Лёд одинокой пустыни. Не заменяй себя никем

– А как ваша сестра? Она захотела переехать с вами? – от любопытства спросил я.

– Эсен жила со мной в Дохе три года. Но пришло время ей вернуться на родину. Сейчас мы отвезём её в дом дяди, – с комом в горле вымучил лекарь.

Турция является фаворитом в выборе долгожданного, приходящего в грёзах отпуска у русских людей. Но за почти три прожитых десятка я приземлился на османскую землю впервые. Сразу же по прилете меня вмиг обдул и укутал чуть обжигающий воздух, и мы отправились в гости к семье Хафиза. Не успев снять туфли перед входом, я будто превратился в родного, которого семья лекаря без слащавой надрывной фальши стала называть сыном.

Широкий коридор особняка, увешанный восточными гобеленами и портретными фотографиями предков в рамках из ажурного сусального золота, протолкал нас к обеденному залу. Деревянный стол из лазурной эпоксидной смолы будто бы хрустел от переизбытка дымящихся оловянных тарелок на поверхности. Мутабаль из баклажанов и турецкий суп из чечевицы, луковый кебаб с гранатовым соусом и курица с финиками. Тётушка Акджан и её помощницы Памук и Гюлер ждали в гости будто бы всех пассажиров с рейса Доха – Стамбул. После затянувшейся трапезы я в первый раз увидел столь непривычную процедуру омовения рук. Обычно хозяйка предлагает одеколон и до, и после еды, но тётя Акджан решила избавить нас от жира только спустя несколько часов обеда, изнывающе переползающего в ранний ужин. Она неторопливо обошла весь стол с подносом, на котором стояли разноцветные стеклянные флаконы с лимонным соком, листьями лавра и розмарином внутри. Четыре часа прошли незаметно для всех присутствующих, кроме меня. Признаться, с раннего возраста я с затруднением выносил застолья и домашние посиделки с родственниками, друзьями или коллегами. Повторяющиеся в каждую встречу нелепо-смешные истории, монотонная болтовня о расширении НАТО и демографическом кризисе, бесчетное вскрытие сокровенных деталей о не до конца забытых бывших и непомерное хвастовство о проделанных путешествиях в банально-заезженных туристических местах – всё это не просто казалось мне трафаретным и скучным. Это утомляло надутого ухмыляющегося внутри меня сноба, склоняющегося поскорее отслоиться от приевшейся выветренной сроком годности компании. В мой первый вечер в Стамбуле всё вновь повторилось: мне снова вздумалось сбежать под руку со своим одиночеством, как вдруг кто-то на небе зажёг искрящиеся огни. Всю территорию особняка вместе с её обывателями и одним единственным гостем накрыло полупрозрачное просвечивающее одеяло турецкой звёздной ночи. После поглощения ореховой пахлавы со сливочным домашним мороженым мне выделили небольшую гостевую комнату с французским балконом, выходящим на сад с чёрными розами тётушки Акджан. Почти на всех её благоухающих распустившихся цветах я заметил завязанные жёлтые ленты, на которых были написаны её желания и мечты. Посреди спальни стояла высоченная кровать с толстым матрасом и пурпурным бархатным балдахином, изящно и фигурно свисающим на сатиновые подушки, которые пахли тувинским абрикосовым вареньем. Переодевшись, я открыл купленную в аэропорту бутылку красного сухого, чтобы испить её наедине с собой. В палитру нот из разбухшей ежевики, агавы и малины я опускал свой шершавый язык, подобно кисточке, плескающейся в разноцветных красках. Хафиз зашёл без стука, затворил дверь и утвердительно произнёс:

– Завтра мы грабим холдинг Озтюрг. Добрых снов.

