Записки перед казнью

Всего год назад Лаванда была обычной шестнадцатилеткой. Шел 1972 год, она проводила дни, пропуская мимо ушей уроки математики, истории и английского, и хихикала со своей подругой Джули, покуривая настрелянные у дверей спортзала сигареты. С Джонни Пэкером она познакомилась в таверне, куда они пробрались однажды в пятницу. Он был постарше, симпатичный. «Ну прямо молодой Джон Уэйн», – фыркнула Джули, когда Джонни впервые заехал за ней после школы на своем пикапе. Лаванде нравились всклокоченные волосы Джонни, его фланелевые рубашки и тяжелые рабочие ботинки. Руки Джонни вечно были грязными из-за работы на ферме, но Лаванде нравилось, как от него пахло. Машинным маслом и солнечным светом.

В последний раз, когда Лаванда видела свою мать, та, ссутулившись, сидела за складным карточным столиком, изо рта у нее свисала сигарета. Мать попыталась соорудить на голове бабетту – начес получился плоским, кривым, как спущенный воздушный шарик. «Валяй, – сказала мать Лаванды. – Бросай школу, переезжай на эту захудалую ферму».

Улыбка, полная мрачного удовлетворения.

«Вот увидишь, милая. Мужчины – волки, а некоторые волки терпеливы».

Уходя, Лаванда стащила с комода старинный медальон матери. Ржавый металлический кружок с пустым местом для имени внутри. Сколько она себя помнила, медальон красовался в центре сломанной шкатулки матери – единственное доказательство того, что мать Лаванды была способна чем-то дорожить.

Жизнь на ферме действительно оказалась не совсем такой, как представляла себе Лаванда. Она перебралась туда через полгода после знакомства с Джонни, он жил там со своим дедом. Мать Джонни умерла, а отец уехал, и ни о ком из них он никогда не говорил. Когда Джонни был ребенком, старик Ансель, ветеран войны с басовитым голосом, заставлял его работать по хозяйству за еду. Старик Ансель кашлял и кашлял, пока не умер через несколько недель после приезда Лаванды. Они похоронили его во дворе под елью. Лаванда не любила ходить по этому месту, там все еще оставался холмик голой земли. Она научилась доить козу, сворачивать шеи курицам, прежде чем ощипать и выпотрошить их. Она ухаживала за огородом, который был в десять раз больше клочка земли за трейлером ее матери, – огород вечно грозил зарасти и выйти из-под контроля. Она отказалась от регулярного душа, потому что с краном на улице это было слишком сложно, и ходила с нечесаными волосами.

Джонни занимался охотой. Очищал воду. Делал починки в доме. Иногда по вечерам он звал Лаванду после долгого дня работы во дворе, – она заставала его стоящим у двери в расстегнутых штанах, возбужденным и ждущим с ухмылкой на лице. В такие вечера он швырял ее к стене. Пока Джонни жадно рычал ей в шею, она, с силой прижатая щекой к шершавому дереву, наслаждалась его страстью. Его требовательными толчками. Его распаляющими мозолистыми руками. «Девочка моя, девочка моя». Лаванда не знала, что больше ее заводит: жесткость Джонни или то, что она может ее укротить.

* * *

Подгузников у них не было, поэтому Лаванда обернула вокруг пояса Анселя чистую тряпку и завязала ее узлом на ножках. Она плотно запеленала его в одно из одеял, найденных в сарае, а затем заковыляла вслед за Джонни.

В дом она возвращалась босиком. Голова кружилась. Ей было так больно, что она не помнила, как добралась до сарая, помнила только, что Джонни нес ее на руках, и теперь у нее не было обуви – воздух поздней зимы обжигал холодом, и Лаванда прижимала к груди захлебывающегося воплями Анселя. Она предполагала, что было около полуночи.

