Сожженная Москва

Впоследствии Базиль узнал, что загорелась крыша соседнего арсенала. Пожар был потушен саперами. Разбуженный новою тревогой, Наполеон пришел в окончательное бешенство. Он толкнул ногой в лицо мамелюка, подававшего ему лосиные штиблеты, позвал Бертье и с ругательствами объявил ему, что покидает Кремль. Через полчаса он переехал в подмосковный Петровский дворец.

Отряд гвардии ушел вслед за императором. Площадь опустела. Сильный ветер гудел на крышах, крутя по мостовой столбы пыли и клочки выброшенных из сената и дворцовых зданий бумаг. Из нависшей темной тучи изредка прорывались капли дождя. Перовский глядел и прислушивался. Никто к нему не шел.

– Боже, – проговорил он, в бессильном отчаянии ухватясь за решетку окна, – хоть бы смерть! Разом, скорее бы умереть, чем так медленно терзаться!

За церковью послышались сперва отдаленные, потом близкие шаги и голоса. Перовский кинулся к двери и замер в ожидании: к нему или идут мимо? Шаги явственно раздались у входа в церковь. Послышался звук отодвигаемого засова. Кто-то неумелою рукой долго нажимал скобу замка. Дверь отворилась. На крыльце стояла кучка гренадеров с рослым фельдфебелем. Внизу крыльца двое солдат держали на палке котелок с дымившейся похлебкой.

– Ба, да уж эта квартира занята! – весело сказал фельдфебель, с изумлением разглядев в церкви пленного. – А мы думали здесь позавтракать и уснуть… Капитан, – обратился он к кому-то проходившему внизу, за церковью, – здесь заперт русский; что с ним делать?

Поравнявшийся с крыльцом высокий и худой с светлыми, вьющимися волосами капитан мельком взглянул на пленного и отвернулся. Он, очевидно, также не спал, и ему было не до того. Его глаза были красны и слипались.

– Ему здесь с нами, полагаю, нельзя, – продолжал фельдфебель, – куда прикажете?

– Туда же, в подвал, – отходя далее, небрежно проговорил капитан.

Перовский обмер. Он опрометью бросился к двери, силой растолкал солдат и выбежал на крыльцо.

– С кем вы приказываете меня запереть, с кем? – в ужасе крикнул он, подступая к капитану. – Это безбожно! Я знаю, в чем обвиняют этих заключенных и что их ждет!

Озадаченный капитан остановился.

– Меня задержали под городом во время перемирия, – продолжал кричать Базиль, – в суете забыли обо мне! Я не пленный; вы видите, мне оставлено оружие, – прибавил он, указывая на свою шпагу, – а вы…

– Простите великодушно, – ответил капитан, как бы очнувшись от безобразного, тяжелого сна, – я ошибся…

– Но эта ошибка мне стоила бы жизни.

– О, это было бы большим несчастьем! – произнес капитан, с чувством пожимая руку Перовского. – Я сейчас пойду и узнаю, куда велят вас поместить.

Через полчаса капитан возвратился.

– Вас велено отвести к герцогу Экмюльскому, – сказал он, – вы дойдете туда благополучно, и вам будет оказано всякое внимание. Вот ваш охранитель.

Он указал на приведенного им конного жандарма.

«Этого еще недоставало! – подумал Перовский. – Четвертый арест – и куда же? к свирепому маршалу Даву».

XXIII

Квартира грозного герцога Экмюльского, маршала Даву, была на Девичьем поле, у монастыря, в доме фабриканта, купца Милюкова. Идя за жандармом по обгорелым и во многих местах еще сильно пылавшим улицам, Перовский не узнал Москвы. Они шли Волхонкой и Пречистенкой.

Грабеж продолжался в безобразных размерах. Солдаты сквозь дым и пламя тащили на себе ящики с винами и разной бакалеей, церковную утварь и тюки с красными товарами. У ворот и входов немногих еще не загоревшихся домов толпились испачканные пеплом и сажей, голодные и оборванные чины разных оружий, вырывая друг у друга награбленные вещи. На площадях в то же время, вследствие наступившего сильного холода, горели костры из поломанных оконных рам, дверей и разного хлама. Здесь толпился всякий сброд. У церкви Троицы в Зубове жандарм-проводник, встретив знакомого артиллериста-солдата, остановился, спрашивая его о дальнейшем пути к квартире Даву.