Не оставив мне право ответа, лекарь покинул мои покои с мягкой и безмятежной гримасой. От обострившегося чувства непонимания мои руки выронили хрустальный бокал, разбившийся вдребезги, из которого выплеснулись капли темно-алого густого вина. Я спрыгнул с высокого ложа и в поисках лекаря побежал босиком по ледяному мрамору с коралловыми прожилками, похожими на выпученные кровяные сосуды. Но, к моему разочарованию, Хафиза, словно растворившегося в черной дыре, не было ни в читальне, ни в хаммаме, ни в другой части его же дома.

Вопросы, по масштабу напоминающие планеты, крутились вокруг ядра моего пламенеющего мозга. В мыслях моё «я» было и дирижёром, и дегустатором травки в Амстердаме, и ловцом жемчуга, и даже смотрителем панд, но вором я не представлял себя никогда. От перегрузки жёсткого диска я отключился, как уставший многолетний компьютер моей университетской преподавательницы по геополитике со свисающей пористой кожей и белым налётом в уголках губ.

Утром с леностью и кокетством меня разбудил аромат сада тётушки Акджан. Развевающиеся от лёгкого турецкого ветра атласные шторы ласкали ещё не проснувшееся лицо. Пробудившись, меня будто одолела неприступная студенческая тряска перед экзаменом. Такое забытое чувство моему отчаянному началу было приятно испытать вновь. Ностальгический мазохизм. Вроде и ненависть по былому состоянию усиленно и навязчиво раздражала память, но что-то похожее на первую трагическую любовь мне мечталось испытать снова.

Я боялся ограбления, будто это был самый значимый экзамен в жизни. Я осознавал, что шанса пересдачи не представится, поэтому придется всё выполнить с первого раза и на твёрдое, безапелляционное «отлично». Императорская решительность будто проникла в каждую часть моего немускулистого тела, чтобы сподвигнуть меня перейти Рубикон. Тогда я вспомнил фразу своего арабского соседа Афзала: «Легче остановить локомотив, чем кровь славянина».

За завтраком в саду среди чёрных роз и лиловых гортензий стояла округлая деревянная беседка с железными вставками. Я предложил хозяйке дома приготовить мой фирменный карак-чай. Каждое утро в Дохе я варил его с нескончаемым множеством пряных специй и топлёным тающим молоком. Но взбунтовавшееся гостеприимство тётушки Акджан, изрядно негодуя, ответило «нет».

Ей не доставало детей в доме, и вся её радость была будто сконцентрирована на Хафизе и Эсен, неуважительно не спустившихся к завтраку.

– Хафиз уехал в 6 утра. Он просил передать вам, Павел, быть готовым к двум часам дня, – сказала тётя Акджан.

– А Эсен разве не завтракает? – поинтересовалось моё мужское нутро.

– К сожалению, приходится, – произнёс недовольный голос сзади меня.

В шелковом халате цвета Мексиканского залива с кружевными оборками стояла статная цыганка, напоминающая то ли Эсмеральду, то ли Кармен – то ли чистокровную, то ли приемную. Раскрепощенная непокорность, граничащая с молящим призывом воли, выскакивала наружу и в словах, и в движениях. Однако при всей её сложности она не рождала столько неразгаданных ребусов и вопросов, сколько при очевидной обволакивающей простоте создавал её брат. «Приспешница дьявола» со взглядом «от самого страстного восторга до величавого целомудрия». Жизнь не учила меня бояться таких женщин, но почему-то я всё же предпочитал обходить их стороной.

– Дочка, как ты посмела так одеться к завтраку? У нас же гость, – возмутилась пожилая тётя.

– И тебе доброе утро, душа моя, – искренне, но с иронией ответила Эсен.

Весь час завтрака прошёл в задумчивости о деле, которое мне предстояло. Всё это напоминало комедию: сибирский парень, живущий в Катаре, полетел в Стамбул с незнакомым человеком, чтобы ограбить чью-то компанию. Мир абсурда в кипящем сознании нарушало только жужжание тётушки. Пока на фоне моих дум звучали повторяющиеся истории про её подружек и их мужей, мне резко захотелось отказаться брать на русскую душу такой грех, и я решился поговорить с Хафизом. Смирение, которое всегда имелось в непозволительном избытке, удержало намерение, заставив дождаться моего нового друга.

