Когда остановится сердце

Вот так и было все. Она познакомилась с Щекиным, и оказалось, что он вполне приятный человек, вполне компанейский, легкий в общении. А еще от него чудесно пахло, на что она, общаясь с мужчинами, всегда обращала внимание. Видно было, что он сильно нервничает, пытается понравиться, шутит, хоть и не очень-то удачно, но все равно как-то мило. Высокий брюнет с очень бледной кожей и розовыми щеками. Щекин с розовыми щеками. Странное дело, что она уже очень скоро перестала злиться на Светлану, хотя и сидела за столом с обиженным видом, стараясь не смотреть на подругу.

Она приготовила очень вкусную свинину с капустой, испекла пирог с яблоками. Словом, как-то все складывалось неплохо, если не считать того, что Людмиле предстояло объяснение с Сашей. С другой стороны, в чем-то Светлана была и права. Может, она и вмешалась, что само по себе недопустимо, но кто знает, может, только таким вот образом и можно было разорвать отношения с Сашей. И кто знает, может, то чувство жалости, которое она испытала в тот момент, когда поняла, что Светлана сотворила с ее молодым любовником, и дало ей понять, что он еще слишком молод для более глубоких отношений. Ведь жалость – не то чувство, которое надо питать к настоящему мужчине. Он не ребенок, Саша, а потому должен был не верить на слово Светлане, а все выяснить сам, приехать в Поварово, увидеться с Людмилой и объясниться. Пожалуй, тогда она бы и поняла, что он повзрослел и способен на решительные поступки. Что он не размазня, наконец. Однако он не позвонил, не приехал. Значит, Светлана была права, когда говорила, что они не пара и что ей нужен мужчина постарше, помудрее, да и вообще – состоявшийся. Саша же был студент, и ему все еще только предстояло. К тому же, может, он никогда по-настоящему и не любил Людмилу, а был просто ею увлечен.

Светлана включила музыку, и они стали танцевать. Щекин держал Людмилу за талию, и чувствовалось, что он очень не уверен в себе, что стесняется каждого своего движения. И это тоже почему-то понравилось Людмиле…

А потом он сообщил, что хотел бы сказать ей несколько слов наедине. Они вышли из гостиной, оказались в просторном холле, в самом углу, за кадкой с гигантской монстерой, и Борис достал из кармана коробочку, протянул Людмиле со словами: «Я бы хотел сделать вам подарок, Людмила. От всего сердца. Вы мне очень нравитесь…» Она открыла коробочку и увидела перстень с очень большим бриллиантом. Не надо было быть ювелиром или человеком, искушенным в подобных вещах, чтобы понять, что бриллиант очень дорогой. Она быстро захлопнула коробочку и сказала, что не может принять этот подарок. И проворно сунула коробочку в руку Бориса Щекина.

– Вы извините, но подобные подарки ко многому обязывают. Мы же только познакомились… нет, я не могу…

Надо было видеть выражение его лица. Он вконец растерялся. Людмила подумала еще тогда, что как бы он вообще не расплакался, этот смутившийся не на шутку «жених». И еще пришло в голову: вот интересно, как такие смущающиеся и неуверенные в себе люди становятся крупными банкирами, ворочающими миллионами? Вероятно, деловая сфера – это все же другая сторона человека, о которой можно только догадываться. А еще он, при всей своей относительной стройности, все равно напоминал ей почему-то молодого медведя.

Еще одна деталь – Борис Щекин, в отличие от многих мужчин, с которыми она была знакома, очень любил украшения. На его пальце она заметила платиновый перстень с бриллиантом. Галстук был украшен золотым массивным зажимом. И хотя белоснежный воротничок рубашки плотно облегал шею и невозможно было увидеть то, что под ней находилось, Людмила была уверена, что Щекин носит на шее одну или несколько золотых цепей.

Интересно, те люди в масках, которые напали на дом, знали ли они о том, кто именно находится в доме или же они грабили все дома подряд?

