Чёрт на ёлке и другие истории

– Ты опоздал, – сказала маменька тоном еще не обвиняющим, но к тому близким.

Акакий был вполне себе взрослый черт, но родительницу свою благоразумно побаивался. Стыдиться тут было нечего: ее и отец избегал сердить. Поэтому Акакий покорно согласился, что был не прав и больше так делать не будет, повинился и отговорился службой. Маменька обычно гордилась тем, что единственный ее сын служит в Синоде, но сегодня это не произвело прежнего эффекта. Маменька продолжила хмуриться. Агриппина – поедать конфету за конфетой.

– Я отправила тебе телеграмму, Акакий. Просила, чтобы ты нас встретил. И что вместо этого? Нам пришлось нанимать извозчика, и он пытался нас обжулить!

Акакий согласно кивнул, что вот это было со стороны извозчика подло и неразумно – обманывать пару провинциальных ведьм. Всем известно, что они куда опаснее столичных.

– А когда мы наконец прибыли сюда, оказалось, что тебя все еще нет на месте!

– Покорно прошу простить. Служба, – снова сказал Акакий и попытался сбежать в небольшую комнату, отданную под кабинет и библиотеку. Этого ему не дали.

– Сядь, – приказала маменька.

Агриппина разлила чай по чашкам и отправила в рот очередную конфету.

– Мы не шутки шутить приехали, а по важному делу, Акакий. На эти праздники приезжает из Парижа известный портной, и мы хотим пошить Агриппине несколько новых платьев. Чай, не в местечке каком жить будете после свадьбы, а в столице! Заодно и тебе, – маменька наградила его неодобрительным взглядом, – подберем что-нибудь.

– Да-да, конечно, маменька… – согласно закивал Акакий, надеясь поскорее покончить с этим разговором и заняться наконец делом. А потом возьми да ляпни сдуру: – А свадьба когда?

Маменька закатила глаза.

– Ты хотя бы распечатываешь мои телеграммы, Акакий, или в печь их кидаешь, не читая? Конечно же, как традиция нам велит – в Вербное[7]!

Акакий попытался прикинуть календарь на следующий год, но так и не сумел сообразить, когда же будет в этот раз Пасха и все ей сопутствующие праздники, и только развел виновато руками. Телеграммы он читал, но было их столько – и от родных, и, главным образом, по работе, что молодой черт не мог все упомнить. Он снова попытался отговориться работой и встать, но холодный взгляд матери пригвоздил его к стулу.

– Завтра в десять мы записались к тому портному, затем пообедаем в хорошей ресторации – в хорошей, Акакий, уж постарайся проводить нас в такую, а после…

– У меня завтра еще работа… – робко проговорил молодой черт, чувствуя себя круглым идиотом.

– Что еще за работа в канун Рождества, Акакий?! Не пудри мне мозги! Романсы свои в другой раз послушаешь, когда мы уедем. А завтра с утра чтобы в нашем был распоряжении.

Акакий с тоской подумал, что, пожалуй, с матерью его не сравнятся ни Вражко, ни Меланья Штук, ни все ее разбежавшиеся черти.

И, кстати, романсы… Их послушать или спеть у Акакия давно уже не было времени.

5

Кое-как Акакий сумел-таки улизнуть после третьей чашки приторно-сладкого чая и укрыться в своем маленьком кабинете. Здесь было у него все необходимое: книги, ноты его любимые, а также несколько наиточнейших карт, к которым, с сожалением отложив ноты свежайшего «Побудь со мной»[8], Акакий и обратился.

Петербург был городом темным, сырым, такой всегда нравился различной нечисти, и потому селилась она здесь с большим удовольствием и, случалось, знатно куражилась. Конечно, власти городские подобное пресекали, за чем пристально следил не только Синод, но и городской голова, однако находились некоторые адреса, по которым, скажем, черти наведывались с большой охотой. Беда была в том, что Акакий – черт тихий, домоседливый – адресов этих не знал. Рассматривая карту города, он все задавался вопросом, куда бы пошел после восьми десятков лет в услужении у ведьмы. Получалось, что лично Акакий пошел бы сначала в баню, а затем в филармонию. Куда отправлялись в таком случае служилые черти, он не представлял совершенно и гадать мог до бесконечности.

