Белый халат. Черные тайны

В ее словах было слишком много готовности, слишком много заученности. Она не говорила, а транслировала официальную версию, и делала это так старательно, что фальшь становилась почти осязаемой. Анна поднялась, взяла швабру.

– Наука наукой, а себя беречь надо, – произнесла она с той простой житейской мудростью, которую от нее и ожидали услышать. Она взглянула на пепельницу на краю стола Надежды Сергеевны. Обычно пустая по утрам, сегодня она была полна окурков. Секретарь не курила. Значит, курил кто-то, кто был здесь либо поздно вечером, либо рано утром. Или сам директор выходил сюда из своего кабинета. И курил много, нервно.

Закончив в приемной, Анна покатила свое ведро дальше. Второй этаж. Святая святых. Лаборатории. Сегодня здесь гудело, как в потревоженном улье, но гул этот был тихим, почти беззвучным. Люди передвигались быстро, но как-то боком, стараясь не задевать друг друга, не встречаться взглядами. Анна видела это по тому, как в коридоре замирали разговоры, когда она приближалась со своим ведром. Она была частью интерьера, но сегодня этот интерьер, казалось, обрел уши.

Она намеренно оставила лабораторию №4 на потом. Сначала убрала в соседних. Там тоже витало напряжение. Люди обсуждали смерть Вершинина, но делали это шепотом, с оглядкой. Версии были разные, но все крутились вокруг официальной: переутомление, слабое сердце, трагическая случайность. Кто-то вспоминал, что Вершинин выглядел в последнее время уставшим, кто-то – что он спорил о чем-то с Соколовой. Но это были лишь мелкие волны на поверхности, рябь, скрывающая глубинное течение.

Наконец, она толкнула дверь в лабораторию №4. Картина была почти та же, что и вчера, но с важным отличием. Если вчера здесь царили шок и растерянность, то сегодня – строгий, почти военный порядок. Галина Соколова, заведующая лабораторией, стояла в центре, как генерал перед своей армией, и отдавала распоряжения. Ее голос был резок и четок. Она не терпела промедления, не терпела эмоций. Работа, работа и еще раз работа. Это был ее способ борьбы со страхом – загнать его вглубь, замуровать под слоем рутинных дел.

– Головин, сверьте показания хроматографа за прошлую неделю! Чтобы цифра в цифру с журналом! Власова, хватит смотреть в окно, займитесь подготовкой реактивов! У нас план горит!

Виктор Головин, бледный, с темными кругами под глазами, бросился к прибору. Его руки слегка подрагивали. Он уронил какую-то папку, и листы разлетелись по полу.

– Растяпа! – отрезала Соколова, даже не повернув головы. – Соберите все немедленно!

Головин, покраснев до корней волос, принялся ползать по полу, собирая бумаги. Анна поставила ведро и начала свою работу с дальнего угла, как и вчера. Она двигалась медленно, методично, ее швабра описывала на полу широкие полукруги. Она была здесь, но ее как бы и не было. И это давало ей возможность видеть.

Она видела, как Ирина Власова, молоденькая лаборантка, чьи глаза вчера были красными от слез, сегодня была тихой и замкнутой. Она выполняла распоряжения Соколовой механически, ее движения были скованными, словно она боялась сделать что-то не так. Периодически она бросала быстрый, испуганный взгляд на пустое рабочее место Вершинина. Стол его был идеально чист. Кто-то убрал все его личные вещи, все бумаги, все приборы. Остался только стул, аккуратно задвинутый под стол. Слишком аккуратно. Это была не пустота отсутствия, а пустота зачистки.

Анна мыла пол, постепенно приближаясь к эпицентру – к столу покойного. Вчера она стерла еле видный след. Сегодня она искала другие. Те, что нельзя смыть водой и хлоркой. Она работала шваброй, но смотрела не на пол, а по сторонам. На ножки столов, на стены, на плинтуса. Тот, кто убирал в спешке, мог оставить следы не только на полу. И она нашла. У самого плинтуса, за тяжелой металлической ножкой стола Вершинина, на выкрашенной казенной зеленой краской стене виднелась свежая царапина. Небольшая, сантиметров пять в длину, но свежая. Из-под зеленой краски проглядывала белая шпатлевка. Анна на мгновение замерла, потом как бы невзначай провела по этому месту влажной тряпкой, делая вид, что стирает грязь. Царапина была глубокой. Она могла появиться, если бы стул, например, с силой отбросили назад, и он ударился бы о стену. Или если бы кто-то упал, задев тяжелый штатив, и тот прочертил бы по стене. Мелочь. Но эта мелочь не вписывалась в картину тихого падения от сердечного приступа.

