Панихида по Бездне

Девушка понимает, что сейчас ей нужно пойти против воли отца Авдия…

«…или, быть может, против Бога? Нет, это не Бог. Это страх, говорящий устами святого».

И она права. Девушка для Авдия была дочерью, или даже больше чем дочерью, ведь даже со своей родной Агатой он не так близок. Проповедь пастыря искажена, и он пошёл на этот грех ради неё, ради того, чтобы она осталась жива.

«Нет!» – Она уже всё решила.

Девушка давно собиралась с силами. Каждое мгновение её жизни с момента откровения проповеднику было посвящено желанию отпустить ту ношу, что сдавила грудь, и даже уста, которые когда-то породили этот пожар, его уже не потушат. Теперь она дойдёт до конца и освободится. Теперь её мечтания о собственном чистом мире будут не просто отзвуком жгучей надежды, звучащей для самоуспокоения. Лана найдёт и простит.

– …Ныне же, всё-таки принеся свою жертву, она является матерью нашей, пускай злые языки и считают её названной. Во имя очищения, во имя света, во имя Матери Смерти. Аминь!

Закончив проповедь, пастырь посмотрел на девушку и увидел для себя неожиданное. Глаза её горели решимостью. Пускай он и верил тому, что говорил, или, вернее, поверил ради благой цели, добиться своего он всё же не сумел. Её воля не была сломлена. Он опустил глаза в знак поражения и указал ей жестом, что хочет поговорить в его покоях.

Люди направились к выходу. Лана, потеснившись к стене, выждала несколько минут, когда основная масса людей уйдёт из собора, и направилась за священником. Недлинный коридор, лестница наверх, и вот она смотрит на него, стоящего в дверном проёме. Отец Авдий поднимает на Лану грустные глаза. Он смотрит, сдерживая позыв броситься вперёд и начать умолять девушку остаться, смириться, попытаться начать снова жить.

– Лана, девочка моя! – Авдий расставил руки, приглашая девушку в свои объятья.

– Дядя Авдий! – девушка подошла к священнику и обняла его так крепко и отзывчиво, что он почувствовал теплоту её сердца, и пускай этот жест девушка сделала не совсем искренне, он был исполнен настоящей чистой добротой.

Лана, помолчав с минуту, разжала объятья и тут же спросила другим, более тяжёлым тоном: – Почему смирение?

Авдий чуть нахмурился. Он не хотел лгать, но, более того, он не хотел отпускать Лану на смерть. Если бы существовали такие слова, которые остановили бы её от поездки, он бы сказал их, и не важно, насколько они были бы ужасны или что за последствия вызвали.

– Ты не поменяла решения, – ответил на вопрос проповедник.

– Я отплыву в Вестовой день, – проговорила Лана, как бы утверждая слова отца Авдия.

– Нет, нет, нет… – шёпотом повторял святой отец, качая головой.

– Я наконец сделаю шаг, – серьёзно и безмерно уверенно проговорила Лана.

– Нет, – горестно повторил Авдий.

– Я найду его, увижу…

– Ты не должна идти на такое. Ты согрешишь, – растягивая слова, выговорил отец Авдий и склонил голову. – Ведь сама же это знаешь, только не признаёшь.

Лана опустила тяжёлый взгляд вниз. Она была уверена в своих принципах, и потому подобные слова из уст столь близкого человека были ей неприятны. В особенности оттого, что этот самый близкий человек в неё не верит. Лана выдохнула и с хмурым видом начала:

– Как вы можете? О каком же грехе вы говорите, если сами создали мою веру? Дядя, это ведь вы рассказывали о том, что нужно оплакивать обидчиков сильнее, чем обиду, нанесённую ими. И я прощу, и я оплачу. Мне только нужно выговориться ему или его могиле, всё равно. Мне тоже страшно, но пусть лучше умереть, чем нормально не пожить. Разве не так? Если я… – Лана чуть замялась. Она почувствовала, как к горлу подступает комок, но тут же отправила его назад. – Если я смирюсь, то какая жизнь меня ждёт? С постоянной оглядкой на этого человека? Нет, дядя, нет. Я не оставлю всё вот так. Где бы он сейчас ни был, хоть на самом дне, я отыщу.

Лана строго повела рукой в воздухе, указывая, что говорит всё не просто так.

– А что мне делать? Если этот огонёк у тебя в глазах погаснет, что мне делать? Ты последний лучик света, оставшийся в этом мире. Если хору однажды придётся петь панихиду по тебе, я не выдержу. Я… Я умру… – Отец Авдий сорвался на плач.