Обо всем этом она узнает в самое ближайшее время, как только трупы в Поварове будут обнаружены и в прессе появится какая-то информация.

– Мне, пожалуйста, на алма-атинский, на семь сорок два, – обратилась она к кассирше, и та, только мельком взглянув на нее, почему-то замотала головой, словно увидела привидение. Может, узнала ее. Но потом, вздохнув, мол, кого только не увидишь спросонья, снова углубилась в работу. Людмила подумала, что уже очень скоро она вспомнит эту минуту и это привидевшееся ей лицо известной актрисы, но вот расскажет ли об этом кому-нибудь – вопрос.

Получив билет, Людмила испытала странное чувство человека, который совершил явно что-то, что противоречило его сущности, да теперь и не знает, что с этим странным чувством делать. Несмотря на постоянные перемещения в пространстве, на ставшие уже привычкой поездки, ведь съемки проходили в самых разных местах России и за границей, сейчас, перед тем как отправиться в Саратов, она подумала о том, что впервые в ее жизни случается такое, что в конечной точке маршрута ее никто не ждет. И что никакого сценария, по которому она станет дальше действовать, тоже нет. И что никто не позаботится о том, чтобы она была сытая, чтобы в ее гостиничном номере была горячая вода и чистая постель. Вокруг нее не было тех людей, к присутствию которых она тоже успела привыкнуть: новая гримерша Валечка, главреж, помреж, операторы, осветители, декораторы, художники… Не было той дружной компании, к примеру, в которой они снимали последний сериал. Не было такого удивительно приятного ощущения какой-то упорядоченности жизни и смысла. Пусть многие считают сериалы чем-то несерьезным и думают, что актеры, которые в них снимаются, якобы просто зарабатывают там деньги, но сами-то актеры и все те, кто делает фильмы, знают, что это каторжный труд. Что это съемки по десять-двенадцать часов в день, это холод или жара, толстый слой грима на лице, тесные парики. Актеры вынуждены выносить то, что положено по сценарию герою, – плавать в холодной воде, бежать по снегу босиком, тонуть, гореть, падать, изображать из себя мертвеца…

Сейчас же сценарий писался как бы самой жизнью. Хотя так ли это было на самом деле? И что такое вообще – жизнь? Это когда плывешь по течению? Когда не прикладываешь никаких усилий? Вот как было до этого тамбовского перрона. Звонок. Приглашение сниматься. И ты автоматически уже начинаешь собирать вещички и отправляешься с группой в путь. И дальше от тебя как будто бы ничего и не зависит. Цепляется одно за другое. И ты выныриваешь из этой вереницы событий, то есть съемочного периода, и вот только тогда как бы принадлежишь уже только себе самой. Вот ты уже дома, понятное дело, что ты принимаешь ванну, кидаешь в стиральную машину белье, завариваешь кофе и растягиваешься наконец на чистенькой постели. И вот теперь ты вольна делать все, что заблагорассудится. И ты вдруг понимаешь, что и не знаешь, что делать-то. Звонишь, само собой, дочери, и она снова (в очередной раз) дает тебе понять, что ты мешаешь ей, что у нее давно уже своя жизнь и что она презирает тебя за то, что ты делаешь вид, что интересуешься ее жизнью. Хотя на самом деле это, конечно, не так. Ты расстроена, тебе хочется плакать, ты снова возвращаешься в постель, вытягиваешься и пытаешься понять, чего тебе хочется. И вот когда ты уже более-менее определилась, чем заняться (выпить еще кофе, завести свою машину и отправиться за покупками, позвонить Светлане, назначить Саше встречу), в это самое время тебе звонит сама Светлана и сама за тебя все решает: приезжай ко мне, немедленно, я дико соскучилась!!!