Фермерский дом стоял на вершине холма. Даже в темноте он выглядел покосившимся, опасно накренившимся влево. Дом постоянно требовал ремонта. Дед Джонни оставил их с лопнувшими трубами, протекающей крышей и выбитыми оконными стеклами. Обычно Лаванда не придавала этому значения. Все искупали мгновения, когда она в одиночестве стояла на веранде, глядя на бескрайнее поле. По утрам колышущаяся трава отливала серебром, по вечерам – рыжиной, а за пастбищем виднелись ощерившиеся вершины гор Адирондак. Фермерский дом находился недалеко от Эссекса, штат Нью-Йорк, в часе езды от Канады. В ясные дни ей нравилось, щурясь от солнца, представлять себе невидимую черту, за которой даль переходит в совершенно другую страну. Эта мысль была экзотической, чарующей. Лаванда никогда не покидала штат Нью-Йорк.

– Ты не разожжешь огонь? – попросила она, когда они вошли. В доме было холодно, от тяги в печи шевелилась остывшая с прошлой ночи зола.

– Уже поздно, – сказал Джонни. – Разве ты не устала?

Спорить не стоило. Лаванда с трудом поднялась по лестнице, где вытерла кровь с ног тряпкой для мытья посуды и переоделась. Ни одна из ее старых вещей больше не налезала: вельветовые брюки клеш, которые она купила на барахолке с Джули, лежали в коробке вместе с самыми нарядными блузками с воротничкам – все это стало слишком тесным для ее выпирающего живота. К тому времени, как она забралась в постель, надев старую футболку Джонни, тот уже спал, а Ансель возился в свертке у нее на подушке. Шею Лаванды стягивал высохший пот, и, сидя с младенцем на руках, она погрузилась в тревожную полудрему. К утру тряпка Анселя промокла насквозь, и Лаванда почувствовала, как по ее сдувающемуся животу стекает жижа.

Проснувшись от запаха, Джонни вскинулся – потревоженный Ансель пронзительно заплакал.

Джонни встал, нашарил старую футболку и бросил ее на кровать, но чуть дальше, чем могла дотянуться Лаванда.

– Если ты можешь подержать его секундочку… – начала Лаванда.

Тот взгляд, которым Джонни одарил ее тогда. Выражение досады было чуждо его лицу – это чувство было таким уродливым, что, вероятно, зародилось внутри самой Лаванды. Ей захотелось попросить прощения, хотя она и не знала за что. Прислушиваясь к скрипу шагов Джонни, спускающегося по лестнице, Лаванда прижалась губами ко лбу кричащего младенца. Разве не так было всегда? Все эти ее предшественницы, женщины, жившие в пещерах, шатрах и кибитках. Удивительно, как она раньше не задумывалась об этом древнем, неизменном факте. Материнство по своей природе – это то, что ты делаешь в одиночку.

* * *

Вот что Джонни когда-то любил: родинку на затылке Лаванды, которую он целовал перед сном. Косточки ее пальцев, маленькие, но он мог поклясться, что чувствует каждую из них. То, как передние зубы Лаванды налезали друг на друга: «кривозубка» – так он ее дразнил.

Теперь Джонни не видел ее зубов. Зато видел царапины на ее лице от крошечных ноготков Анселя.

«Бога ради, – говорил он, когда Ансель кричал. – Неужели ты не можешь его заткнуть?»

Джонни сидел за щербатым столом и пухлыми пальчиками Анселя рисовал мультяшных зверушек на остатках жира на тарелке. «Собака, – хриплым от нежности голосом объяснял Джонни. – Курица». Лицо Анселя было неопределенным, непонимающим – когда малыш неизбежно захныкал, Джонни передал его обратно Лаванде и встал, чтобы выкурить свою вечернюю сигару. Снова оставшись одна, Лаванда, пока пальцы Анселя размазывали жир по ее рубашке, старалась удержать эту сцену в памяти. То, как Джонни смотрел на своего сына в короткие идеальные минуты, словно желая передать ребенку свою душу. Как будто ДНК было недостаточно. Воркующий и ласковый, с малышом на коленях, Джонни походил на того мужчину, с которым Лаванда так давно познакомилась в таверне. Она все еще слышала заплетающийся от пива голос Джули.