Она двинулась дальше, к столу Виктора Головина. Он все еще возился с бумагами, его лицо было несчастным. Анна мыла пол у его ног. Головин сидел, вжав голову в плечи. Он пах страхом. Это был особый запах, который Анна научилась различать за долгие годы, – смесь пота, несвежего дыхания и чего-то еще, кисловатого, идущего изнутри.

– Виктор, журнал! – снова раздался резкий голос Соколовой. – Ты проверил журнал?

– Да, Галина Ивановна, да, конечно, – засуетился Головин, хватая со стола толстую тетрадь в картонном переплете. – Все на месте. Все записи. Как вы и велели. Идеальный порядок.

Слово «идеальный» он произнес с нажимом, который показался Анне странным. Она выпрямилась, чтобы ополоснуть тряпку, и ее взгляд упал на этот журнал. Лабораторный журнал был главным документом. В нем фиксировался ход каждого эксперимента, каждая мелочь. Это была летопись научной жизни. Анна знала, как выглядят эти журналы. Обычно они были заляпаны реактивами, с пометками на полях, с вклеенными распечатками с приборов. Живые, рабочие документы.

Головин положил журнал на стол Соколовой. Та открыла его, пробежала глазами последние страницы и удовлетворенно кивнула.

– Вот так-то лучше. Порядок – основа науки.

Анна закончила мыть пол и принялась протирать пыль. Это давало ей возможность подойти ближе к столам. Она вытирала пыль со шкафа с реактивами, который стоял позади стола Соколовой. Заведующая была занята разговором по телефону, говорила тихо, но настойчиво. Журнал лежал на краю стола, открытый на последней записи. Анне хватило одного взгляда. Запись от субботы. Дата, время, тема эксперимента. Все было заполнено аккуратным, почти каллиграфическим почерком Головина. Слишком аккуратным. Чернила были одного тона, нажим пера – равномерным. Так не пишут в процессе работы. Так пишут, когда переписывают начисто. И еще одна деталь. На странице была едва заметная шероховатость, которую можно было увидеть только под определенным углом. Так бывает, если предыдущую страницу вырвали, и не очень аккуратно. Анна знала это по школьным тетрадкам своего покойного сына. Маленький секрет маленького мальчика, пытавшегося скрыть двойку. И большой секрет больших ученых, пытавшихся скрыть… что?

Соколова положила трубку и захлопнула журнал. Ее взгляд встретился с взглядом Анны в отражении стеклянной дверцы шкафа. На долю секунды на лице заведующей промелькнуло что-то похожее на испуг, но тут же сменилось привычной жесткой маской.

– Анна Кузьминична, вы закончили? Не отвлекайте людей от работы.

– Почти, Галина Ивановна. Пыль осталась, враг науки, – невозмутимо ответила Анна и проследовала со своей тряпкой дальше, унося с собой еще одну деталь, еще один камешек в мозаику своего подозрения.

Ее рабочее время подходило к концу. Институт понемногу пустел. Уходя, люди выглядели еще более уставшими, чем утром. День притворной нормальности отнял у них больше сил, чем любая напряженная работа. Анна делала последнюю, вечернюю уборку. Она снова зашла в лабораторию №4, чтобы вынести мусор. Там оставалась только Ирина Власова. Девушка сидела за своим столом, уронив голову на руки. Она не плакала, просто сидела неподвижно, как сломанная кукла. Анна бесшумно подошла, забрала корзину для бумаг.

– Пора домой, дочка, – тихо сказала она. – Ночь на дворе.

Ирина вздрогнула, подняла голову. Ее лицо было бледным, глаза – огромными и полными такого отчаяния, что у Анны защемило сердце.

– Я не могу, – прошептала она. – Я боюсь.

– Чего боишься? – так же тихо спросила Анна, присаживаясь на краешек стула рядом.

– Всего. Я не знаю, что делать… Олег Петрович… Он был… он был таким хорошим. Он мне помогал. Он единственный, кто…

Она оборвала себя, испуганно оглянувшись на дверь, словно боялась, что их могут подслушать.

– Что «единственный»? – мягко подтолкнула ее Анна.

– Ничего. Неважно, – Ирина снова опустила голову. – Мне просто очень жаль его. Несчастный случай… это так несправедливо.