Ровно в два часа дня мой потёртый собранный чемодан с неотклеенными стикерами аэропорта спустили вниз. Я был точь-в-точь, как он: побывавший в разных уголках мира, чуточку уставший, треснутый и брошенный без надобности на пол до следующего использования, тот самый чемодан, который мешает прохожим идти вперёд, тормозя ускоренный шаг, тот преданный запыленный в чулане товарищ, готовый мерзнуть ради того, чтобы ты отправился туда, куда так долго мечтал.

Помощница Гюлер подала мне стакан клубничного шербета, пока я ждал лекаря. Спустя пару минут Хафиз приехал в голубом костюме на жёлтом кабриолете оттенка зубовидной кукурузы. Попрощавшись со всеми, мы вышли за порог, и тётя Акджан принялась согласно традиции поливать водой из прозрачного сосуда каменистую тропинку нам вслед. На несколько долей секунды я даже вспомнил, как в Кызыле для мамы было привычным и даже обыденным перекрестить меня на дорожку, что, впрочем, бывало не очень часто.

– Не слишком ли ярко для ограбления? – спросил я, усевшись в бордовое кресло машины.

– Ты даже не планируешь узнавать, почему я захотел украсть внушительную сумму у одной светской семьи, обросшей наростами сплетен в Стамбуле?

Изрядно привыкнув нарушать принцип предсказуемости, я с неосязаемой твёрдостью ответил «нет». И теперь ни выхода из машины, ни из ситуации не было.

– Я даже лимонад или жвачки в кызыльском ларьке никогда не пытался воровать, а тут целый холдинг. Немного страшно, но предпочтительнее утомительной скуки от затянувшейся дипломатической рутины, – спустя пару минут молчания сказал я.

– Сегодня мы заберём десять миллионов лир. Повеселимся, русский, – игривым тоном произнёс он.

Откинув крышу кабриолета, Хафиз протянул свои восковидные пальцы к магнитоле и включил «Englishman In New York»[4]. Когда я приехал учиться в Москву, Стинг безжалостно влюбил в себя двадцатилетние сибирские уши, требующие именно эту композицию в головоломные столичные дни. Что в Тыве, что в Дохе, что в других городах и странах я всегда был инопланетным, неопознанным и даже пугающим существом. Никто не мог понять меня, да, наверное, и не усердно старался. Но что говорить о других, если мне самому не была дана ни от Высшей субстанции, ни от дурного сочетания родительских генов эта способность. В зеркале я всегда видел стохастического незнакомца, поступки которого были такими же неожиданными, как выпавший в покере стрит-флеш. Кому-то его появление приносило свирепую радость, а кто-то с приходом этого самозабвенного создания проигрывал всё и сразу. Исключительный человек в исключительном месте в исключительных обстоятельствах. Исключительно так оказывалось всегда.

«I’m an alien, I’m a legal alien», – подпевала стамбульская молодёжь двум скрипучим голосам из машины. От могущества взорвавшихся децибелов кабриолет начал танцевать под фальшивое подражание «Хору Турецкого». Отвлечь от наслаждения апрельским ветром и любимой музыкой меня смог только навязчивый запах тюльпанов.

– Ты чувствуешь этот аромат? – удивленно поинтересовался я у Хафиза.

– Посмотри назад, невнимательный, ну или по сторонам, – ответил лекарь, саркастично подвинув правый уголок рта.