«Спорим, внутри он мягкий, – прошептала тогда Джули. – Спорим, от него можно откусить кусочек».

* * *

К тому времени, как Ансель научился самостоятельно садиться, Лаванда уже не помнила очертаний лица Джули – только ресницы и хитрую, озорную улыбку. Потертые джинсы и чокер на шее, никотин и самодельный бальзам для губ. Голос Джули, напевающий The Supremes. «А как же Калифорния? – спросила преданная ею Джули, когда Лаванда объявила, что переезжает на ферму. – А как же протесты? Без тебя будет совсем не то». Лаванда помнила силуэт Джули за окном отъезжающего автобуса, нарисованный от руки плакат «Прекратите войну во Вьетнаме!», засунутый куда-то под ноги. Джули помахала рукой, когда «Грейхаунд» с кряхтением отъехал, и Лаванда не задумалась – даже не задалась вопросом, – может ли решение привести к разрушению.

* * *

Дорогая Джули.

Лаванда сочиняла письма мысленно, потому что у нее не было ни адреса, ни способа добраться до почтового отделения. Она не умела водить, а Джонни пользовался пикапом только раз в месяц, чтобы в одиночку съездить в магазин. «На ферме столько работы, – говорил он. – Зачем тебе понадобилось в город?» Выгружая банки консервов, Джонни хмурился и бормотал голосом, который принадлежал его деду: «Дороговато содержать вас двоих».

* * *

Дорогая Джули.

Расскажи мне о Калифорнии.

Я часто думаю о тебе – наверное, ты загораешь на солнышке где-нибудь на пляже. Здесь все хорошо. Анселю сейчас пять месяцев. У него такой странный взгляд, как будто он видит тебя насквозь. В любом случае надеюсь, что там теплее. Когда-нибудь, когда Ансель подрастет, мы найдем тебя. Он славный малыш, тебе он понравится. Мы все посидим на песке.

Дорогая Джули.

Сегодня Анселю восемь месяцев. Он такой пухленький, складки на его ножках будто из теста. У него уже два зуба, торчат как маленькие косточки.

Я все время вспоминаю, как однажды летом мы отправились на окраину участка, где растет дикая малина. Джонни клал ягоды прямо в ротик Анселю, ладошки Анселя покраснели от сока. Они были похожи на счастливую семью с открытки, и я, глядя, как они играют, чувствовала какую-то отрешенность. Словно птичка, сидящая на дальней ветке. Или один из кроликов Джонни, подвешенный за лапки.

Дорогая Джули.

Знаю-знаю. Много времени утекло. Сейчас снова весна. Ансель ходит и лезет куда ни попадя. Он порезал руку о какой-то строительный инвентарь во дворе, и, конечно, началось заражение. У него был жар, но Джонни сказал: «Никакой больницы». Ты же знаешь, я не верю в Бога и все такое, но я была как никогда близка к тому, чтобы обратиться к молитве. Скоро наступит лето – ты знаешь, как это бывает. Я даже не помню последние несколько недель. Как будто я все их проспала.

Дорогая Джули.

Научилась ли ты водить? Знаю, мы обещали друг другу, что научимся вместе. Надо было сделать это, пока у нас была такая возможность. Я не покидала участка с тех пор, как родился Ансель – ему уже почти два года, представляешь?

Вчера Джонни взял Анселя на охоту в лес. Я сказала ему, что Ансель еще слишком мал. Когда они вернулись, у Анселя были фиолетовые пятна на руках.

Джули, видела бы ты, какой формы эти синяки. Будто от пальцев.

* * *

Все началось с малого. Мелочи, на которые легко не обращать внимания. Рычание Джонни, сердито захлопнутая дверь, сжатое запястье, щелчок по уху. Ладонь, игриво шлепающая ее по щеке.