Проведя не менее двух часов в бессмысленном разглядывании карты, Акакий затаил дыхание и прислушался. Квартира его была погружена в блаженную тишину; матушка и Агриппина заснули, должно быть. Стараясь ступать аккуратно, так чтобы не скрипнула ни единая половица, Акакий вышел из кабинета. В гостиной комнате было аккуратно прибрано, только стоял посередь стола одинокий самовар, уже остывший. Так же крадучись, Акакий дошел до спальни и приоткрыл дверь. Маменька и Агриппина спали крепко – одна на неширокой его кровати, а вторая на кушетке возле окна, где Акакий любил читать в белые ночи. Так же осторожно затворив дверь, Акакий поспешил прочь из квартиры.

Домового он отыскал на втором этаже возле кадки с экзотическим пестрым фикусом. Дидушко был охоч до всякого рода комнатных растений и исправно следил за ними, за что получал регулярно особую благодарность от одного профессора ботаники, проживающего в доме. С цветами Доможир ласково беседовал, а фикусу сейчас протирал широкие листья бархатной тряпочкой, приговаривая какие-то то ли напутствия, то ли заклинания.

– Чего тебе, малой? – спросил домовой, не прерывая своего занятия.

Стыдясь неопытности своей и глупости, Акакий задал вопрос.

– Хм-м-м… – Доможир почесал в затылке, растрепав копну соломенных с проседью волос. – Хорошие ж ты задаешь вопросы, Акакий Агапыч. Разве ж ты не сам черт? А впрочем…

Домовой окинул Акакия каким-то жалостливым взглядом, и сразу стало понятно, что черт он совсем негодящий и бестолковый.

– Советом я тебе, малой, не помогу, а вот новости к утру доставлю. Поспрошаю у родни, где сейчас в городе какие творятся безобразия. Известное дело: где безобразия, там черти.

Акакию оставалось только возвратиться домой и ждать, но это грозило большими неприятностями. Маменька, которой в некоторых вопросах и Синод был не указ, наверняка встала бы назавтра пораньше, еще затемно, чтобы подготовиться к походу по модисткам да магазинам. Улизнуть у нее, даже прикрываясь делами государственными, было бы невозможно. Поэтому, не желая лишний раз испытывать судьбу, Акакий отправился на чердак в каморку кикиморы. У Машки всегда раскочегарен был самовар, а в стареньком рассохшемся – все, как кикиморы любят – буфете в ряд выстроились банки с вареньем всех сортов и на любой вкус.

– Вот, – объявила она с порога, демонстрируя литровую банку, – сестрица мне прислала, свежайшее, кабачковое, прямиком из Астрахани. Садись, милок, чаевничать будем.

Акакий кивнул с благодарностью и подсел поближе к теплому боку старенькой аммосовской печи[9].

6

Разморенный теплом и тишиной маленькой каморки, в которую кикимора привнесла своеобразный, одному только ее племени свойственный уют, Акакий задремал и проснулся уже ближе к рассвету от того, что кто-то настойчиво тряс его за плечо. Подскочил и попытался вытянуться во фрунт по старой гимназической привычке, чем вызвал у старого домового смех.

– Вольно, солдат, вольно. Новости у меня.

Дидушко забрал из рук кикиморы кружку, сделал щедрый глоток и довольно крякнул.

– Добрый у тебя чай, Марья, ух, добрый.

Кикимора, хихикнув, отмахнулась, но видно было, что комплимент, произнесенный, впрочем, уже не в первый раз, ей приятен.

Ополовинив кружку, Доможир отер седые усы и кивнул.

– Итак, малой, слушай. Поговаривают, что ночью в городе были кое-какие беспорядки. Вроде как пронесся кое-кто с гиканьем по Невскому, а после пробрался в спальню к одной барышне из Императорского театра и… – Тут старый домовой подмигнул и опустил все подробности, предоставляя Акакию гадать, что же произошло у артистки в спальне. Акакий на всякий случай покраснел. – Так или не так, но последний раз видели их тут, на Васильевском острове, и повернули они прямиком к Крепости.

– Может, решили Государю[10] поклониться? – с надеждой спросил Акакий.

– Непременно, – пряча усмешку, кивнул Доможир. – А опосля ангелу усы пририсовать.

Акакий потер точку между бровями, где начала скапливаться тяжесть, обещающая близкую головную боль.