В глазах Ланы встала вода, горючей стеной заслоняя взор. Девушка подалась вперёд и крепко обняла отца Авдия, чтобы скрыть от него своё лицо. Меньше всего на свете она хотела терзать душу святого. Потому она должна казаться сильной и непреклонной, даже если внутри вся исходит визгом от душевной боли. Лана сжимала в крепких объятьях Авдия и незаметно от него утирала слёзы.

Они стояли так очень долго, вжимаясь сердцами друг в друга. Это объятье никому из них не хотелось прерывать, но миновал вот уж десяток минут, и отец Авдий, отпустив Лану, отошёл на шаг. Он достал платок и промочил им свои глаза. Лана, улыбаясь Авдию, взяла его руки и поцеловала, тихо проговаривая: – Всё к лучшему.

– Храни тебя Отче наш и Матерь наша. Пойдём помолимся, девочка моя. Единственное, на что я теперь способен.

Глава 6. За замкнутой челюстью

Солнце, застывшее на кронах глаз, бессознательная туша, недвижимо лежащая на чуть неспокойной глади, вода, замораживающая разум, нежданные встречи с обломками, отзывающиеся скорыми фейерверками в онемевшей плоти, и боль в груди, что волнами обдаёт всё тело, не давая провалиться в обморок. Все эти мысли – словно образы в тумане. Дымные завитки, что наполняют голову, уберегая от безумия. Лишь потому, что извилины накрыты плёнкой озабоченности о «внешнем», Томас всё ещё способен мыслить. В этот безрассудный туман он забрёл, когда его инстинкт самосохранения посчитал всё вокруг слишком ненормальным, чтобы продолжать искать смысл. Но жернова через силу перемалывают неугодную информацию, медленно рассеивая облака.

И вот через незримую заслонку удаётся проскочить мысли, обещающей в перспективе прервать отстранённый ступор и направить разум к размышлению. Мысль глупая, но успевает породить справедливую дочернюю.

«Почему Пасть? Почему в Пасти воздух?» – гулким эхом расходится по пустому пространству, в котором ранее обитали мысли.

Громом звучат эти слова, знаменуя череду вопросов к самому себе и, кажется, к самой природе вещей. Это поверхностное касание самых насущных проблем стоило ему колоссальных сил и где-то около получаса состояния амёбы. Теперь, озвучив, пускай только в своей голове, объект своего страха, он признал его, всмотрелся, раскрыв пошире веки, и согласился, что он есть. Томас робеет перед ним, боится так, что терпит в голове образ невообразимо ужасных зубов, скрывающий его от света, и на без того беспокойной воде пускает вздрагивающим от страха телом кольца.

Всё больше нарастает гул в ушах. Тот самый, что наружу давит перепонки. С треском ноет голова и, кажется, расходится по швам. Грудь обдаётся колкой, рвущей болью. Томас принимает новую дозу мучительной трезвости и выуживает следующую мысль.

«Монстр опускается глубже» – вполне разумное и очевидное умозаключение. Томас принимает его без паники, но с заметной долей страха и мыслью об усугубляющейся с каждой минутой безысходности.

Бесчисленные литры воды давят на барабанные перепонки Томаса. За весь тот срок, пока он тут, существо успело проплыть далеко и глубоко, потому решение этой ситуации должно раскрыть себя как можно скорее или быть насильно раскрыто. И этот ступор, вызванный опьяняющей, несравнимой по градусу с любым алкогольным напитком ситуацией, должен быть развеян, ибо только он отворачивает Томаса от важного. Ведь нужно продолжать думать. Не о природе чудища, а хотя бы о спасении.

Новая волна боли, и новая порция трезвости.

«Почему я жив? Почему оно оставило меня в живых?» – проговорил Томас, бесшумно шевеля губами.

Вот то самое странное, что правит здешним балом. Если монстр хотел смерти Томаса, то просто бы проглотил или не оставлял бы воздуха. Но чудище сделало всё возможное, чтобы держать своего пленника в живых. Значит, всё это странное, приведшее невольника в тюрьму, чем-то ознаменовано, имеет какой-то потайной и пока что скрытый от Томаса смысл. Теперь, нащупав эту нить, можно выйти к вариантам спасения.

«Дурак. Идиот. Какое спасение?» – прокомментировал Томас звенящую боль в ушах и осколки своей надежды.