* * *

Когда Лаванда очнулась, Анселю было три года. Их дни и ночи тянулись долгой, однообразной чередой, время засасывало в одинокую пустоту фермерского дома.

Душным днем иссушающего лета Ансель ушел в лес. Лаванда, стоя на коленях, возилась в саду. Когда она оторвалась от увядающих георгинов и обнаружила, что двор пуст, солнце висело высоко в небе. Она понятия не имела, как давно Ансель ушел.

Ансель не был красивым ребенком, и даже милым его нельзя было назвать. У него был массивный лоб и слишком большие глаза навыкате. В последнее время он стал подшучивать над Лавандой. Прятал лопатку, когда она готовила, наполнял ее стакан водой из туалета. Но сейчас все было по-другому. Раньше он никогда не выходил один за пределы поля.

Лаванду захлестнула паника. Она стояла у кромки деревьев и кричала, звала Анселя, пока не сорвала голос.

Джонни дремал наверху. Он заворчал, когда Лаванда перевернула его на спину.

– Чего?

– Ансель… – задыхаясь, выпалила она. – Он убежал в лес. Джонни, ты должен его найти.

– Успокойся, – кисло дохнул на нее Джонни.

– Ему три года. – Лаванда ненавидела пронзительную тревогу в собственном голосе. – Он совсем один в лесу.

– Почему бы тебе самой не пойти?

Напряженный член Джонни торчал сквозь прорезь в его семейниках. Предупреждение.

– Ты знаешь лес, – сказала она. – И ты быстрее.

– Что ты мне за это дашь? – спросил он.

«Он шутит», – подумала она. Он уже улыбался. Его рука скользнула вниз, под резинку трусов.

– Это не смешно, Джонни. Это не смешно.

– Разве я смеюсь? – Он ритмично трогал себя, не переставая улыбаться. Лаванда ничего не могла с собой поделать – к горлу болезненным комом подступали слезы. Когда она заплакала, рука Джонни замерла. Его улыбка превратилась в гримасу.

– Ладно, – сказала Лаванда. – Но ты обещаешь, что потом его найдешь?

Она забралась на него сверху. Глотая соленые слезы, она вылезла из своих льняных штанов. Всунув член Джонни к себе внутрь, она представила, как ее малыш испуганно падает в ручей. Представила, как вода наполняет его крошечные легкие. Парящего стервятника. Крутой овраг. Лаванда бесчувственно двигалась вверх-вниз – к тому времени, как Джонни обмяк у нее внутри, ухмылка на его лице полностью изменила его.

«Вряд ли можно увидеть другого человека целиком», – говаривала Джули. Когда Джонни оттолкнул ее, поникнув и тяжело дыша от ярости, Лаванда изучала его презрение. Луну его лица, открывшую свою изрытую кратерами обратную сторону.

* * *

День перетекал в вечер, а Лаванда, охваченная истерикой, мерила шагами двор. Джонни быстро вышел из дома – как она надеялась, на поиски, – и она, прижав колени к груди, тревожно раскачивалась на нижней ступеньке крыльца. К тому времени, как Лаванда услышала шорох в лесу, начались сумерки, и ее беспокойство уже затвердело, превратившись в глубокий, всепоглощающий ужас.

– Мама?

Ансель скорчился в полумраке на окраине леса. Ноги у него были грязными, вокруг рта налипла земля. Лаванда бросилась к нему, ее глаза уже приспособились к сумеркам: он был покрыт чем-то багровым, и от него пахло ржавчиной. Кровь. Она лихорадочно ощупала его детские косточки, проверяя, все ли цело.

Кровь, казалось, текла из его руки. В кулаке Ансель сжимал бурундука без головы. В полумраке существо было похоже на изувеченного плюшевого зверька, на обезглавленную куклу. Анселя это, похоже, не волновало – просто очередная забытая игрушка.