В жёлтом кабриолете лежали только раскрывшиеся белые тюльпаны, напоминавшие искалеченных балерин на хрупких тоненьких ножках. Вдоль шоссе были высажены их живые братья и сестры с радужными бутонами и выпрямившимися махровыми лепестками. Каждый апрель жители и туристы Стамбула сполна напивались этим цветочным коктейлем из весны, ведь душистый фестиваль раскрывающихся тюльпанов обычно длился в Турции почти целый месяц, вплоть до последнего дня нисана[5].

Опьянев от циркулирующих по городу ароматных нот, я не уследил за сменяющимися калейдоскопическими картинками. Когда мы прибыли в неизвестное мне место, райское цветочное полотно с насыщенными мазками резко сменилось тусклым, будто пожелтевшим от старости снимком глухой и безлюдной местности. Ржавое здание посреди разреженной полыни не сочеталось с тяжелым люксом холёного мусульманина в начищенных туфлях цвета какао. Войдя внутрь, всё тюльпанное послевкусие перебил удушливый запах плесени. Передо мной стояли – раз, два, семь – десять человек. Хафиз стремительно подошёл к ним, оторвавшись от неопытного русского новичка в моем лице.

– Ты стал последним, двенадцатым, Павел, – произнёс лекарь.

Зависнувшая тишина более не срабатывала. Я не мог удержать ту лавину абсурда, которая с моего же согласия обрушилась на меня. Всё это напоминало хороший кинематограф: приключенческий детектив или комедию, а может, даже и фильм ужасов с трагически обречённым финалом.

– Это, наверное, розыгрыш моих русских коллег. Да, да. Стоп! Снято! – в истерическом неверии крикнул мой внутренний страх.

– Режиссёр здесь я. Но так и быть, когда мы снимем со счёта Озтюргов десять миллионов лир, я разрешу тебе повторить это. А теперь укажи рукой на напарника, с которым будешь работать, – с грубой лёгкостью сказал Хафиз.

В последний раз я испытывал что-то подобное в шестом классе, когда в зоомагазине не мог выбрать между длиннохвостой шиншиллой и упитанным волнистым попугаем. Я стал смотреть. Сдержанный мужчина лет шестидесяти, хмурившийся настолько, что две чёрные брови сливались воедино, как в страстном танго, толстый юнец, жующий жвачку, высокий турок с аристократическими замашками и в терракотовом шарфе, недокормленный азиат в тельняшке, блондин с дредами и египетским профилем, мужчина астенического телосложения в гавайской рубашке и шортах с морскими черепашками, три похожих друг на друга темноволосых бандита с глазами отряда хищных и парень славянской внешности, впоследствии оказавшийся чистокровным болгарином. Этот разношёрстный контингент во главе с лекарем загнал в угол укоренившегося во мне Холмса, заставив выйти на бис внутреннего Герасима. Я тонул в собственном молчании, пока голос Хафиза не бросил утопающему спасательный звук.

– Если тебе так трудно сделать выбор, будешь со мной. Но, увы, это не безмятежное удовольствие, – произнёс он.

В ощущениях я уменьшился до шестилетнего ребёнка, который боялся остаться на работе у папы с кем-то, кроме него. Мне хотелось подойти к лекарю и покорно встать рядом с ним. Нечто похожее на то самое чувство, когда приходишь на день рождения, но не знаешь никого, кроме именинника, сидящего на другом краю стола. И ты, опущенный в нечаянное игнорирование, даже не хочешь кого-то знать или с кем-то общаться. Но обстоятельства вынуждают тебя знакомиться, внимательно слушать, изредка кивая, улыбаться, браться за руки и играть в одну игру.

Около сорока секунд в моём сознании появлялись и исчезали урывки прошлого, пока движения блондина с дредами не вернули меня из детских воспоминаний в жестокий третий десяток. Он открыл четыре разных компьютера, и следующие четыре часа мы обсуждали уже заготовленный сценарий ограбления. Лекарю и мне досталось то самое задание со звёздочкой повышенной сложности. Мы должны были пробраться в сердце холдинга и забрать деньги.