Это правда. Монстр уплыл достаточно глубоко, чтобы лишить Томаса любой возможности на самостоятельное спасение. Но даже при таком раскладе это не тупик. Чудище оставило его в живых. «Почему?» и «зачем?». Вот те два вопроса, что смогут его спасти, гипотетически. Они раскрыты и представлены ему. Сейчас лишь нужно в них всмотреться. Тем более что с каждой приливной, болезненной волной туман отходит дальше. Теперь он достаточно далёк, чтобы начать искать, где берег.

Но Томас отвечает буйством. Его рассудок, наспех собранный из эпизодов просыпающегося разума, обращается не в рассуждение, а в поиск виноватых. С закрытыми от реальности глазами он не увидит выхода, но спокойно найдёт на кого обрушить полчища своего «праведного» гнева. Возможно, именно подобное отношение и губит в критических ситуациях, ложно увенчивая их патовыми. Отношение: «лучше пылкий ум, чем хладный разум». И вот тебе уже не так страшно будущее, ведь ему виной не ты. Это тот таинственный виновный многоликий, что образ обретёт, удобный Томасу.

Томас поплыл наперекор. Он знал свою зону комфорта и, облитый грязью незваного Артура, решил выйти за неё. Томас корил себя, но первопричиной своей глупости считал перемены. Он посчитал, что в них таится та проклятая мысль, что увела его сюда, в сырую лужу из морской воды и монстровых слюней.

Очевидно, Томас слова не давал тем чувствам, что будили в нём азарт, иначе это бы выставило его виновным. В те моменты, когда он трепетал от незнания, когда опасался следующего шага, но всё-таки шагал, он был живой и настоящий. Томас слова не давал тем чувствам, потому что должен был кого-то обвинить.

Он злился. Злился несправедливо и безрассудно. Злился на всё вокруг. И трижды проклинал Артура, и сферу, и даже Глорию, но только не себя. Теперь Томас хочет метать и рвать. И потому он погружает ноги в воду, и потому нащупывает ими дно.

Томас уверенно впивается подошвами ботинок в мягкую и упругую плоть. Животное издаёт оглушающий, протяжный рёв, что пугающей громкостью несётся из бездонной глубины глотки. Этот ужасный звук заставляет тело Томаса неметь в страхе. Его ноги подкашиваются, и вот он уже опускается обратно, поверженный непомерным ужасом.

«Нет, нет, нет!..»

– НЕ-Е-Е-Е-Е-Е-ЕТ! – Томас утверждается на ногах и, выпуская весь томившийся в груди воздух, орёт ответ.

Он вопит. И маты, и проклятия. Всё, что сидело и копилось в его воспалённой голове. Надрывая горло хрипящим, полным ором, таким, что испугал бы, наверное, его самого в иной момент. Томас кричал, пока не выпустил всё, что было на душе и в лёгких. Пока от нехватки воздуха не вскружилась голова. Как после вскрытого нарыва, его облегчённое сознание пошатнулось. Он повис на месте, покачиваясь из стороны в сторону, глубоко вздыхая, стараясь пополнить потраченные силы. Он не понимал, что сделал, и понимать уже не хотел. Лишь краем разума осознал, что смелее, чем сейчас, не поступал. Он выругался в ужасающую морду самой смерти, и смерть ему покорилась. Животное замолкло.

Всё произошедшее осадило его гневливый ум. Томас больше не бунтует и не истерит. Выпустив давление, он открылся для рассуждений, которые впору было бы начать минут двадцать так назад. Несмотря на всё желание отстраниться, Томас давно уж понимал, что его ждёт дальше. Всё происходящее вопило, что будет только хуже. Он понимает, рано или поздно Пасть раскроется. Понимает, что вошедшее чрез ограду острых зубов пожелает его смерти. Томас страшится этого, но стоит. И более не ляжет. Он решает встретить пришедшее с поднятой головой. Не битвой, но хотя бы дракой. Махая кулаками, стараясь угодить куда больнее.

Томас хочет выжить. Потому он раздувает те жалкие угольки, что тлеют в темноте его глаз. Он раздувает их в огонь и хочет привнести его в лицо зашедшего по его душу. Томас вздыхает и сжимает пальцы в кулаки. Он поднимает голову и взглядом устремляется вперёд.

Рёв. Распевный и полный боли. За ним стоит всё то, что ниспровергло Томаса сюда. Рёв несёт повестку, что скоро всё уж разрешится. Томас в готовности сгибает ноги, чтобы рвануть вперёд.