Внутри церкви, служившей помещением для командира расположенной здесь батареи, виднелась красивая гнедая лошадь, прикрытая священническою ризой. Она ела из жестяной церковной купели овес, умными глазами бодро посматривая на крыльцо. Ответив на вопрос жандарма, солдат-артиллерист потрепал лошадь по спине и, добродушно чмокая губами, сказал:

– Каков конь! Не правда ли, не животное – человек? Сметлив, даже хитер, все понимает. И хорошо ему тут, тепло, овса вдоволь… Он взят у одного графа. В Париже дадут за него тысячи.

На Зубовской площади, невдали от сгоревшего каменного дома, на котором еще виднелась уцелевшая от огня, давно знакомая Перовскому вывеска: «Гремислав, портной из Парижа», у обугленной каменной колокольни стояла толпа полковых маркитантов и поваров. Внутри этой колокольни была устроена бойня скота, и усатый, рослый гренадер в лиловой камилавке и в дьяконском стихаре окровавленными руками весело раздавал по очереди куски нарубленного свежего мяса. Вдруг толпа бросилась в соседний переулок, откуда выезжали две захваченные под городом телеги. На телегах под конвоем солдат сидели плачущие молодые женщины в крестьянских одеждах, окутанные платками. Все с жадным любопытством смотрели на необыкновенную добычу.

– Что это? откуда? – спросил, улыбаясь, гренадер конвойного фельдфебеля.

– Переодетые балетчицы. Их поймали в лесу. Вот и готовый театр.

Распознавая направление сплошь выжженных улиц по торчавшим печам, трубам и церквам, пленник и его проводник около полудня дошли наконец до Девичьего поля.

Каменный одноярусный дом фабриканта Милюкова был уже несколько дней занят под штаб-квартиру маршала Даву. Этот дом стоял у берега Москвы-реки, вправо от Девичьего монастыря. Упираясь в большой, еще покрытый листьями сад, он занимал левую сторону обширного двора, застроенного рабочим корпусом, жилыми флигелями и сараями милюковской ситцевой фабрики. Хозяин фабрики бежал с рабочими и мастерами за день до вступления французов в Москву. У ворот фабрики стоял караул. На площади был раскинут лагерь, помещались пороховые ящики, несколько пушек и лошадей у коновязей, а среди двора – служившая маршалу в дороге большая темно-зеленая четырехместная карета.

Перовского ввели в приемную каменного дома, где толпились ординарцы и штабные маршала. Дежурный адъютант прошел в кабинет Даву. Выйдя оттуда, он взял у Перовского шпагу и предложил ему войти к маршалу.

Кабинет Даву был окнами на главную аллею сада, в конце которой виднелся залив Москвы-реки. Среднее окно, у которого стоял рабочий стол маршала, было растворено. Свежий воздух свободно проникал из сада в комнату, осыпая бумаги на столе листьями, изредка падавшими сюда с пожелтелых лип и кленов, росших у окна.

При входе пленника Даву, спиной к двери, продолжал молча писать у окна. Он не обернулся и в то время, когда Базиль, пройдя несколько шагов от порога, остановился среди комнаты.

«Неужели это именно тот грозный и самый жестокий из всех маршалов Бонапарта?» – подумал Перовский, разглядывая сгорбленную в полинялом синем мундире спину и совершенно лысую, глянцевитую голову сидевшего перед ним тощего и на вид хилого старика.

Перо у окна продолжало скрипеть. Даву молчал. Прошло еще несколько мгновений.

– Кто здесь? – раздался от окна странный, несколько глуховатый голос.

Перовскому показалось, будто бы кто-то совершенно посторонний заглянул в эту минуту из сада в окно и, под шелест деревьев, сделал этот вопрос. Перовский молчал. Раздалось недовольное ворчанье.