Из горла Лаванды рвался крик, но она была слишком измучена, чтобы его издать. Она схватила Анселя на руки, вернулась к дому и потащила его в уличный душ. Насекомые тучами кружили вокруг единственной лампочки, пока Лаванда водила испещренной пятнами губкой по пальцам ног Анселя; в знак извинения она поцеловала каждый из них, а ледяная вода все лилась и лилась из крана.

– Пошли, – прошептала она, вытирая его полотенцем. – Давай-ка тебя чем-нибудь покормим.

Когда Лаванда включила свет на кухне, собственное тело показалось ей воронкой, в которую медленно утекало облегчение.

В доме было тихо. Джонни ушел. Но пока Лаванда ходила взад-вперед по периметру участка, он наведался в сарай. Запыленные старые замки его деда были извлечены из хранилища и установлены на двери кладовой. Джонни запер все консервы, запер холодильник, просверлил отверстие в шкафчике над раковиной, чтобы запереть на замок сухие макароны и арахисовую пасту.

Его слова неотступным эхом отдавались в ушах Лаванды: «Вам с этим мальчишкой нужно научиться зарабатывать свой хлеб». Неважно, сколько долгих дней она провела в огороде, пытаясь вырастить помидоры. Неважно, сколько утренних часов она прозанималась с Анселем, обучая его словам из словаря в кожаном переплете. Неважно, сколько вечеров она потратила, счищая грязь со старых охотничьих ботинок Джонни. Джонни ясно дал понять: его работа – обеспечивать. Лаванда не могла сообразить, в чем теперь заключалась ее работа, но, очевидно, она с ней не справлялась.

«Ладно», – подумала Лаванда, обводя взглядом запертую еду. В голове у нее все перемешалось. Ладно. Они поедят утром.

В ту ночь она не осмелилась лечь в свою постель. Она не могла бы посмотреть ему в лицо – она не знала, что может там увидеть. Вместо этого она свернулась клубочком рядом с Анселем на жестком полу во второй спальне, укрывшись старым одеялом из сарая. «Кушать», – пробормотал Ансель в темноте, когда на лестнице наконец раздались тяжелые шаги Джонни. Когда зубы у Анселя застучали, Лаванда сняла халат, в котором была после душа, и укутала малыша в него. Лежа обнаженной на полу, грудью к окну, Лаванда заметила, как в отражении сверкнул медальон ее матери – единственная вещь, которая ей принадлежала. Она бережно расстегнула цепочку и надела на шею Анселя.

– Теперь это твое, – сказала Лаванда. – Это всегда будет оберегать тебя.

Ее голос дрожал, но сами слова, казалось, убаюкивали мальчика.

Подождав, пока в доме не воцарится полная тишина, Лаванда прокралась вниз и достала из шкафа в прихожей одну из курток Джонни. До этого момента ее тревога была незначительной. Джонни никогда не делал ничего подобного, только слишком сильно хватал ее за запястья или отталкивал с пути, поднимаясь по лестнице. Запертая еда была обещанием и угрозой, вызванной ее неспособностью делать самое главное – быть матерью.

У края поля притаился пикап. Лаванда пробиралась босиком сквозь высокую влажную траву. Ночь была такой темной. Безлунной. Она чувствовала слабость и истощение. Она ничего не ела с самого завтрака. Ключ легко вошел в замок на дверце, она открылась со скулящим скрипом.

Лаванда устроилась на водительском сиденье.

Это было неотразимо: «почти». Она почти вставила ключ в замок зажигания. Она почти ехала всю ночь, пока не добралась до океана. Но при виде рычага переключения передач Лаванда столкнулась с правдой, еще более сокрушительной теперь, когда она зашла так далеко. Она не умела водить. Она не знала, есть ли в машине бензин, да и в любом случае не сумела бы его заправить. На ней даже не было рубашки, и она не могла достать рубашку, не зайдя в комнату, где спал Джонни. Это было так отчаянно безнадежно. У нее ни за что не получилось бы.