Она произнесла «несчастный случай» с еле уловимой вопросительной интонацией, словно искала подтверждения, хотела, чтобы ей сказали, что да, это так, и никак иначе.

Анна не стала ее разубеждать. Она не могла разделить с этой испуганной девочкой свою ношу. Не сейчас.

– Горе – оно тяжелое, – сказала она, поднимаясь. – Но утро всегда мудренее вечера. Иди домой, поспи.

Она забрала корзину и вышла. В корзине Ирины, среди скомканных промокашек и обрывков бумаги, ничего интересного не было. Но разговор с девушкой дал Анне еще одно направление для размышлений. Ирина не просто скорбела. Она боялась. И ее страх был связан не только со смертью Вершинина, но и с чем-то еще, чего она не договорила. «Он единственный, кто…» Кто что? Знал? Помогал? Защищал?

Закончив работу, Анна переоделась в своей каморке. В кармане ее пальто лежал вчерашний оплавленный осколок. Сегодня к нему добавились невидимые улики: царапина на стене, слишком чистый журнал, страх в глазах Головина и Ирины, нервные окурки в пепельнице секретаря. Ведро и швабра снова сделали свое дело. Они не только очистили полы института от грязи, но и помогли Анне собрать ту невидимую грязь, которую оставили после себя ложь и преступление. Подозрение, зародившееся вчера от одного-единственного пятнышка, за сегодняшний день выросло, окрепло и превратилось в уверенность. Здесь, в стерильном мире белых халатов, произошло нечто страшное. И официальная версия была лишь ширмой, за которой прятались уродливые черные тайны.

Выйдя на улицу, Анна вдохнула холодный октябрьский воздух. Он был чистым и свежим после спертой атмосферы института. Она побрела к остановке. Троллейбус подошел почти сразу. Садясь на свое привычное место у окна, она смотрела на проплывающие мимо огни вечерней Москвы. Люди в белых халатах лгали. Все они – властная Соколова, трусливый Головин, даже сам директор Мещеряков, прятавшийся в своем кабинете. Они все были участниками этого спектакля. Но зачем? Что они скрывали? Что было настолько важным, что заставило их пойти на подлог и, возможно, покрывать убийцу? Анна Кузьминична Трофимова, простая уборщица, не знала ответов на эти вопросы. Но она знала, что не остановится. Ее ведро и швабра дали ей доступ туда, куда другим вход был воспрещен. Ее незаметность стала ее главным оружием. И она будет им пользоваться. Расследование только начиналось.

Белые халаты лгут

Среда обрушилась на Москву мелким, назойливым дождем, который не приносил свежести, а лишь размазывал грязь по асфальту и вешал на голые ветви деревьев серые, дрожащие капли. Небо было цвета мокрого шифера, низкое, давящее, и казалось, что город задыхается под этой тяжелой, влажной пеленой. Анна Кузьминична проснулась еще до будильника, как это часто бывало в последнее время. Сон был неглубоким, тревожным, полным обрывков каких-то коридоров, белых халатов и тихого, вкрадчивого шепота. Она лежала с открытыми глазами, вслушиваясь в монотонный плач дождя за окном и в размеренное тиканье старых ходиков в комнате. Тик-так, тик-так. Время шло, отмеряя секунды, которые складывались в минуты, часы, дни. Дни, наполненные ложью.

Она встала, накинула на плечи старенький шерстяной платок и бесшумно прошла на кухню. Ритуал был неизменен: зажечь газ, поставить чайник, достать из хлебницы горбушку вчерашнего хлеба. Но сегодня в привычных действиях не было успокоения. Ее руки двигались на автомате, а мысли были далеко, там, в стенах института, в лаборатории номер четыре. Она снова и снова прокручивала в голове события последних двух дней. Каждая деталь, каждая мелочь, каждый взгляд и недосказанное слово вставали перед ее мысленным взором с отчетливостью судебного протокола. Замытая кровь. Оплавленный осколок. Переписанный начисто журнал. Испуганные глаза Ирины Власовой. Властный холод в голосе Соколовой. Трусливая суетливость Головина. И тишина. Гулкая, напряженная тишина, исходившая из-за дубовой двери кабинета директора Мещерякова. Все это были не просто разрозненные факты. Это были звенья одной цепи, нити, сплетавшиеся в уродливый узор преступления. Белые халаты лгали. Эту простую и страшную истину она теперь знала не умом, а всем своим существом, как знают, что за зимой придет весна, а за ночью – рассвет.

