Рождественское чудо

И подставил злодей ногу молодцу, повалился медведюшка в сани вверх ногами. Загоготали ряженые – то-то будет сейчас потеха! Там бы на него и навалились – да только Аннушка умна была, как хлестнет своим узелком по конскому крупу! Крепкий мерин с места как рванет! Увез, увез он медведюшку, а злодей, что первым бить его собрался, в снежную колею грохнулся.

А тут с юшковского двора на крики выскочили стрельцы, что состояли при своем полковнике. И драка тут же кончилась – кому охота, чтобы ноги бердышом подрезали?

Аннушка стоит ни жива ни мертва, ругань стрельцов слушает.

Мерин недалеко своего хозяина увез. Молодец в медвежьей шубе сел в санях, вожжи поймал, коня развернул, к Аннушке подъехал.

– Исполать тебе, голубушка, – сказал. – Быть бы мне битым да беззубым! Ступай со мной, хорошим подарком отдарюсь.

А Аннушка заробела. На дворе-то – одни мужики…

Однако собралась с духом.

– А пойду, – говорит.

– Ты чья? Я всех молодых женок тут знаю, тебя не видал.

– Чужая я…

– Ступай со мной, не бойся. Матушка дома, коли я тебя обижу – она меня в монастырь на покаяние сама сошлет, она у нас строгая.

Провел Аннушку молодец мимо стрельцов, на высокое крыльцо привел, велел ждать у дверей, что в сени ведут, сам вниз спустился. Стоит Аннушка с узелком, в самый угол забилась. А сверху видит весь двор. Во дворе люди с факелами, время-то совсем раннее. И вдруг взбегает на крыльцо такой красавец, что дух перехватывает, молоденький, лет восемнадцати, шапочка с дорогой пряжкой набекрень, волосы из-под нее – золотыми кольцами, при нем мальчишка с факелом. Аннушка, заглядевшись, нечаянно им дорогу заступила, шарахнулась к перилам – да и выронила свой узелок. И полетел он через перила вниз!

А снизу:

– Ох ты ж ядрена ворона!..

Аннушка в ужасе вслед за красавцем в сени метнулась, успела проскочить. Сердце колотится, губы шепчут: ну, пропала я, пропала…

Через сени шла комнатная женщина со свечкой – нарядная, круглолицая, дородная; может, хозяйского сыночка мамка. Аннушка – к ней, да у нее за спиной – к низкой дверце, и успела протиснуться.

Дверь захлопнулась, женщина обернулась:

– Ты чья такова? Чего тебе тут надо? Ты не Соковниных ли?

Так сурово спросила, что Аннушка разревелась. Только и додумалась – яхонтовый перстенек попыталась вручить.

– А ну, пошли со мной к хозяйке! – велела женщина. И привела в покои, и пошла доложить хозяйке Марье Юшковой: вот, неведомо кто по дому ходит, может, кто из девок подозрительную гостью признает? А при Аннушке бабу оставила. Баба в плечах – что твой кулачный боец, и ручищи соответствующие.

– Стой смирно, – говорит, – не то гляди у меня!

Марья Юшкова встала рано и, как положено хорошей хозяйке, сама первым делом пошла на поварню – следить, как стряпухам ключник выдает припасы. Недоглядишь – одна-две лопатки муки и пропадут неведомо куда. По дороге – на кого прикрикнет, кого и подзатыльником наградит.

Аннушка стоит, рукавом нос утирает, нос покраснел, самой страшно. Взор поднять на Марью Ивановну боится.

– Опять! – воскликнула, войдя в покой, Юшкова. – Спасу от них нет! Это ж не иначе, наговоренные коренья Мишке нашему подложить хотят! Приворожить молодца! Васька, вишь, на Ульянушке повенчался, а Мишка остался – вот на него и охотятся! Ну, говори, кто тебя подослал?

Голос был звонкий, грозный, как и приличествует статной полковничихе, которой иным делом у себя на дворе и стрельцами командовать приходится.

Аннушка разрыдалась.

– Я так смекаю, Соковнины ее подослали, – сказала комнатная женщина. – Про молодую вызнавать. Матушка Марья Ивановна, вели молодцам – пусть ее в тычки со двора сгонят! А ты, Дарьица, ступай, отдыхай, сейчас твое ремесло не требуется.

Здоровенная баба поклонилась и вразвалочку вышла. Тут лишь Аннушка сообразила: баба-то мовница, ее для того держат, чтобы белье стирать и в проруби полоскать, хилая да тощая не справится.

Неизвестно, что бы из всего этого вышло, но в покои вошла Ульянка – в бабьей новенькой кике, в пол-аршина высотой, жемчугами расшитой, с подзорами из золотного кружева, румяная и счастливая. Она-то и узнала Аннушку. Она-то и объяснила свекрови, что за гостья на двор пожаловала.

– Боярина Обнорского дочка? Того, которого в дальнюю обитель на покаяние сослали? – вспомнила Марья Ивановна. – Было там какое-то темное дело с наговоренными корешками…

– Не виноват батюшка, да и матушка не виновата! – воскликнула Аннушка. – У нас было как-то, девки в мыльню шли, у Танюшки на шее ладанку увидели, в ладанке сушеные травки оказались, так батюшка велел со двора согнать! А чтобы в государевы покои подкидывать – да видел бы он, кто подкинул, сам бы пришиб!