Лаванда склонилась над рулем и дала волю рыданиям. Она плакала по Анселю, по бурундуку, по собственному урчащему желудку. Она оплакивала то, чего хотела, но чего больше не могла даже представить. Как будто она слишком долго держала свое собственное желание на ладони и теперь оно стало просто предметом, лишенным смысла, бесполезным и занимающим место.

* * *

На следующее утро ее разбудил запах поджаривающегося бекона.

Лаванда одна лежала на полу в спальне Анселя, одеяло сбилось в ногах, в окно лились резкие, вязкие лучи солнца. Халат валялся бесформенной кучей, она накинула его и спустилась вниз.

Джонни стоял у плиты, как ни в чем не бывало. Эта знакомая массивность. Лаванда так хорошо знала его тело, словно стала его частью, – теперь она чувствовала себя глупо, вспоминая свои мысли о шоссе. Джонни протянул ей тарелку. Горка дымящейся яичницы и две полоски хрустящего бекона, который они замораживали для особых случаев. Быстрый взгляд – и она увидела, что шкафчики снова заперты, а лишние продукты убраны и спрятаны.

Ансель сидел за столом и с удовольствием прихлебывал молоко из стакана.

– Пожалуйста, – сказал Джонни. Теперь его голос был мягким. – Ешь, любовь моя.

Лаванда уже не могла вспомнить, что же обещал Джонни, но узнала, как это звучало. Она позволила Джонни запустить пальцы в ее волосы. Она позволила ему поцеловать ее в бедро. Она позволила ему шептать «прости, прости», пока слова не зазвучали будто на совершенно другом языке.

Пока Джонни дремал, Лаванда сидела с Анселем в кресле-качалке. Цепочка от медальона оставила на шее Анселя едва заметное зеленое пятно, и на мгновение ее страх сменился паникой из-за сходства с синяком. Они вытаскивали все книги с полок – технические руководства и карты Филиппин, Японии, Вьетнама, – пока не нашли ее. Составленную картографом карту Адирондака. Лаванда усадила Анселя к себе на колени и разложила бумагу у них на ногах.

– Мы здесь, – прошептала Лаванда. Она провела рукой Анселя вдоль шоссе. От фермерского дома до города на краю страницы.

* * *

Чистота ее нижнего белья была особым видом насилия. Задержка на четыре недели, затем на шесть: Лаванда молилась о пятнышке крови. Каждое утро тело предавало ее, медленно меняясь без ее разрешения. Ее рвало в покрытый ржавчиной унитаз, ужас поднимался вместе с ее внутренностями – набирающий силу, парализующий.

* * *

Дорогая Джули.

Помнишь, как мы обожали «Девочек Мэнсона»? Как следили за судебными процессами, словно за телешоу? Сейчас мне снятся эти девочки, то, как они дошли до такого кровавого конца. Интересно, чувствовала ли когда-нибудь подобное Сьюзан Аткинс. Шептал ли голос в темноте ее сознания: «Уходи».

Это нарастает, Джули. Я не могу это остановить.

* * *

Лаванда нашла в сарае джутовый мешок. Внутрь она положила одну жалкую банку кукурузы – она украла ее, когда Джонни отвернулся; банка выпирала у нее под рубашкой, сердце колотилось от безрассудства. Она сунула в мешок старое зимнее пальто: хотя оно было слишком маленьким для Анселя, если понадобится, оно не даст ему замерзнуть. Наконец она добавила ржавый кухонный нож, завалившийся за раковину. Она запихнула мешок в глубину шкафа в комнате Анселя, куда Джонни никогда бы не заглянул.

В ту ночь Джонни, как всегда, храпел, и Лаванда положила руку на свой живот, который казался раздутым и чужим. Она подумала о мешке в шкафу, излучающем обещание. Когда она рассказала Джонни о ребенке, готовясь к вспышке гнева, тот только улыбнулся: «Наша маленькая семья». К ее горлу предательски подкатила желчь.