…С билетом в руке она еще долго стояла на перроне, спрашивая себя, что она делает, куда едет? И почему она решила отправиться именно к Ванде? К неизвестной ей женщине. Только лишь потому, что именно это письмо оказалось в ее сумочке? Подобных писем и раньше было много. Из разных уголков страны. Писали и женщины, и мужчины. Женщины, вот как Ванда, выражали ей свое восхищение, писали, что ее героини помогают им разобраться в своих запутанных проблемах. Мужчины же признавались в любви…

А если бы в ее сумочке оказалось письмо какого-нибудь восторженного поклонника с Дальнего Востока или из Израиля? И что, она бы сейчас покупала билет в Израиль? Или Владивосток? Только лишь для того, чтобы в очередной раз подчиниться своей судьбе?

Однако Маркс – это не Владивосток и не Хайфа. И в сумочке, чудом уцелевшей в этом кровавом аду, было письмо именно от Ванды.

Подумалось еще, что какой-то странный набор вещей оказался в сумке: паспорт, письмо, ключи от машины, банковская карта. Словно преступник, получив от нее все, что хотел, сжалился над ней, узнанной, и сохранил ей не только жизнь, но и дал возможность каким-то образом выбраться оттуда. Хотя зачем ему было брать паспорт или ключи от машины? Или, тем более, банковскую карту, когда он все равно не сумел бы ею воспользоваться. У него другая специальность – убивать людей.

Мысли вновь и вновь возвращались к самому важному: садиться ли ей сейчас на этот поезд или поменять билет на московское направление?

Она так замерзла, что решила зайти в здание вокзала, нашла буфет, купила некрепкий, но очень горячий кофе, булочку (беляши даже на вид были опасные, наверняка несвежие) и бутылку минеральной воды – в поезд. Вспомнила, как заботились о ней на съемках последнего фильма, как приятно ей было принимать заботу от специально приставленной к ней помощницы, которая следила буквально за каждым ее шагом и угадывала любое ее желание. И хотя персонального фургона у нее еще не было (возможно, в силу ее характера, поскольку звездная пыль пока еще не коснулась ее совести и она считала, что в российском кинематографе есть множество по-настоящему великих актрис, которые до сих пор ведут себя довольно скромно и не оглядываются на американских кинодив с их капризами), тем не менее некоторые ее просьбы всегда учитывались: домашняя еда с обязательным супом или борщом на обед, наличие прохладной минеральной воды и электрического одеяла. Ну, и еще немного разных мелочей, помогающих в холодное время года пребывать между съемками в тепле, а в жару иметь возможность отдохнуть в прохладе.

Сейчас же она пила отвратительный кофе, обжигая рот, чувствовала голод, но не видела, чем бы его утолить. Больше всего, как оказалось, боялась отравиться каким-нибудь беляшом или пиццей, пирожным или бутербродом, вот тогда для нее начнется самый настоящий ад. Диарея, невозможность сходить в туалет во время стоянки поезда, отсутствие лекарств…

Лекарства. Вот! Времени до отправления поезда еще оставалось довольно много, и она разыскала неподалеку от вокзала аптечный киоск, где накупила средств от головной боли, диареи, цистита… От всего того, что может произойти с ней в дороге, где аптеки под рукой не окажется.

Уже перед самым отправлением решилась купить две пачки московского печенья «Юбилейное». Уж им-то отравиться она никак не сможет. Зато немного утолит голод.

Проходила мимо зеркальной витрины, взглянула на свое отражение: женщина в пестрой косынке, плотно облегающей голову, темные очки скрывают половину лица. Вот и хорошо.

…В поезд вошла как в холодную воду, решительно, и двинулась сразу в свое купе. Главное – не оглядываться.

Неожиданная и болезненная мысль о том, что если она вернется в Москву сейчас, спустя больше суток с момента убийства Щекина и Светланы, то ее возвращение будет выглядеть и вовсе непонятным, странным и попахивающим причастностью к этому преступлению, посетила ее в тот момент, когда она вошла в купе, где спали люди, севшие в поезд в Москве, и глотнула тяжелый дух тесного пространства, в котором живут и дышат трое распаренных, потных людей. Кислый запах грязных мужских носков вызвал в ней приступ тошноты. Вот уж никогда так мерзко не пахло в тех купе, где ей приходилось ездить со своей съемочной группой. Быть может, потому, что чаще всего ее соседками по купе были женщины?