– Дивны дела Твои, Господи. Так что ж ты, боярышня, одна по дворам бегаешь в старой шубе? – спросила Юшкова. – Не стыдно? Неужто и ты по нашему Мишке сохнешь?

– Не нужен мне никакой Мишка! – воскликнула Аннушка. – Я… я…

Пока она собиралась с духом, чтобы рассказать историю про сапожки, в дверь постучали.

– Матушка, я это! – раздался басовитый голос. – Я тебе к тому казанскому узорному сапогу пару принес! Что за притча – сперва одним меня по лбу благословили, потом другим! Ей-богу, заколдованные какие-то сапоги!

Сенные девки выбежали, комнатные женщины встали рядом с хозяйкой, а в дверь, порядком пригнувшись, вошел тот молодец-медведюшка, которого Аннушка из беды выручила. В руке у него был узорный сапожок.

– Анисья, достань тот сапог. И впрямь – пара, – согласилась Юшкова.

– Да я ж эти сапоги знаю! Вот на ком они были, – Ульяна указала на Аннушку. – Вот кто ночью за ворота кидал!..

– Ну-ка, рассказывай все по порядку, – велела Юшкова. – Да боже упаси соврать!

А стрелецкого полковника жена так приказать умеет – и не захочешь, а послушаешься. Краснея и бледнея, поведала Аннушка, как Глебовна ей помочь пыталась да грех на душу взяла и дров наломала. Михайла Юшков, младший сын Марьи, слушал очень внимательно.

– Стало быть, это ты меня дважды каблуками по лбу благословила, – сказал он. – Ни от одной девки таких благодеяний не получал! Вот что, матушка, купец Решетников доброе дело сделал, теперь наш черед. Возьми к себе жить боярышню! А батюшку государь любит, батюшка найдет случай про боярина Обнорского и его дочку речь завести.

– Впервые вижу, чтобы две шишки на лбу человека в разум привели, – заметила Юшкова. – Сделаю по-твоему, и Ульянушке нашей будет подружка. А то ведь мне дочерей Бог не послал, одни парни, я же дочку хотела. Чтобы дома молодые голосистые девки песни пели, чтобы под венец снаряжать… Мишка! Ступай, найди батюшку, скажи – пусть придет, да поскорее! Есть у меня кое-что на уме…

* * *

Стрелецкий полковник Юшков собирался сперва в храм Божий, потом в гости к дьяку Абрамову, но к жене пришел.

Женаты они были чуть ли не тридцать лет, прежняя пылкая любовь поугасла, зато уважал полковник супругу, во всяком деле с ней совет держал, она же старалась быть достойной статного мужа, наряжалась, румянилась, и никто бы ей не дал ее почтенных годков. И взгляд – а глаза у полковничихи были без всякой сурьмы черные, в богатых ресницах, – взгляд был бойкий, быстрый, молодой.

– Дельце такое, государь мой, – сказала Марья Ивановна. – Нужен мне твой Гришка. Скажи ему, проныре, – сумеет услужить, сумею и отблагодарить. А ты, Анисья, вели дворовым – когда придет, чтоб не гнали, а сразу ко мне вели.

– Ты что затеяла, женка? – весело спросил с утра уже чуточку хмельной полковник. – Ябеду какую писать? В Земский приказ жалобу нести?

– А вот увидишь. Доброе дело сотворить хочу.

Аннушку Анисья увела к себе, велела раздеваться. Как увидела девичью косу, из-под шубы выпростанную, ахнула:

– Надо же, знатная коса, до подколенок! Сиди, вот тебе орешки, вот изюм, а я побегу приказание исполнять. Хозяйка у нас строгая!

И исполнила – как только посланный за Гришкой парнишка привел его, со вчерашнего вечера пьяненького, сразу же и препроводила к Марье Ивановне. А к Аннушке прибежала молодая жена Ульяна.

– Ты не бойся, – сказала. – Свекровушка у меня норовистая, да добрая, и ты ей уж полюбилась. Васеньку моего сперва так изругала – я уж думала, к родителям меня отошлет. А потом сменила гнев на милость, обняла меня и поцеловала, перстнем с руки одарила, вот, любуйся, знатный яхонт. За кикой к соседям послала – там баба их на продажу делает. Дай-ка и мне орешков!

Аннушка с раннего утра крошки во рту не имела, попросить поесть – боязно, думала – хоть орешками с изюмом голод забить, но поделилась. А потом Ульяна кликнула сенную девку, велела принести с поварни сладких пирожков, грушевого взвара.

– Дивное дело, – сказала Аннушка. – И ты, и я гадали, так мне – наказание за грех, а тебе – венчание.

– А я и не гадала. Я для того сапожок бросала, чтобы письмецо передать и ответ получить. Для того Вася потайной фонарь со слюдяным окошечком с собой брал. А письмецо простое: я-де согласна, и мамушка моя согласна, присылай за мной сани, чтобы кучер хоть малость смахивал на нашего Федота, а мы уж не выдадим, сядем беспрекословно. А ответ – два словечка всего: жди, лебедушка. Так что один на мне грех – родителя ослушалась.