Дождь не прекращался. Троллейбус был переполнен. Пахло мокрой одеждой, дешевым одеколоном и какой-то общей утренней усталостью. Анна стояла, прижатая к запотевшему окну, и смотрела на размытые силуэты домов, на спешащих под зонтами прохожих. Каждый из этих людей жил своей жизнью, своими заботами, радостями и печалями. И никто из них не знал, что в сером четырехэтажном здании НИИ прикладной биохимии, куда она ехала, человеческая жизнь оказалась дешевле, чем амбиции, карьера или, может быть, какой-то страшный секрет, который стоил Олегу Вершинину жизни. Она чувствовала себя хранительницей этой тайны, и ноша эта была тяжела. Она была всего лишь уборщицей, маленьким человеком, песчинкой в огромном механизме. Но иногда именно песчинка, попавшая в шестеренки, могла остановить всю машину.

На проходной ее встретил Павел Андреевич. Сегодня была его смена. Он сидел, подперев щеку кулаком, и хмуро смотрел в окно на нескончаемый дождь.

– Развезло-то, Кузьминична, – пробурчал он вместо приветствия. – Осень, чтоб ее.

– Осень, Андреич, осень, – тихо согласилась Анна, расписываясь в журнале. – Ничего нового?

– А что у нас может быть нового? Работаем. Делаем вид, что работаем, – он понизил голос и покосился на пустой коридор. – Только тихо стало. Слишком тихо. Вчера гомон стоял, шептались все по углам. А сегодня как воды в рот набрали. Директор с утра совещание для заведующих собрал. Короткое. После него все вышли чернее тучи и молчат. Команду, видать, получили. «Молчать».

Слова Павла Андреевича были еще одним подтверждением ее догадок. Система защищала себя. Она требовала молчания, забвения. Но Анна не собиралась подчиняться.

Она переоделась в своей каморке. Синий рабочий халат был как униформа, как доспех, делавший ее невидимой. Она набрала в ведро горячей воды, привычным движением плеснула хлорки. Едкий, чистый запах ударил в нос. Сегодня она начнет со второго этажа. С лабораторий. Ей нужно было снова оказаться там, в центре паутины.

Второй этаж встретил ее приглушенным гулом работающего оборудования и почти полным отсутствием людей в коридорах. Двери лабораторий были плотно закрыты. Это было необычно. Обычно по утрам здесь была суета: кто-то бежал за реактивами, кто-то нес распечатки, обменивались новостями, шутками. Сегодня институт словно замер, ушел в себя. Анна катила свое ведро по гулкому коридору, и звук его колесиков казался оглушительным.

Она начала с лаборатории номер три, соседней с той, где все произошло. Здесь работали над синтезом каких-то полимеров. Воздух был пропитан сладковатым, химическим запахом. Люди были на своих местах, склонившись над приборами, но работа не клеилась. Анна видела это по тому, как часто они замирали, глядя в одну точку, по их напряженным спинам. Она молча мыла пол, двигаясь между столами. И слушала.

– …сказал, чтобы прекратили все разговоры. Раз и навсегда, – донесся до нее обрывок шепота из дальнего угла, где двое молодых аспирантов делали вид, что настраивают какой-то сложный прибор.

– А что говорить-то? Несчастный случай. У человека сердце.

– Да понятно, что несчастный. Только странно все это. Вершинин ведь в субботу должен был доклад сдавать по «Изделию-7». Говорят, прорыв у него там был. А теперь все. Доклад пропал, результаты тоже. Соколова сказала, что ничего не готово, черновики одни.

– Да врет она все. Я сам видел, как он в пятницу с толстенной папкой из кабинета выходил. Довольный такой был, улыбался. Говорил, теперь точно все получится.

Шепот оборвался. Кто-то из говоривших заметил Анну, и они умолкли, с показным усердием уткнувшись в свой прибор.

Анна выжимала тряпку. «Изделие-7». Прорыв. Пропавший доклад. Вот и первая ниточка. Смерть Вершинина была не просто трагедией, она была кому-то очень выгодна. Она остановила что-то важное. Или кто-то хотел завладеть результатами его работы. Соколова. Галина Ивановна Соколова. Ее тень становилась все длиннее, все чернее.

Наконец, она подошла к двери лаборатории номер четыре. Сердце забилось чуть быстрее. Она толкнула дверь. Картина внутри была почти такой же, как и вчера. Строгий, почти военный порядок. Галина Соколова стояла у своего стола и что-то быстро писала в журнале. Виктор Головин суетился у хроматографа. Ирина Власова сидела за своим столом в углу спиной ко входу и что-то перебирала в ящике.

