эта история не складывалась. Ведь если кто-то губит жизнь, почему кому-то не спасти её? И где же он, мой блюз?

Первая лодка появилась раньше, чем солнце начало садиться. К закату вернулись все. Исхудавшие и усталые, мужчины храбрились и громко шутили. Возвратился живым даже безвозрастный старик, живущий на окраине города, хотя, говорят, он сумасшедший и совсем слабый; никто не знает, как ему удаётся прокормиться. Ещё говорят, что он убил жену и детей в приступе безумия, но было это так давно, что никто не может сказать наверняка, была ли у него вообще семья.

Симон отдал свою рыбу мне, и я предложила ему поспать у нас дома. Он завалился на мою постель, как был, в одежде, и захрапел. Дом наполнился чужим резким запахом. Стараясь не обращать на это внимания, я вышла на улицу и принялась вместе с мамой за разделывание рыбы. Отец не спал. Он, обессилевший и потерянный, пил вино из бутылки и читал устаревшие газеты, лежащие на столе. Действительно, что там творилось с курсом валюты всю эту проклятую неделю?

Паскаль

Рыбы было много. И я не знала половины названий, но эти трепещущие тела, лежавшие в мутной бурой воде, были для меня, для всех нас, надеждой на будущее.

К моим рукам прилипали их блестящие прозрачные чешуйки. Я начала с самых мелких рыбёшек, но мой взгляд постоянно спотыкался об огромную чёрную рыбину, едва подёргивающую хвостом. Мне вдруг захотелось избавить её от этих незаслуженных мучений, я бросила возню с мелкими и одним уверенным движением вскрыла ей брюхо. Мои руки наполнились её внутренностями: пузырь, кишки. И среди всего этого наконец омертвевшего содержимого я нащупала что-то твёрдое, шарообразное. Рыбы больше не били хвостами, ветер скользил по моим щекам; я слышала тот шум песка, который бывает, когда ныряешь с головой, голос песка и камней. Руки будто бы перестали меня слушаться, но нервно и механически выуживали этот непонятный шарик из слизи и мяса. Нет, я не верю в это. Вовсе. Глупости. Или чудо? Нет, дудки. Перед глазами чёрно-белыми кадрами плыли её лицо, глаза, волосы, плечи, руки, тяжёлая вода, отчаянное падение того маленького серебристого катышка с номером её телефона, потом ещё медленнее, бегущей строкой, те цифры, начертанные её левой рукой, которые я так и не смогла вырезать из памяти, умертвить в себе так же легко, как этих рыб. В тишине загнусавил саксофон, подхватываемый роялем. Да. Блюз вернулся, заполнил мою голову, начал уверенно вытеснять из неё всё содержимое. У меня из рук выпал нож, непонятная находка, то, что некогда было рыбой. Стало темно и тихо. И, наконец, нестрашно.

Где-то всё это уже было, с кем-то случалось, кого-то порабощало, кого-то убивало. В голове крутилось глубоко затерянное, отбракованное со временем воспоминание про небывалую, сказочную историю, в которой рыба, огромная, точно кит, но, конечно, меньше, заглатывала кого-то отчаянного и несчастного. И сколько вода несла эту жуткую рыбину, огибая камни и мостки, пирсы и сети, столько и несся в её тёмном, холодном, скользком животе этот некто. Некто, на которого я с каждым днём становилась всё больше похожа. Полная потеря управления собственной жизнью, этакая безоговорочная капитуляция из неё. Ноги подкосились, и я начала падать, утаскивая за собой таз с требухой. Медленно, так неправдоподобно медленно кишки с кровавой солёной жижей растекались по полу, на который ещё медленнее, противореча земному притяжению, падало моё безвольное непослушное тело.

Оловянный солдатик, точно! Одноногий беспомощный уродец, задыхающийся в рыбьем животе по пути в неизвестность, – вот кем я была. Кромешная мгла.

Глава четвёртая

Паскаль

Я открыла глаза, и солнце ударило по ним. Тёмные расплывчатые пятна в глазах напоминали ряд фонарных столбов, на которых болтались мёртвые собаки. На миг я явно увидела их безвольные морды и слегка покачивающиеся хвосты, слипшуюся грязную шерсть. Потом видение рассеялось, распалось на синее высокое небо, зелень деревьев, нависшее надо мной увеличенное лицо матери. Я впервые потеряла сознание. И мне понравилось. Вовсе не страшно. Мысли начали возвращаться ко мне, и первой вернувшейся оказалась та рыба. Горький рвотный комок подкатил к горлу. Голова монотонно гудела; мама решила, что эта неделя так вымотала меня, так что объясняться особо не пришлось. Я, качаясь, поднялась на ноги, залпом выпила стакан воды на кухне и побрела к морю.

Солнце скрылось, и колючий морской ветер обрушился на берег со всей силой. На полпути я вспомнила, что у воды сейчас толпа людей, готовящихся к празднику, и проследовала дальше, к пирсу. От досок пахло чем-то кислым, как от супа, забытого на столе. Голова по-прежнему кружилась, и я предпочла сесть. Надо мной нарезали круги хищные голодные птицы, вода внизу походила на неразмешанный чай с молоком. Резко похолодало. Это было судьбой, и ничем другим. Эти цифры нашли меня, хотя я, казалось бы, не оставила им ни единого шанса. Проглоченный, этот шарик давно должен был размякнуть и раствориться. Но он ждал меня, искал меня, звал меня, пел мне блюз. Пел, пока рыбу не поймали, пел, когда я вновь взяла его в руки. Нас с ней связывало теперь голое новорождённое чудо, наша тайна, наша ноша, наш страшный случай, наше провидение небесное. Я чувствовала это жёстко и наяву, как запах мимозы, оставленной на подушке.

Нет, конечно, нет и никогда не было. Этой ночи, этого телефона. Да и её, пожалуй, не существует вовсе. Я слышала звуки песен праздника, но люди сейчас были мне абсолютно противопоказаны. Мне нравилось болтать ногами над пучиной, играть, что я бегу по небу; облака здесь заменяли барашки, пробуждаемые ветром. Море ленилось и тянулось ко мне, к моим ногам; казалось, оно вот-вот ухватит меня за лодыжку, раздерёт своими тупыми жёлтыми зубами кожу. Затянет, заглотит. Когда плаваю ночью, я отдаюсь морю целиком и полностью, доверяю. Часто не вижу ничего дальше вытянутой руки, но всё равно плыву. Доверять с закрытыми глазами легко. Я чувствую, как мелкие рыбки проплывают мимо щёк, путаются в моих ногах, как в сетях; я ощущаю себя частью чего-то огромного, целого и всесильного. И доверяю ему.

Но стоит открыть глаза и осознать, что я сижу на пирсе, в каких-то там пяти метрах над водой, стоит только начать думать, и страх сковывает меня, стягивает руки просоленным канатом, сжимает голову в своих цепких лапах. Как просто, должно быть, идти в темноте, не зная куда и зачем, ничего не теряя, не спотыкаясь, и напевать себе под нос какую-нибудь мажорную песенку. Как просто падать в пустоту. Вот завтра я пойду на почту, вспомню эти цифры, не собьюсь ни разу, скажу ей своё непримечательное «здравствуй», закрою глаза и сделаю свой робкий шаг в чёрную непроглядную неизвестность, ведущую, может, к небу.