– Усы?

– Усы, – кивнул Доможир.

– Ангелу?

– Ему самому.

Акакий выругался про себя. Не бог весть, конечно, какая проказа, но при нынешних порядках некрасиво выглядит. Государь всем повелел мирно жить, о чем выпустил высочайший указ еще в 1721 году. И в указе том отдельно было сказано, что пакостничать не след, не к лицу это русской нечисти, не к рылу да не к харе. А тут вдруг усы! Ангелу!

– А дальше что было?

Доможир, занятый чаем, пожал плечами.

– Дальше – полетели по вашим, по чертячьим, делам. Но коли хочешь знать мое мнение, малой, ангелов у нас в городе много, и все пока сплошь безусые.

– Спасибо. – Со вздохом Акакий поднялся, оторвавшись от теплой печки с большим сожалением, и поклонился. – За труды твои спасибо, Дидушко.

Домовой отмахнулся и потянулся к выставленным кикиморой на стол баранкам.

Попрощавшись с севшими чаевничать приятелями, Акакий тихонько вышел на черную лестницу и спустился во двор. К делу этому следовало подойти с другой стороны.

Чертовы проказы – суета, мелочь. Есть у них еще дело. Всем известно, если ведьма перед смертью от силы своей не откажется и чертей не сдаст наследникам или Синоду, будут они донимать ее, не давая в посмертии покоя. Тут прямая дорога ведьме в еретики да в упыри, а это бытие для всякого беспокойника неприятное. Пусть и останется при ведьме сила ее, пусть и будут пред нею разные способы к жизни вернуться, ничего добиться не получится: черти ни на минуту не отстанут. Значит, надо занять их какой-то работой. Тут и остается разузнать, что могла спросить со своих чертей Меланья Штук.

Беда была в том, что, согласно записям в архиве, родни и друзей у ведьмы не было. Характеристику ее Акакий хорошо запомнил: склочная да неуживчивая. Настоящая ведьма. Анцибол, пожалуй, знал о ней побольше.

Время было раннее, и Акакий с трудом разыскал себе извозчика, потратив на это не менее двадцати минут. Быстрее было, пожалуй, вихрем обернуться и скоро домчаться до квартиры приятеля на Шпалерной, но Акакий всегда стеснялся своей урожденной силы, да и не место ей было в городе. Вот и пришлось мерзнуть, притоптывая с ноги на ногу на свежем снегу и напевая себе под нос романсы. Наконец извозчик сыскался, Акакий забрался в сани и, закутавшись в меховую полость, пробормотал адрес. День обещал быть необыкновенно морозным.

Солнце взошло и роняло теперь искры на ровный свежий снег, на ледяное убранство деревьев, на свежевымытые по случаю праздника окна и витрины. Петербург просыпался неохотно, потихоньку готовился окунуться в обычные для кануна Светлого праздника хлопоты. Кто-то соблюдал все положенные Церковью обряды, кто-то просто намеревался повеселиться. С часу на час улицы должна была захлестнуть великая суета: праздные гуляки, не успевшие купить подарки, кухарки, докупающие что-то к праздничному столу, приезжие, глазеющие на столичную иллюминацию, разинув рот. Только чертей разбежавшихся этой картине и не хватало.

– Побыстрее бы, любезный друг, – попросил Акакий, высунув нос из полости, и вздохнул.

Извозчик крякнул и прибавил ходу.

Анцибол, никогда не любивший ранние пробуждения, встретил его в туркменском полосатом халате на голое тело и с крайне недовольною миною на лице. Видно было по этому самому лицу, что вчерашний вечер в ресторации продолжился, затянулся на много часов, и теперь у молодого черта болела голова и настроение было прескверное. Кабы не нужда, Акакий немедленно развернулся бы и ушел, оставив товарища в покое.

– Дмитрий, у меня к тебе дело есть.

– Помню, помню, – хмурясь, отмахнулся Анцибол. – Та ведьма-покойница.

«Твоя, между прочим, забота…» – проворчал Акакий, но вслух ровным любезным тоном изложил свою просьбу. Мимолетом пожалел, что не купил по дороге апельсинов, которые Анцибол очень любил. Сочные сладкие фрукты непременно задобрили бы его.