– Анна Кузьминична, – не поднимая головы, произнесла Соколова. Ее голос был ровным и холодным, как сталь. – Постарайтесь сегодня побыстрее. У нас важная работа, не мешайте.

– Как скажете, Галина Ивановна, – так же ровно ответила Анна, ставя ведро у двери.

Она начала работать, методично, сантиметр за сантиметром отвоевывая у пола невидимую грязь. Она была здесь, но ее не было. Она была ухом, глазом, но не человеком. Она видела все. Видела, как дрожат руки у Головина, когда он вставляет пробирку в аппарат. Видела, как Ирина Власова то и дело бросает испуганные взгляды на Соколову. Сама же заведующая была воплощением спокойствия и деловитости. Но это было спокойствие натянутой струны. Анна заметила на ее столе почти пустую пачку сигарет «Стюардесса» и новую, только что распечатанную. Галина Ивановна курила много, но не столько. И еще Анна увидела на промокашке на ее столе несколько капель воды. Таких, какие бывают, когда человек плачет, пытаясь сдержать слезы.

Анна мыла пол вокруг стола Вершинина. Пустого, стерильно чистого стола. Это было самое страшное место в лаборатории. Пустота здесь кричала. Сегодня Анна заметила еще кое-что. На деревянной боковине стола, почти у самого пола, виднелась неглубокая, но свежая вмятина. Словно по нему ударили чем-то тяжелым. Или что-то тяжелое с силой прижалось к нему. Она провела по этому месту влажной тряпкой, стирая не только пыль, но и запоминая тактильно каждую деталь. Царапина на стене. Вмятина на столе. Это были следы борьбы. Короткой, отчаянной борьбы. Несчастный случай становился все более неправдоподобным.

Ее внимание привлекла Ирина. Девушка вела себя очень странно. Она сидела, низко склонившись над столом, и что-то делала, закрывая свои действия от Соколовой собственной спиной. Ее плечи подрагивали. Анна, продолжая мыть пол, медленно сместилась так, чтобы видеть ее стол в отражении стеклянной дверцы шкафа с реактивами. В отражении, мутном и искаженном, она увидела, что Ирина держит в руках маленький синий блокнот. Тот самый, ее дневник. Она быстро листала его, потом вырвала несколько страниц. Скомкала их в маленький, тугой шарик. На мгновение она замерла, оглядываясь. Ее взгляд встретился с отражением Анны. Девушка вздрогнула, испугалась. Но Анна никак не показала, что видит ее. Она продолжала возить шваброй с сосредоточенным, непроницаемым лицом. Ирина, немного успокоившись, быстро сунула скомканные листки в карман своего халата. Затем она так же быстро спрятала дневник в ящик стола и с шумом его задвинула.

– Власова! – раздался резкий окрик Соколовой. – Что вы там возитесь? Реактивы готовы?

– Да, Галина Ивановна. Почти, – испуганно пискнула Ирина, вскакивая со своего места.

Анна закончила мыть пол и принялась выносить мусорные корзины. Это был ее шанс. Она подошла к столу Ирины. Корзина была почти пуста, лишь несколько скомканных промокашек. Ничего интересного. Значит, вырванные листы были важны. Она боялась их оставлять. Что было на этих страницах? Записи о субботнем вечере? Описание того, что она видела? Ирина была не только напугана. Она уничтожала улики. Но почему? Ее заставили? Или она сама была замешана в этом? Нет, судя по ее состоянию, она была жертвой, свидетелем, которого заставили молчать.

Выйдя из лаборатории, Анна не пошла дальше. Она сделала вид, что ей нужно сменить воду, и покатила свое ведро к туалетной комнате в конце коридора. Она оставила ведро у двери и стала ждать. Она знала, что Ирина не выдержит. Напряжение было слишком велико. Ей нужно будет выйти, чтобы прийти в себя. И она не ошиблась. Через несколько минут дверь лаборатории номер четыре приоткрылась, и оттуда выскользнула Ирина. Она была бледной, как бумага. Она не посмотрела по сторонам и почти бегом бросилась к лестнице, ведущей на первый этаж, в вестибюль, где стояли телефонные автоматы.