Из щелей меж зубов хлынули холодные потоки. Ворвавшееся в пасть было черней той беспроглядной темени, что правила тут до. Эта проклятая жидкость высасывала всё вокруг пространство, устанавливая над ним право темноты. Тьма вмиг потушила весь пожар Томаса, сковала тело и парализовала разум. Он сдавшимся встретил жаждущую его смерти темноту.

Это не вода на него хлынула, а кровь. Та кровь, что, наверное, питает жилы самых злобных и кровожадных тварей. Она в мгновение схватила тело Томаса и начала тянуть, врезаясь своими проклятыми лапами поглубже в плоть.

Он думал, что готов, он думал, что вступит в бой. Но Томас умер, когда в последний раз взглянул на солнце.

Кровь вырвала его из Пасти и бросила в Бездну.

Глава 7. Чёрная утроба

Здесь нету времени и хода мысли. Нет света, а вместе с ним и воли. Здесь нету низа или верха, ни права нет, ни лева. Сплошная, простирающаяся, кажется, до самого края мира пустота. И Холод, конечно холод. Тот самый, что пронизывает существо до самых недр. Здесь тишина, что оглушает звоном, и темнота, что заслоняет глаз.

Тут одно тело, застывшее в бездонной клоаке. Лишь тело, не душа. Душа отступила куда-то на задний план. Поспешно скрылась, вжимаясь в тесный уголок, и ныне, уливаясь слезами, плачет. Она наблюдает оттуда за плотью скованной толщами проклятой воды. Воплощённые руки потонувших здесь некогда мертвецов тянут его вниз. Незримые и неощутимые, но такие же реальные, как он сам. Хватка их сильна и болезненна, но тело противится. Оно, дрожа и млея пред злобной силой, сворачивается в кокон. В зародыш, обречённый не на жизнь. И тёмный мир стал этому зародышу утробой.

Бездна стучится ему под веки, кричит, что хочет быть внутри. Поёт на ухо, поглаживает щёки до безумия ледяной, безжизненной рукой. Кожа покрывается мурашками, а веки – кристально чистыми слезами, что в мгновение вбирают в себя чёрные уста. Тёмная кровь желает сделать его тело лептой, что заплатили сотни тысяч до него. Она стремится внутрь, чтобы изменить его природу, прикрыв свой проклятый ритуал ласками темноты. Тело борется, противится, сжимается всё сильнее, но сдаётся. Отпускается на чужую волю и разводит руки. Темнота нежно открывает его рот и заполняет всё изнутри собой. Каждый уголок, каждую излучину. Свет на кронах затухает. Зародыш тонет в темноте.

«Боль!»

Грудь взорвалась страданием. Сильный удар трезвости, непомерный с предыдущими. Он расколачивает о себя голову Томаса, заставляя открыть глаза и посмотреть, где он находится. Заставляет его опомниться, понять, что мотор ещё колотится, а извилины выдают мысли. Томас, следуя боли, озирается, но ничего не видит. Кругом тёмные пустые дали. Кругом Бездна.

«Страх!» – теперь его очередь.

Томас бросается во все стороны, вскидывает головой, ищет что-то, за что можно схватиться. Он паникует, мечется, дрожит, не может осознаться, а боль всё хлещет по груди волнами. Остатки воздуха с напором покидают разрывающееся на все четыре стороны тело.

Искра далеко над головой. Всего секунду, но этого достаточно. В такой необъятной темноте она словно солнце. Кроны желтеют, Томас устремляется всем существом к свечению. В буйном спазме он рвёт руки вверх и вниз, двигается с места. Гребок, ещё один, и вот он, надрывая мышцы, взмывает вверх.

Грудь рвётся на части, а он всё гребёт. Кислород кончается, как и силы, а он всё гребёт. Мысли исходят на панику, а он всё гребёт. Не замечает, как онемело тело. Обделяет вниманием, как шум с краёв глаз льётся к середине. Единственно, что остаётся важным, – это искорка, что медленно скрывается за сужающимися границами обзора.

Он вырывается на поверхность. Взлетает, взрывая зеркальную гладь пеной. Томас зависает на мгновение в воздухе, откидывается навзничь и падает на воду, словно на бетонный пол. Лёгкие растягиваются, изгибая до предела грудную клетку. Сердце, срываясь с места, разносит кровь во все онемевшие участки плоти. Томас жадно хватает ртом воздух.