Лаванда росла. Поскольку она становилась все шире, то поселилась в кресле-качалке у задней двери: садилась с утра пораньше и зачастую вставала только для того, чтобы сходить в туалет. Ее мозг превратился в решето и больше ей не принадлежал. Будущий ребенок пожирал ее мысли по мере их появления, а Лаванда была всего лишь оболочкой, зомбированным инкубатором.

Ансель постоянно жался к ногам Лаванды. Он давил пальцами жуков и преподносил ей в подарок. Он раскусывал желуди своими молочными зубами и отдавал ей половинки. Джонни пропадал по несколько дней, и Ансель приносил Лаванде банки супа, которые Джонни оставлял на кухонной стойке. Их паек. Они по очереди облизывали холодную ложку. Когда Джонни возвращался, настроение у него было скверное – Лаванда думала о мешке в шкафу, куртке, ноже. Она стала слишком большой, чтобы подняться по лестнице.

* * *

Дорогая Джули.

Я размышляю о решениях. О том, как мы восстаем против них и как о них сожалеем, даже когда видим, как растут последствия.

* * *

Схватки начались рано. Пронизывающая боль в холодном предрассветном сумраке. Лаванда умоляла: «Только не в сарай. Давай сделаем это прямо здесь».

Джонни расстелил одеяло рядом с креслом-качалкой. Они с Анселем стояли над Лавандой, пока она кричала, истекала кровью и тужилась. На этот раз все было по-другому: она ощущала себя не в своем теле, как будто боль поглотила ее и она находилась здесь только для того, чтобы наблюдать. Посреди родов Ансель бросился к Лаванде, беспокойно прижав липкую ладошку к ее лбу, и Лаванда ощутила первобытный порыв, который ненадолго привел ее в себя: прилив любви, такой сильной и обреченной, что она сомневалась, переживет ли это.

Потом наступил покой.

Лаванда мечтала, чтобы пол под ней разверзся и она провалилась в другую жизнь. Она была уверена, что ее душа покинула тело вместе с головкой, пальчиками и ноготками на ногах младенца. Когда Джонни передал сверток Анселю и попытался поднять ее с пола, Лаванде пришло в голову, что реинкарнация – действительно ее последняя надежда: в этом самом мире есть и другие жизни. Калифорния. Она перекатывала это слово в голове, словно сладкий леденец, который таял у нее на языке.

Она не могла смотреть ни на одного из своих больных, хлюпающих носом детей. Ансель с его странным лицом чудовища. Новорожденный, комочек теплой кожи, к которому она опасалась прикасаться, чтобы не подхватить от него какую-то болезнь. Какую именно, она не знала. Но это поймало бы ее в западню здесь.

Лаванда вжималась в твердые половицы. Ей хотелось стать пылинкой на потолке.

* * *

Шли недели, а у новорожденного так и не было имени. Один месяц превратился в два. «Малыш Пэкер», – ворковал Ансель, играя со свертком на полу у камина. Песенка, которую он сочинил, была немелодичной и веселой: «Малыш Пэкер ест, Малыш Пэкер спит. Брат любит тебя, Малыш Пэкер. Брат любит тебя».

* * *

Время от времени Джонни проявлял нежность, вяло пытаясь вернуть ее к жизни. Он растирал ступни Лаванды, присев на край матраса. Очищал губкой ее раны, расчесывал щеткой ее колтуны. Она оставалась в постели, когда Джонни приносил младенца, чтобы она покормила его грудью, а в остальное время Малыш Пэкер ерзал под бдительным присмотром четырехлетнего Анселя.

В те несколько минут в день, когда Лаванда держала младенца на руках, она задавалась вопросами: как он сюда попал, возможно ли, что этот милый грудничок вообще принадлежит ей? С Анселем она чувствовала то же самое, но тогда ее любовь была такой новой и неистовой. Теперь она боялась, что уже истратила ее без остатка.