Нет-нет, никакого «обратно». Вот она, настоящая жизнь, где есть место не только всему прекрасному и чистому, но и грязным носкам, и этому утреннему купейному одиночеству, и этим унылым сентябрьским пейзажам за окном вагона, и этому непредсказуемому будущему.

Хорошо было бы, если бы ее подольше не узнавали. Ни к чему это. Ведь если в прессе появится информация о ее исчезновении, то все те, кто едет сейчас в этом купе, узнав ее после пробуждения, непременно отреагируют. Кто-то позвонит в милицию и скажет, что она не пропала, что в купе ехала женщина, удивительным образом похожая на исчезнувшую актрису… Спать-то в косынке и очках она не может. Значит, весь оставшийся путь неплохо было бы проспать, отвернувшись к стене.

Место ей досталось верхнее, она забралась туда, разделась и легла, укрывшись тонким шерстяным одеялом. Поезд тронулся, и именно в эту минуту она поняла, что наряду с многочисленными потерями, связанными с ее прежней жизнью, той, что осталась за тамбовским вокзалом и Поваровом, домом Светланы, смердящими трупами и незабываемыми сценами кошмаров, которые будут преследовать ее всю жизнь, она обрела самое, пожалуй, ценное, что составляет человеческую жизнь, – свободу.

5. 2005 г. Юрген Кох

Сказать, что дом стал пуст – ничего не сказать. Он осиротел, как осиротел и сам Юрген. Вот уже два дня ему казалось, что его голова раскололась на две части. Одна половина мозга осознавала, что Ванда погибла и что он больше никогда ее не увидит. А другая продолжала жить прежней жизнью и ждать появления Ванды то в кухне, то в гостиной, то в пивной. Высокая, худенькая, с рыжими волосами, собранными в тугой узел, с ясным лицом и карими глазами, она продолжала жить в его воображении. Иногда, войдя на кухню, он словно видел ее, сидящую за столом и разделывающую тушку кролика или потрошащую рыбу. И хотя он, на самом деле войдя в чисто прибранную и сейчас ничем не пахнущую кухню (после смерти Ванды пивная еще ни разу не открывалась), конечно же, не видел Ванду, все равно его воображение рисовало ее фигурку в свете заката, когда голова ее, и плечи, и грудь казались розовыми от солнечных уходящих лучей… Он даже словно видел руки ее, в муке, укладывающие на сковородку в кипящее масло куски рыбы. Закат. Почему закат? Почему память сохранила Ванду в закатных, кроваво-красных или малиновых тонах? Быть может, потому, что там, в морге, он увидел ее всю залитую кровью… Как же ей было больно, когда трамвай перерезал сначала ногу, а потом… А потом ее всю потащило, скрутило, разрезало, как чудовищной силы мясорубкой.

Закат. Все оттенки красного и розового играли на стенах, на лицах, головах и спинах посетителей, на лепестках цветов, стоящих в вазочках на столах. Ванда так хотела, чтобы их пивная выглядела более-менее пристойно. Ей не нравилось слово «кафе» («Знаешь, Юрген, у меня кафе всегда почему-то ассоциируется с кофе и пирожными»), рестораном же это заведение на берегу реки, где подавали жареную рыбу, бутерброды и свежее марксовское пиво, тоже не назовешь. А вот пивная – то, что нужно.