Вода летит во все стороны от его беснующихся рук. В диких спазмах, обуревавших всё его ослабевшее тело, Томас колотит руками во все стороны. Он панически беспокоит воду, возвращая себе почти покинувшую его душу. И вот уже горячая кровь отливает от висков, а горло уменьшает глотки кислорода. Томас, замерший спиной на воде, наконец открывает глаза, чтобы, лицезрев всю ту же черноту, разочарованным закрыть их наподольше, провалиться в сон, более похожий на обморок.

Он не спал. Томас проваливался в варево, но, как только терял равновесие на воде, возвращался обратно. Где-то десяток раз, пока не выдохся, и прекратил попытки. Неумолимое желание сна донимало голову, но разум стоял на своём. Если Томас уснёт, то умрёт.

Томас с трудом приоткрывает глаз, за ним другой. Размытый образ чего-то тёмно-серого встречает его взгляд. Глаза покрыты дымкой. Томас медленно моргает, после ещё раз, третий, четвёртый. С каждым медленным смыканием и размыканием серая, расплывчатая фигура получала больше черт, постепенно превращаясь в осмысленный образ, пока наконец не предстала перед Томасом во всей красе. Поседевший локон волос, упавший на лицо.

Томас всматривается в него, не переставая моргать, будто считая то бельмом на глазу. Этот локон пугает. Не так, как раньше. Вызывает не животный страх, а скорее глубоко душевный. Локон словно эпитафия ко всему пережитому, и было бы странно, если бы его не было, вот только некий оттенок жалости вкупе со всё продолжающимся испугом ознаменуют горечь по утраченной молодой черноте волос. Томас продолжал бы смотреть в эти слипшиеся от тёмной пакости седые волосинки и дальше, если бы не почувствовал знакомую грудную боль с переходящим в область живота давлением.

Томас медленно переваливает глаза вниз. Шея приподнимается, отчего нижняя часть погружается на пару сантиметров в воду. Среди разорванных лохмотьев, что когда-то были его кофтой, Томас наблюдает комок чего-то неопределённого. Такого, что должно было бы испугать поболее, чем поседевшие волосинки. Вот только Томас смотрел с удивлением и усталостью, а не с уместным в таком положении вещей ужасом. Полускованным правым глазом и обвалившимися куда-то ниже, ближе к скулам, бровями.

Комок медленно приподнимается, всё больше открываясь перед Томасом. Разворачивается, вальяжно выводя голову из прижатого к собственному телу состояния. Комок замирает по направлению к лицу Томаса. Мгновение – и на чёрной голове загораются две яркие зелёные сферы. Томас устало выдыхает и отбрасывает голову обратно в воду.

Кошка выпрямляется. Она чуть отходит, вынимая окровавленные ногти из рваного месива в груди. Находит место посередине живота и останавливается, поминутно оглядываясь, видимо в страхе свалиться.

Глория пропадает из внимания Томаса. Усталый, он обделил её дальнейшим интересом, не желая разбираться, как она пережила всё то же самое, что и он. Томас обратил свою и без того полную роящимися в панике тараканами голову во что-то менее приятное, но более важное. Решения. Опять этот проклятый порочный круг.

Тучи вопросов. Они всё разрастаются и уже подобны буре. Были и такие, что спокойно выбивали почву из-под ног. Но он без тени сожаления парировал их и отбрасывал в сторону. И, возможно, только отчасти это было правильно. Что толку верещать по тому, что не способен изменить. Это было бы неизменной правдой если бы только не всплывало одно «но». Что же Томас всё-таки способен сейчас изменить? Что способен человек, находясь в бесконечной тёмной пустоте, до краёв наполненной гниющей чёрной водой? Там, где нету волн, а как следствие, и ветра. Где солнце или луна, или звёзды, или любое другое мало-мальски яркое природное светило, казалось, насильно были потушены. На что теперь способен Томас?

Он носом выпускает мощный напор пара и устало встряхивает головой. Томас даёт себе ответ на этот злосчастный риторический вопрос. Сейчас он способен найти свет, что лёгким одеялом ложится на водную плоскость вокруг. Томас снова делает над собой усилие и поднимает голову. Глаза в размытости теряют всякий фокус, но Томас, собравшись, возвращает его на место. Концентрирует взгляд на чём-то ярком и наконец улавливает линии, что собираются в образ буя. Стальной цилиндр метра три высотой на большущем поддоне. Яркий ореол света окружил его вершину и бликами ложился на зеркальную плоскость вокруг. Эта странная картина рождала тёплое чувство в груди. Будто из всей чёрной и холодной пустоты только тут осталось упоминание о «хорошем». Один-единственный его осколок, крохотный, но оттого не менее тёплый.