– Помню я, помню, – повторил недовольно Анцибол, посторонившись, чтобы пропустить товарища в свою квартиру. – Враги ее… Спросил бы чего полегче. Она ж ведьма, откуда у нее, допустим, друзья? Одни только и были что враги да завистники.

– Ну, знаешь ли, Дмитрий. Ведьмы – это по твоей части.

Анцибол пожал плечами и прошел коротким коридором в гостиную комнату. Акакий, аккуратно огибая завалы книг, следовал за ним. В гостиной был беспорядок – впрочем, обычный для Анцибола. На большой, на тридцать свечей, хрустальной люстре висел шелковый дамский чулок с вышивкой. Покраснев, Акакий отвел взгляд, а Анцибол тот чулок, кажется, даже не заметил. Он выдвинул один ящик буфета, другой, открыл поочередно все дверцы, пока не вытащил наконец пухлую папку.

– Вот оно. Меланья фон Штук, она же Меланья Штук… Ох ты ж! Года до сотни лет не дотянула, ведьма! – Анцибол зашелестел ветхими страницами, ворча себе что-то под нос. Бумаг было много.

Предшественники Анцибола, занятые надзором за ведьмой, старательно подшивали в папку каждое донесение, каждую жалобу, каждый ее проступок, и за восемьдесят лет накопилось их много больше тысячи. Однако, как понял Акакий по кратким резолюциям, ведьме удавалось всякий раз выходить сухой из воды. Даже тяжбы против нее в суде имелись, но в таких случаях Меланья Штук попросту нанимала себе хорошего языкастого адвоката и в итоге с легкостью выкручивалась изо всех неприятностей.

– Недоработки, – с неожиданной серьезностью признал Анцибол, откладывая папку. – Надо будет после праздников подать Вражко рапорт об этом. Хорошо еще, ведьма зловредная, но не опасная… Та-ак… А свари-ка ты мне кофе, mon cher Акакий…

В отличие от всех прочих комнат, кухня Анцибола сверкала чистотой: то была вотчина его экономки, домовихи Есении. Раньше та была в семье Анцибола, большой и зажиточной, нянюшкой и так до сих пор и не верила, что подопечный ее вырос и возмужал. И, честно сказать, была по большей части права.

Акакий отыскал в шкафу банку кофе, заботливо намолотого домовихой, нашел турку, зажег газовую плиту (новейший прибор, присланный Анциболу кузеном из Америки, вещь невероятно удобная, но Акакия до сих пор немного пугающая) и занялся приготовлением напитка. Анцибол продолжил шуршать бумагами и заговорил, только когда перед ним появилась дымящаяся, источающая горьковатый бодрящий аромат чашка.

– Удача сегодня на твоей стороне, mon cher ami. Врагов у старухи было невероятно много, но все они успели уже сами преставиться. Подозреваю, кое-кого сама она сжила со свету, но доказать это уже не выйдет. Остался по большому счету один лишь обидчик: Роман Романыч Багратион.

– Генерал Багратион?! – пробормотал Акакий с суеверным ужасом.

Анцибол пожал плечами.

– Знамо, что не царь[11].

– И что мне делать? – Акакий без особой надежды на поддержку посмотрел на товарища. – Не могу же я заявиться в дом к генералу и сообщить ему о… Ну, то есть могу, но сегодня же в генеральском доме елка… переполох и так жуткий…

Появилось желание схватиться за голову и вырвать себе все волосы, хотя от этого едва ли стало бы легче.

– Тут уж я тебе не советчик, – отмахнулся Анцибол. – Хотя… завалялось у меня где-то приглашение к нему на елку… скука смертная, я идти не собирался, но, может, хоть тебе от него польза будет.

Допив залпом кофе, Анцибол вышел и вскоре вернулся с помятым изрядно печатным листком с весьма изящным потешным рисунком Елизаветы Бём.

– Держи, mon cher.

Акакий приглашение взял, разгладил аккуратно и убрал во внутренний карман.