Он испытал физическую боль, когда увидел ее тело, вернее, то, что осталось от ее прекрасного нежного тела, прикрытого простыней. И в ту же минуту вдруг почувствовал острую боль, как будто бы это его ногу разрезало, а потом заломило и все тело… Он судорожно вздохнул, его спросили, как он себя чувствует, в порядке ли он. Дежурные слова дежурного мясника, зарабатывающего деньги тем, что потрошит человеческие трупы и пытается понять причину смерти. Да, он теперь в полном порядке. Все хорошо. Погибла чудовищной смертью прекрасная женщина, его жена. В сущности, погиб и он вместе с ней. И как жить дальше? Как дышать? Есть, спать? Какое право имеет он жить после нее? Это несправедливо. Она ушла, значит, и ему тоже нужно уйти. Вот только похоронит ее, ласточку свою, закажет памятник, приведет в порядок все свои дела и отправится следом за ней. Постарается сделать так, чтобы никто не грустил, не страдал, да даже чтобы и не искал. А сыну в Германию напишет все как есть, мол, сам ухожу, не ищи, не приезжай, нет мне жизни без Ванды.

Полька по крови, она приехала в Маркс поступать в музыкальное училище, поступила и даже проучилась полтора года. Жила по соседству, снимала времянку у Александры Павловны, вдовы. Времянка стояла в саду, топилась газовой печью, и каждый раз, выходя на крыльцо, Юрген слышал, как из сада доносилась музыка. Это «музыкантша» играла на купленном ею за бесценок стареньком пианино. Зимой же звуки фортепьяно напоминали хрустальный перезвон заледеневших веток яблонь и вишен.

Она была молода, красива и очень трудолюбива. Вставала в пять или шесть часов утра (Юрген, тоже привыкший вставать рано, видел, как загорается оранжевым светом окошко в соседском саду) и до половины девятого разучивала гаммы, этюды, повторяла один и тот же отрывок по сто раз, прежде чем запомнить хорошенько. Потом, выпив чашку кофе (так представлял себе ее завтрак Юрген), бежала в музыкальное училище, расположенное через две улицы. Возвращалась после обеда, готовила себе еду на плитке, может, отдыхала немного и снова принималась играть на стареньком пианино. И никто-то к ней не приходил, кроме одной-двух постоянных подружек, тоже учащихся музучилища. Юрген не видел рядом с ней ни одного молодого человека.

В жизни самого Юргена в это время уже произошли важные перемены. И главное – к тому времени, как он стал поглядывать в сторону соседского сада с проживающей в нем чудесной девушкой-пианисткой, он успел определиться, останется ли он жить в Марксе или отправится вслед за своими близкими в Германию. Недавно с женой по ее же просьбе развелся и отпустил ее с сыном-подростком в Германию – насовсем. Многие марксовские немцы уже туда уехали, и никто еще не вернулся. Письма из Германии писали восторженные, звали за собой в новую, совершенно другую, европейскую, сытую, но чужую (и это Юргена, любившего Маркс, Волгу, рыбу и свой дом, отпугивало больше всего) жизнь.

Он и сам не понял, как мог вот так легко расстаться с женой. Вероятно, почувствовал, что и она тоже стала ему чужой. Как далекая Германия. А то, что сын уехал, так он даже порадовался за него, чувствовал, что там ему будет лучше и что с его мозгами он многого там добьется. Да и язык Александр знал с детства, Юрген с ним часто по-немецки говорил, как с Юргеном самим в детстве занимался его отец.

Отправил семью и почувствовал даже какое-то облегчение. Ведь так много всего сопутствовало принятию этого решения. Оформление документов, разговоры, сборы, визы, билеты… Когда же он остался один, то первые несколько дней приходил в себя, внушая себе или даже убеждая себя в том, что он принял правильное решение, а потом сам поверил в это и окончательно успокоился.