В душе засияло желание. Вся природа Томаса, как и тогда, в глубине, устремилась к свету. Он захотел туда, чего бы это ни стоило. Томас часто дышит, наполняясь силами и решимостью. Прогоняет через голову, что возможно сделать с Глорией, и не находит ничего лучше, чем поставить её на голову. Томас тянется к кошке, берёт её под бока и поднимает. Из-за всей этой водной гимнастики равновесие нарушилось, но опущенные в воду ноги быстро вернули его под контроль Томаса. Глория приземлилась на голову, ногтями плотно войдя в кожу. Она утвердилась посередине черепа, оставив ещё несколько достаточно болезненных ссадин. Тёплые потоки крови текли по затылку Томаса и скоро поглощались чёрной водой. Онемевшей от холода коже они кажутся кипятком, медленно льющимся на голову. Томас не стал выказывать кошке свою озлобленность, не видел в этом смысла, но она обуревала его голову и даже преподнесла его сознанию пару неблагочестивых идей. Он постарался подавить их идеей, что главенствовала над его желанием сейчас. Томас лишь скорее хотел достичь свечения, точно в нём сошлись бы все возможные решения и ответы.

Выдохнув, Томас трогается с места. Медленно, без резких движений, загребая назад массы воды, они плывут вперёд. Чуть вздрагивая от каждого гребка, Глория старается не шевелиться, как бы осознанно не желая причинять боль, и в конечном итоге она всё же привыкает к темпу. Томас набирает скорость, и вот они уже достаточно быстрым ходом пересекают гладь. Буй становится ближе, а свет его всё ярче и теплее.

Томас чувствует, как по застывшим в воде жилам струится кровь. Это странное, слегка покалывающее, но приятное чувство напоминает ему, что, несмотря на пережитое, он всё ещё жив. Напоминает, что могло быть куда хуже. И пусть эта мысль не особо радует, она всё же придаёт какой-то да тонус.

Они пересекают отрезок примерно в треть пути. Томас ощущает, как Глория двигается на голове. Ранее – как вкопанная, теперь же поминутно вскидывает лапой в воздух, каждый раз больно царапая кожу головы. Томас чувствует, как кошка переваливается куда-то за спину. Слышится грозное шипение. Томасу больно, и он хочет выругаться на животное, но вдруг слышит проносящийся сквозь грозный голос животного цокот. Он доносится из-за спины, и его источник явно становится всё ближе. Томас решает посмотреть, хотя и до безумия боится, всё же считает это необходимым. Голова сворачивает на плечо, край взора улавливает то самое, что заставляет кошку биться в страхе. Лишь краешек. Размытый, непонятный образ, и Томас рвётся во весь опор вперёд. Загребает с безумной силой, не жалея тела и рвущейся кожи головы. Он, заходясь дыханием, в буквальном смысле пролетает оставшиеся метры до буя. Дистанция всё меньше, звук всё ближе. Томас более не позволяет себе оборачиваться, ведь понимает, что случится, если он различит что-то более, чем черты силуэта с красными бусинками в тусклом свете.

Вот они уже у буя. Томас поднимает с головы Глорию и уверенным броском закидывает её на металлический поддон, после чего рывком поднимается сам. Он озирается вокруг в поисках хоть чего-то для защиты, но не успевает. Всплеск воды, громкий, как выстрел из пушки. Томас вжимается всем телом в стальную конструкцию и крепко жмурит оба глаза. Он не знает, чего ждать, но осознаёт, что смотреть на это не будет. Томас чувствует болотное дыхание на коже, чувствует пар исходящий от тела существа. Оно уже совсем близко. Но чудище вдруг медлит.

Сердце заходится диким стуком. Эта тварь хочет сильнее напугать. Хочет из жертвы выдавить пронизывающий уши, жалобный крик. Иной причины невозможно отыскать. Пульс отдаётся в ушнах, оттого Томас не слышит, как начал скрежетать механизм за его спиной. Лихорадка не позволяет ощутить, как завертелись шестерёнки в глубинах этого большого стального аппарата. Зажмуренные глаза не позволяют увидеть, как световая заслонка выскакивает вверх и свет вокруг вспыхивает ярко-зелёным цветом. Кожа на чудище шипит, как от ожога кислотой. Томас открывает глаза лишь в тот момент, когда испуганный и покрытый кровавой шипучей пеной монстр скрывается в недоступной для глаза темноте.