7

Дом генерала Багратиона – элегантный особняк на Мойке, построенный лет тридцать тому – был в городе хорошо известен не только своим внешним видом, но и щедростью хозяев. Сам генерал и его супруга много внимания уделяли благотворительности, часто устраивали ярмарки и балы, приглашение на которые можно было приобрести. Все деньги, таким способом вырученные, отправлялись в сиротские приюты и небольшие сельские школы окрест города и в собственном имении Багратиона на юге. Следуя учению своей веры – Благие мысли, благие деяния, благие слова, – Багратион[12] все Святки устраивал в доме своем различные увеселения для неимущих, главным образом детей, а супруга его открывала небольшие курсы для девушек, желающих обучиться основам какого-либо ремесла. В канун Рождества у генерала устраивалась большая елка, на которую собирался почти весь Петербург, и это был один из немногих балов семьи Багратиона, попасть на который можно было только по приглашению. Говорили – сам-то Акакий там, конечно, ни разу не был, невысокого полета птица, – что генерал на этом балу решает важные, может, даже государственные дела, а супруга его ищет помощников и средств для своей благотворительности. Попасть на елку в доме Багратионов было большой, невероятной удачей, и чудо, что у Анцибола завалялось туда приглашение.

Увы, все вышеперечисленное не могло уберечь генерала от дотошливых бесов, подосланных обозленной ведьмой. Когда перед чертями стояла задача, никакое препятствие не могло остановить их.

Акакий остановился возле небольшой чайной, поняв, что в животе у него весьма позорно урчит. Посмотрел на витрину, где среди рождественских украшений выставлены были пирожки, бублики и сайки, похлопал себя по карманам и обнаружил с немалым разочарованием, что не взял из дому практически ни копейки. Те деньги, что у него с собой были, уже пошли на оплату извозчика. В животе продолжило урчать. Акакий попереступал с ноги на ногу, разглядывая витрину с сожалением, а после, ссутулившись, пошел в сторону Инженерного. Там должны были сыскаться в буфетной кое-какие запасы, у дежурного всегда был чайник наготове, и к тому же в шкафу висел сменный мундир, в котором Акакий выглядел весьма представительно. В таком виде не стыдно было и на прием к государю заявиться, не то что на бал к генералу. Стоило ко всему прочему просмотреть лишний раз бумаги и хотя бы затвердить имена ведьминых чертей.

День обещал быть морозным, но приятным. Небо наливалось особой зимней синевой, чуть золотясь у самого горизонта. Под ногами поскрипывал свежий, за ночь нападавший снег. Мороз покусывал дружелюбно за щеки. Город оживал и оживлялся, постепенно наполняясь народом: зеваками, гуляками, людьми, спешащими переделать до полуночи последние дела, модниками и модницами, вышедшими щегольнуть новым платьем, лоточниками, курьерами и вошедшими вдруг в моду скоморохами. Среди такой вот пестрой команды, веселящей народ трюками и фокусами прямо на мостовой, Акакий узнал своего однокашника – Епифания Анчутку[13]. Приятели улыбнулись друг другу, раскланялись да и разошлись. У Анчутки были свои заботы, у Акакия – свои. На долю секунды он позавидовал беспечному своему другу, но быстро отбросил это нелепое чувство. Всякому, как говорится – свое.

После небыстрой прогулки по морозцу успевший продрогнуть и по-настоящему уже проголодаться Акакий добрался-таки до кордегардий. Дежурный, едва заметив его, бросился ставить чайник. Поблагодарив кивком, Акакий, снимая на ходу пальто, поднялся на свой этаж, открыл дверь и замер на пороге.

– Маменька…

Как назло, в этот момент из внутреннего кармана выскользнул листок-приглашение и плавно опустился на пол. Яркий рисунок немедленно привлек внимание находящейся тут же Агриппины. Подскочив, она подняла приглашение, бегло осмотрела его и радостно хлопнула в ладоши.

– Ах, тетушка! Какая прелесть! Акакий раздобыл где-то приглашение на бал к генералу Багратиону!

Маменька вытащила листок из белых пальцев Агриппины, осмотрела, едва не попробовала на зуб и в конце концов сменила гнев на милость и царственно кивнула.

– Неплохая затея, Акакий. Молодец. Но что же ты нам раньше не сказал?

– Я… – Акакий, как бывало всякий раз, когда он принимался мямлить и робеть перед матерью, почувствовал себя глупо. – Я не был уверен, что получится…

– Ты все равно должен был сказать раньше! Агриппина ведь не одета! Идем, душечка. Тебе непременно нужно платье. Мы будем у цирюльника на Невском, слышала, в Петербург приехал Андреев[14], сделаем у него куафюру Агриппиночке.