– Кто вы? – повторил более грубо тот же голос. – Вас спрашивают, что же вы, как чурбан, молчите?

– Русский офицер, – ответил Базиль.

– Парламентер?

– Нет.

– Так пленный?

– Нет.

Даву обернулся к вошедшему.

– Кто же вы, наконец? – спросил он, уже совсем сердито глядя на Перовского.

Базиль спокойно и с достоинством рассказал все по порядку: как он, во время перемирия, был послан генералом Милорадовичем на аванпосты и как и при каких обстоятельствах его задержали сперва Себастьяни и Мюрат, потом Бертье и, вопреки данному слову и обычаям войны, доныне ему не возвращают свободы.

– Перемирие! – проворчал Даву. – Да что вы тут толкуете мне? Какое же это перемирие, если здесь, в уступленной нам Москве, по нас предательски стреляли? Вы – пленник, слышите ли, пленник, и останетесь здесь до тех пор… ну, пока нам это будет нужно!

– Извините, – произнес Перовский, – я не ответчик за других: здесь роковая ошибка.

– Пойте это другим! (A d’autres, ́d’autres!) – перебил его Даву. – Меня не проведете!

– Свобода мне обещана честным словом французского генерала…

Даву поднялся с кресел.

– Молчать! – запальчиво крикнул он, сжимая кулаки. – Дни ваши сочтены; да я вас, наконец, знаю, узнал.

Маршал, как бы внезапно о чем-то вспомнив, замолчал. Перовский с мучительным ожиданием вглядывался в его тонкие, бледные губы, огромный лысый лоб и подозрительно следившие за ним из-под насупленных бровей маленькие и злые глаза.

– Да, я вас знаю! – повторил Даву, с усилием высвобождая морщинистые щеки из высокого и узкого воротника и садясь опять к столу. – Теперь не уйдете… Ваше имя?

Перовский назвал себя. Маршал нагнулся к лежавшему перед ним списку и внес в него сказанное ему имя.

– Простите, генерал, – сказал, стараясь быть покойным, Базиль, – вы совершенно ошибаетесь: я имею честь видеть вас впервые в жизни.

Глаза Даву шевельнулись и опять скрылись под насупленными бровями.

– Не проведете, не обманете! – объявил он. – Вы были взяты в плен под Смоленском, освобождены в этом городе на честное слово и, все разузнав у нас, бежали…

– Клянусь вам, – ответил Перовский, – я впервые задержан при входе вашей армии в Москву… Снеситесь с генералами Милорадовичем и Себастьяни.

Даву вскочил. Его лицо было искажено гневом.

– Бездельник, лжец! – бешено крикнул он, тряся кулаками. – Такому негодяю, черт бы вас побрал, говорю это прямо, исход один – повязка на глаза и полдюжины пуль!

Маршал позвонил.

– Вы позовете фельдфебеля и солдат! – обратился он к вошедшему ординарцу, откладывая на столе какую-то бумагу.

Ординарец не уходил.

– Но это будет вопиющее к небу насилие! – проговорил Перовский, видя с содроганием, как решительно и твердо герцог Экмюльский отдавал о нем роковой и, по-видимому, бесповоротный приказ. – Вы, простите, оскорбляете безоружного пленного и к этому присоединяете убийство без следствия, без суда. Ведь это, герцог, насилие.

– А, вам желается суда? – произнес Даву. – Берегитесь, суд будет короток. Вас отлично помнит мой старший адъютант, бравший вас в плен… О, вы его не собьете!

– Позовите вашего адъютанта, пусть он меня уличит! – сказал Перовский, с ужасом думая в то же время: «А что, если низкий клеврет этого палача все перезабыл и спутал в пережитой ими сумятице и вдруг, признав меня за того беглеца, скажет: да, это он! И как на него сетовать? Ему так может показаться…»

Глаза маршала странно улыбнулись, брови разгладились.