3

Эргуван

Мы чудесным образом исцеляемся в присутствии того, кто верит в наш свет, даже когда мы блуждаем в своей тьме.

Даниэль Глаттауэр[6]

Под полнолунным светом в вогнутом трёхстворчатом зеркале отражались настенные часы, большая стрелка которых зависла на трёх. Никто не мог остаться в компании в столь откровенно поздний час. Мы с Хафизом беспрепятственно проникли в здание холдинга и поднялись на нужный этаж, где располагались кабинеты акционеров. Если бы только можно было посмотреть краткое содержание своей судьбы и вернуться в нужный эпизод без разочарования или страха, я бы сделал это, несмотря на привязанность к жажде интриги. Всё было идеально продумано, как в новейшем авиалайнере: если бы одна система внезапно отказала, другая тотчас же начала бы исправлять сбой.

Пока блондин с дредами диктовал нам коды из чёрного отполированного воском минивэна и три бандитских брата-акробата кружили возле стеклянного здания, утонувшего в объятиях стамбульской ночи, в холдинге добросовестно работал один сотрудник. Благодаря логике Фатиха, того хмурого шестидесятилетнего мужчины, мы с Хафизом попали в потайную комнату с «сокровищами», что на языке прозы означало стандартное сейфовое хранилище. Хафиз, подобно пришедшему к молочнику другу за проигранным в нарды стаканом айрана, с развязной непринуждённостью забрал нужные десять миллионов. Собираясь ускользать из комнаты, пропитанной терпким ароматом турецких купюр, я увидел за спиной Хафиза юного парня в стоптанных кедах цвета запылённой пшеницы. В его глазах мелькал нечеловеческий страх, сменяющийся то беззаветной храбростью, то пульсирующими вопросительными прожилками. При таком сценарии я должен был избавиться от него, как говорят в таких случаях. Однако за что?

В ту секунду я почувствовал себя Николаем Ростовым, обязанным убить ни в чём невиновного француза. Напротив меня стоял такой же молодой и напуганный, как я, парень. Чей-то сын, брат, а может, уже и отец. Я не знал, как действовать. Те роковые деньги мы должны были украсть для шестилетней азербайджанки, пересадка сердца которой уже была запланирована на следующий день. Оставшаяся часть суммы пошла бы на медикаменты и химиотерапию детям с различными патологиями. Между жизнью крохи и ещё не пожившего, но уже созревшего человека я наугад выбрал первое, встав на место Всевышнего, решая кому жить, а кому умереть. Отвратительный комплекс Бога, который стал преследовать меня с того злосчастного дня. За несколько секунд мой внутренний голос продиктовал мне решение: я решил сдаться, бросив на пол оружие, как вдруг Хафиз приказал мне стрелять. Осмысленной неосознанностью, неторопливым движением пальца я дёрнул курок, и в неподвижное, будто парализованное покорным ожиданием, тело вонзилась пуля. Молодой сотрудник пошатнулся и, падая, как почти невесомое лебединое пёрышко, бесшумно опустился на пол. Он смотрел на меня без осуждения или злобы, и, пока из его брюшной полости выливалась кровь, я грезил лишь трусливым, малодушным побегом. Хафиз ласково, словно боясь, поторапливал меня, но в нежелании кому-либо одинокой смерти в сырой темноте на остывшем бетонном полу я продолжал ждать. Взяв его за посиневшую костлявую руку, на которой была набита татуировка в виде географической карты, я отвёл взгляд, так и не сумев выжать очищенную слезу притворного покаяния. После остановки дыхания его лицо побледнело, как у недоношенного семимесячного новорождённого, пульс которого безвольно застыл.

Мы оставили тело и безнаказанно скрылись, но Хафиз продолжал мертво молчать, прищуриваясь с ноткой исполненного презрения. После этого убийства мы с мусульманином поменялись ролями: я, наконец, понял, почему его называют лекарем, а он решил попытаться разгадать моё непредсказуемое нутро.