Акакий, совершенно не представляющий, кто такой Андреев, очень смутно знавший значение слова «куафюра» и в разговоре с матерью начинавший сомневаться даже в привычных словах вроде «Невский» и «Петербург», закивал согласно и, дождавшись ухода матери и невесты, поспешил в буфетную, до поры выкинув все хлопоты из головы.

8

Куафюра оказалась обыкновенной – а вернее, необыкновенной – прической, собранием завитков и извивов, изящных волн и блестящих заколок. Агриппине она не шла совершенно, как и бархатное темно-синее платье, о чем Акакий благоразумно промолчал. Хватало уже и той радости, что матушка не настаивала на своем присутствии на генеральской елке. У нее в Петербурге было немало подруг, с которыми матушка собиралась встретиться в какой-нибудь чайной, чтобы обсудить свои ведьмовские дела.

Время до начала праздника Акакий потратил с пользой: изучил перечень приписанных Меланье Штук чертей, их имена, фамилии и чины. Встревожился, обнаружив, что Демосфен Кулиш[15] дослужился в прежние еще годы до шестого чина[16] и насылал моровые болезни, но после исправился и пошел в услужение к ведьмам, обещая Государю и Синоду удерживать их от особо злых деяний.

В конце концов решив, что раньше времени тревожиться нет никакого резона, Акакий переоделся в мундир и отправился на поиски наемных саней, чтобы отвезти свою невесту на бал. Сам бы он, конечно, и пешком дошел, но тут матушка была категорична.

– Ах, Акакий Агапыч! – проворковала Агриппина, завидев его. – До чего же вам идет этот мундир!

– Угу, – согласился Акакий, усаживая девушку в сани и укутывая ноги ее меховым пологом. – К дому генерала Багратиона.

Дом генерала был хорошо известен в Петербурге еще и потому, что к каждому празднику нанимал он особых мастеров, чтобы декорировать фасад. В этот раз генерал обратился к мастерам, превратившим его особняк в диковинный терем, словно сошедший со страниц народных сказок. Казалось, вот-вот распахнутся двери и выйдет из них сам князь Владимир Красно Солнышко.

Двери действительно распахнулись, являя хозяина дома, который лично встречал всех гостей. Акакий было заробел, а Агриппина и вовсе зарделась, как маков цвет, но генерал был приветлив, улыбнулся им, поблагодарил сердечно и пригласил внутрь, передав услужливым лакеям. Те забрали верхнюю одежду, оценили мундир Акакия и куафюру Агриппины, а после оставили гостей в самой гуще праздника.

Те, кто того желал, облачились сегодня в карнавальные костюмы. Многие, очевидно, прознав заранее о нынешнем убранстве дома, выбрали себе сарафаны, кокошники, кафтаны, точно герои Билибина и Васнецова. Но многие подобно Агриппине предпочли модные платья и прически. Немало было и людей в мундирах, попадались в том числе и члены Синода, которых Акакий знал в лицо, но никак не лично. Слишком высокого полета были птицы, вроде душезнатца Дрёмы или же профессора Шуликуна. Тот хоть и был сам из чертей, предпочел посвятить свою жизнь изучению колдовства и истории его, очень занят был в Московском Университете, и, говорят, увидеть его в Петербурге было к большой удаче. Акакий очень на это надеялся.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Анцибол – черт, в некоторых регионах – исключительно болотный черт.

2

Вражко – черт, чертенок.

3

Кюба – знаменитая Санкт-петербургская ресторация, с 1887 года принадлежавшая французскому шеф-повару Жан-Пьеру Кюба. До этого носила название «Парижского кафе». Располагалась на втором этаже 16 дома по Большой Морской улице.

4

Дидушко – уважительное обращение к разнообразной нечисти, в данном случае – к домовому.

5

Антип – еще одно прозвание черта.

6

Прасковея – одно из прозваний Змеи (также Скоропея, Шкуропея и т. п.), наделенной особыми свойствами. По уральским поверьям змеи стерегут клады.

7

По поверьям крестьян некоторых губерний, в Вербное воскресенье черти справляют свои свадьбы.

8

«Побудь со мной», также «Не уходи» и «Не уходи, побудь со мной» – романс композитора Николая Зубова, созданный на его собственные стихи и посвященный певице Анастасии Вяльцевой. Вышел в 1899 году.