Потом началась серия звонков из Германии, звонила жена, очень эмоционально рассказывая о том, куда и как их расселили, сколько дают марок на жизнь и сколько стоит пиво или курица. Все постоянно сравнивала – уровень жизни маленького провинциального Маркса, где она прожила практически всю свою жизнь, с уровнем жизни такого же приблизительно по размеру городка в Германии, и каждый раз, как казалось Юргену, разговаривая по телефону, находилась в каком-то странном, словно полупьяном состоянии от обрушившихся на нее перемен. Это потом он узнал, что в тот период она была как раз дружна с какой-то женщиной, тоже русской немкой, приехавшей в тот же городок из Казахстана, подсадившей ее на пиво. Разговаривал он подолгу и с Сашей, сыном. Тот был более сдержан в своих чувствах, все рассказывал по существу. Его больше интересовало совершенствование языка и возможность учиться. Чтобы сын или жена скучали по нему, он тоже как-то не заметил, хотя сам он начал скучать по Саше сразу же, как только проводил сына в аэропорту Саратова. Он долго стоял у полосы, разделяющей пассажиров и провожающих, смотрел на проплывающие мимо него за изгородью огромные самолеты, готовящиеся к взлету, пытаясь понять, на каком именно полетят его близкие, и когда наконец все самолеты поднялись один за другим и улетели и площадка перед взлетной полосой опустела, понял, что пропустил что-то главное, важное, и пожалел, что провожающих не пускают к самому трапу…

Юрген Кох был предпринимателем, имел свою коптильню, где коптил свинину и волжскую рыбу на продажу, но всегда мечтал открыть свой ресторан. Его бывшая жена Берта как могла отговаривала его от этой затеи, считая, что ему не стоит рисковать, что у него и так дела идут неплохо. На что Кох отвечал, что бизнес надо развивать и что когда у него будет свое собственное заведение, то гораздо больше появится покупателей на мясо и рыбу. Что человек, попробовавший копчености в качестве закуски к пиву (а пиво в Марксе особенное и очень вкусное, любители этого напитка специально приезжают за ним сюда из областного центра), захочет купить их и домой, потом расскажет друзьям-приятелям… Конечно, Кох не рассчитывал на это, но ему всегда хотелось иметь уютное заведение с дубовыми столами, крепкими стульями и охотничьими ружьями, которые украшали бы стены. Глупо было бы объяснять жене, что его коллекция старинных ружей и ножей уже настолько велика, что не помещается дома, да и людям хотелось бы показать всю эту красоту. Он представлял себе, как бы она рассмеялась ему в лицо, признайся он в истинном мотиве – своем желании показать людям свою коллекцию, а заодно (почему бы и нет?) завести полезные знакомства для сбыта копченостей.

Теперь же, когда Берта уехала и уже не могла сдерживать его, он купил старый дом на берегу Волги, прямо при въезде в город, и почти полгода ремонтировал его, обкладывал кирпичом, ломал перегородки внутри дома между комнатами, превращая пространство в довольно просторное помещение, где могло бы разместиться порядка десяти небольших столиков. Бывая в областном центре, он всегда заходил в мебельные салоны, где вполне заинтересованно просматривал каталоги с мебелью для кафе и ресторанов, делая себе какие-то выписки, а то и фотографировал понравившиеся ему столы или стулья, чтобы повнимательнее рассмотреть дома. Он понимал, что местные рыбаки – люди непредсказуемые, а потому трудно было спрогнозировать, понравится ли им это место, захотят ли они проводить здесь свой досуг. С одной стороны, он не хотел отпугивать их сразу же высокими ценами, но понимал также и то, что, если продавать дешевые продукты, значит, с первого же дня заявить о своем заведении как о дешевом, с сомнительного качества закусками. Вот здесь и надо было определиться с ассортиментом. Понятное дело, что в меню будут непременно копчености – мясо, рыба. Потом можно будет попробовать коптить и кур. Овощи он может привозить из областного центра, с оптового склада, все равно постоянно бывает в Саратове по разным делам. Так, размышляя и строя планы, он додумался до того, что и рыбакам будет выгодно иметь с ним дело, ведь они смогут продавать ему свежую рыбу собственного улова. И им не придется простаивать с рыбой на местном рынке. Сбыт им тоже будет гарантирован. Да и ему они будут продавать рыбу дешевле, чем на рынке. И основным блюдом в его меню станет жареная рыба. Поваров он нанимать не будет, все постарается делать сам. Иначе нет смысла держать заведение. И все-таки что это будет: кафе, ресторан, столовая, закусочная, рюмочная или пивная? Все-таки пивная.