Анна медленно, стараясь не шуметь, пошла за ней. Она не стала спускаться по лестнице, а осталась на площадке, откуда был виден холл. Ирина вошла в телефонную будку, закрыла за собой стеклянную дверь. Она долго что-то искала в карманах, видимо, двухкопеечную монету. Наконец, нашла, бросила в щель автомата. Анна видела ее профиль, ее губы, которые шевелились, но не могла слышать слов. Девушка говорила быстро, возбужденно, то и дело испуганно оглядываясь на лестницу. Разговор был коротким. Она повесила трубку, выскочила из будки и почти бегом бросилась обратно, в лабораторию.

Анна подождала, пока шаги ее затихнут, и спустилась вниз. Она подошла к телефонному автомату. Открыла дверь. Внутри пахло духами Ирины, «Ландыш серебристый», и страхом. Анна не знала, кому она звонила. Но она знала, что этот звонок был криком о помощи. Или предупреждением.

Закончив со вторым этажом, Анна спустилась на первый, в административное крыло. Здесь царила своя, особая атмосфера. Тишина была не напряженной, а деловой, весомой. Пахло хорошим табаком, паркетом, натертым мастикой, и властью. Она принялась за уборку в приемной директора. Надежда Сергеевна, секретарь, сидела на своем месте прямая, как струна, и печатала на своей «Эрике» с оглушительным треском. Она делала вид, что полностью поглощена работой, но Анна чувствовала ее напряжение. Она видела, как подрагивают ее пальцы, когда она меняет лист бумаги, как она то и дело бросает быстрый взгляд на дверь кабинета директора.

Дверь была плотно закрыта. Из-за нее не доносилось ни звука. Но Анна знала, что Мещеряков там. Она чувствовала его присутствие, как чувствуют грозу в безветренный день. Сегодня, протирая пыль с массивного стола секретаря, Анна заметила на уголке блокнота для записей несколько вдавленных оттисков. Надежда Сергеевна имела привычку сильно нажимать на ручку, и на верхнем листе часто отпечатывалось то, что она писала на предыдущем. Обычно там были номера телефонов или фамилии. Анна сделала вид, что поправляет стопку бумаг, и скользнула взглядом по оттискам. Буквы были едва различимы, но она смогла разобрать одно слово: «Министерство». И еще цифры, похожие на номер телефона. А ниже еще одна запись, сделанная, видимо, в спешке: «Лаптев Н.В.».

Лаптев. Фамилия была ей незнакома. Но «Министерство» говорило о многом. Дело вышло на более высокий уровень. Это уже были не просто внутренние интриги института. Это касалось чего-то большего. Чего-то, что требовало вмешательства серьезных людей.

В этот момент дверь кабинета резко открылась. На пороге стоял Мещеряков. Анна не видела его со вчерашнего собрания. За сутки он, казалось, постарел на десять лет. Лицо было серым, осунувшимся, под глазами залегли глубокие тени. Его всегда идеально сидевший костюм казался мешковатым.

– Надежда Сергеевна, соедините меня с Соколовой. Срочно, – голос его был хриплым и тихим.

Он не заметил Анну. Или сделал вид, что не заметил. Он прошел обратно в кабинет, оставив дверь приоткрытой. Надежда Сергеевна застучала по кнопкам коммутатора. Анна, протирая плинтус у самой двери, замерла. Она слышала голос директора, усиленный динамиком на столе секретаря.

– Галина Ивановна? Это Мещеряков. Как у вас обстановка?… Понятно. Да, я тоже считаю, что нужно ускорить… Нет, никаких отклонений от… от версии. Вы меня поняли? Особенно проследите за Власовой. Она не должна… наделать глупостей. Да. И Головин. Пусть держит язык за зубами… Все. Работайте.

Щелчок. Разговор был окончен. Анна медленно выпрямилась. Теперь она знала наверняка. Ирина Власова была слабым звеном. Ее боялись. И за ней следили. И еще она знала фамилию – Лаптев.

Рабочий день подходил к концу. Люди потянулись к выходу, усталые, молчаливые. Атмосфера лжи выматывала не хуже тяжелой физической работы. Анна делала последнюю, вечернюю уборку. Она снова зашла в лабораторию номер четыре. Там уже никого не было. Только приборы тихо гудели в полумраке, мигали своими зелеными и красными огоньками. Она подошла к столу Ирины. Забрала мусорную корзину. Потом, повинуясь внезапному порыву, она осторожно потянула на себя ручку верхнего ящика стола. Он был не заперт. Внутри был беспорядок: какие-то бумаги, сломанные карандаши, баночка с кремом для рук. И синий блокнот. Дневник.