– Все награбленные деньги я всегда отдавал больным детям. Но никогда в жизни никого не убивал, – тихим голосом промолвил мой новый друг

Мне не хотелось оправдываться: все понимали, зачем я сделал то, что, казалось, никогда не смогу забыть. Мой внутренний Иисус умер. Умерли и родители, и младшая сестра, и ещё неродившиеся сын и дочь, умерла последняя холодная весна в Тыве, пропали горячие пряники с корицей, которые пекла бабушка, рассыпались золотые чётки, скис вишнёвый кисель няни, и разрушилась старая деревянная церквушка в лесу.

Я проспал около двенадцати часов, чтобы прийти в себя. Хафиз принёс мне молока с мёдом и турецкие голубцы тётушки Акджан с толстыми чуть треснутыми виноградными листьями.

– Деньги перечислены, девочку спасли, – вымолвил он.

Слова Хафиза ничуть не воскрешали оставшиеся крупицы затонувшей внутри меня совести, поэтому я не сумел отказать себе в послеобеденной велосипедной прогулке по городу. Весь Стамбул был украшен крошечными пурпурно-лиловыми лепестками, на закате превращающимися в аметистовые словно распахнутые клубочки. Так цвело Иудино дерево эргуван. Оно было так расшатанно и высоко, но будто не желало дотягиваться до поглаживающего, взошедшего над Турцией солнца. Каждому встречающемуся эргувану я придумывал имя, изогнутую свирепыми ветрами судьбу и воображаемых друзей в лице местных садоводов и птиц. Его расцвет жизни приходился на месяц нисан, в тот самый апрель, когда я растворился в застывшем неиспаряющемся грехе, который я не позволял себе ни отмолить, ни забыть. Я безоглядно влюбился в весну лишь за цветение единственного живого растения, которого я заслуживал.

Прошла неделя. Выяснилось, что молодой парень в стоптанных кедах, которого я убил, оказался внуком главы холдинга, Беркера Озтюрга. Его звали Метин. Это имя с тех пор стало звучать в моей голове, словно назойливый монотонный рингтон, который мечтаешь сменить, но никак не осмеливаешься из-за боязни пропустить важный звонок. Метин, архитектор, подающий надежды, гордость светской семьи Стамбула. Метин, жизнь которого я бесчеловечно отобрал подобно прожжённым мошенникам, обкрадывающим простодушных пенсионеров. Метин, чьи руки были столь нежны и податливы, как убаюкивающий тропический бриз, Метин, с тлеющим упованием встречающий смерть без всепожирающего страха и пылкого поклонения.

После горьких девяти дней я уволился с высокооплачиваемой работы, сдал дипломатический паспорт и стал сотрудничать с Хафизом. Он был владельцем сети реабилитационных больниц в Стамбуле, что не мешало ему проворачивать благие, но не совсем невинные дела в Турции и Катаре. Мне удалось выкупить часть акций его компании: казалось, я необратимо переехал в страну, преображающую застрявшего внутри меня многоголового левиафана. За это время лекарь стал мне и домом, и отцом, и старшим братом. Тётя Акджан и Эсен заменили женскую половину семьи, которая по-прежнему не поздравляла меня с религиозными праздниками или оглушительными успехами, за которыми скрывались ничем не стёртые преступления. Я снял светлый просторный дом в районе Бешикташ с загнивающим лимонным садом и огромной пыльной библиотекой, посреди которой стоял хриплый граммофон из потертого серебра с ажурным узором. Спустя несколько суетливо проскользнувших суток, задохнувшихся в нескончаемой суматохе, лекарь позвал меня на дружеский променад.

Оказавшись на площади Таксим, мы с Хафизом решили перекусить бореком с солёным творогом и турецкой дундурмой из измельчённой дикой орхидеи. Переживания душили мой неуёмный аппетит, пока я не почувствовал запах жареных каштанов. Впервые я попробовал этот извращённый деликатес на Елисейских полях в конце декабря перед Новым Годом. В семейной поездке эту тошнотворную мерзость, воняющую то ли трупной гнилью, то ли разросшимся паразитическим грибком, загонял в свой воспалённый распухший пищевод только отец. Однако те стамбульские каштаны, упоительный аромат которых тянется за мной с того дня, пахли совсем по-иному. Их готовила молодая девушка, а народ выстраивался в очередь именно за её лакомством.

– Павел, посмотри, вон продают каштаны. Пойдём купим парочку, – с предложением обратился Хафиз.

Мы долго теснились в турецкой толпе, пока не уткнулись в фургончик и его милую хозяйку. Эта девушка была лучше, чем ангел. И лучше того, кто не мог отвести от неё взгляд. Она жарила каштаны, и это манило гораздо сильнее священного огня или морских волн. От неё пахло миндальным молоком, сандаловым деревом и мадагаскарской ванилью. На её платье были нарисованы ярко-жёлтые цветы. Глаза у нее были не самые большие и выразительные, однако казались прозрачнее и насыщеннее отшлифованного замбийского малахита. Волосы продавщицы были непрямыми и некудрявыми: они казались похожими на складки акациевого мёда Алтая и лишь к вискам скручивались в тоненькие пружинки, за которые игриво хотелось дёрнуть. Между мизинцем и безымянным пальцем неявно выделялась аккуратная вишнёвая родинка, будто ревностно приклеенная Всевышним вместо обручального или помолвочного кольца. Это не было удивительным, ведь ни один Бог мира не смог бы удержаться от её красоты, которой хотелось владеть.

Девушка протянула стакан с каштанами, даже не взглянув на меня.

– Сколько мы должны вам? – поинтересовался я.

– Доброта не знает цены. Это совершенно бесплатно.

Во взгляде приветливой продавщицы я нашёл вселенскую скорбь, боль и плавно угасающую надежду. Эти глаза будто разделяли со мной то, что я давно закопал внутри себя. Её оливковый цвет кожи переливался на грубом стамбульском солнце. Она не казалась мне уникальной, но почему-то была другой. Не долго думая, я протянул ей приличную сумму денег, желая помочь молодой благодетельнице.

– Кажется, вы плохо выучили турецкий. Я не беру деньги за добро, – резко возразила девушка.

– Его зовут Павел, – внезапно перебил Хафиз, заметив мои пропащие от стыда глаза.

– Павел, вы задерживаете людей, которые нуждаются в еде. Пожалуйста, ваши каштаны остывают. Приходите ещё!

В стеснении я отошел на пару шагов назад. Хафиз, нахмурив брови, с высоты безукоризненной мужественности презрительно посмотрел на смущенного русского и тотчас отошёл.

Возвращаясь домой, я играл с самим собой, пытаясь отгадать, как звали ту девушку. С лихвой и пробуждённым самозабвением я принялся искать значение мусульманских имён, стараясь по образу идеала найти невозможное. Сибель, Чагла, Фериде. Лишь отгадать её имя стало мечтой всей незадавшейся жизни. В моей грудной клетке без приглашения поселилось трепещущее чудовище, стучащее изнутри и требующее новой встречи. Оказавшись дома, лёжа на пожухлой чуть покалывающей траве, я вновь смотрел ввысь, пока, растворившись в романтически вскипевшем желании, не уснул. Проснувшись утром с застуженным бедренным нервом и благополучно забыв про назначенную деловую встречу, я отправился на площадь за новой порцией каштанов. Она была там – совершенно другая: легче, чем морской воздух, но тяжелее грехов, которых с каждым днём я брал на себя все больше. За несколько прерывистых вздохов я осмелел и подошёл за стаканчиком разбухших природных мячиков.