– Так вы хотите очной ставки? – спросил он, стараясь говорить ласковее. – Извольте, я вам ее дам… Но помните заранее, если мои слова подтвердятся, пощады не будет. Позвать Оливье! – сказал он ординарцу.

XXIV

Ординарец вышел. Даву стал разбирать и перекладывать лежавшие перед ним бумаги. Базиль, замирая от волнения, едва стоял на ногах. «Броситься на него сзади, удушить тощего старика и выскочить в окно… – вдруг подумал он, – здесь положительно можно… садом добежать до реки, кинуться вплавь и уйти на противоположный берег, в огород и пустыри. Пока найдут адъютанта, явятся сюда, все увидят и начнут погоню – все можно успеть».

Руки Перовского судорожно сжимались; озноб охватывал его с головы до пят, зубы постукивали от нервной дрожи.

– Вам сколько лет? – спросил, не оглядываясь, Даву. Перовский вздрогнул.

– Двадцатый год, – отвечал он.

– Молоды… Москву знаете?

– Здесь учился в университете.

Даву обернулся и указал Перовскому на стене, возле стола, карту Москвы и ее окрестностей.

– Вот эти места подожжены русскими, – сказал он, тыкая сухим, крючковатым пальцем по карте, – горят сотни, тысячи домов… Вы, вероятно, также явились сюда поджигать?

Перовский молчал.

– Зачем вы нас поджигаете?

– Ваши солдаты, по неосторожности и хмельные, сами жгут.

– Вздор, клевета! А почему русские крестьяне, несмотря на щедрую плату, не подвозят припасов? – спросил Даву. – Столько вокруг сел – и не является ни один.

– Боятся насилий.

– Вздор! Какие насилия у цивилизованной армии? Говорят вам, мы щедро платим. Это все выдумки людей, подобных вам. Где Кутузов? Почему он так предательски, без полиции и пожарных инструментов, оставил такой обширный город? Где он?

– Я задержан вторые сутки и дальнейших распоряжений нашего главнокомандующего не знаю.

– Вы отъявленный лжец, – сказал, выпрямляясь в кресле, Даву, – вероломный партизан, дезертир!.. О, вы увидите, как мы наказываем людей, которые к измене присоединяют еще наглую, бесстыдную ложь.

Даву опять позвонил. Вошел ординарец.

– Что же Оливье?

– За ним пошли.

Даву подумал: «Что с ним возиться! надоели!» – и против имени Перовского, занесенного им в список, написал резолюцию.

– Вот, – сказал он, подавая ординарцу со стола пачку бумаг, – это в главный штаб, а этого господина с этим списком отведите к Моллина.

«Моллина, Моллина! – повторял в уме Перовский, идя за ординарцем и не понимая, в чем дело, – вероятно, председатель какого-нибудь трибунала».

Его привели на площадь, где был расположен лагерь пехоты, и сдали у крайней палатки толстому, с короткою шеей и красным лицом, седому офицеру. «Вот он, Моллина», – подумал Перовский, глядя в подслеповатые и сердитые глаза Моллина. Офицер, выслушав то, что ему сказал герцогский ординарец, кивком головы отпустил последнего и, едва взглянув в поданный ему список, сдал арестанта караулу, стоявшему невдали от палатки. На карауле зашевелились. От него отделилось несколько солдат с унтер-офицером. «Следуйте за мною… Вы понимаете ли меня?» – гневно крикнул унтер-офицер, толкнув растерявшегося, едва владевшего собой Перовского. Три человека спокойно и безучастно пошли впереди его, три – назади. Унтер-офицер шел сбоку. Все спокойно поглядывали на Перовского, но он начинал наконец понимать, в чем дело.

Арестанта повели к огородам, бывшим у берега Москвы-реки, в нескольких стах шагах от лагеря. Здесь, на просторной, сыроватой площадке между опустелых гряд капусты и бураков, виднелся столб и невдали от него несколько свежезасыпанных ям. «Могилы расстрелянных! – пробежало в уме Базиля. – Да неужели же эти изверги… неужели конец?» Он бессознательно шагал за солдатами, увязая в рыхлой, сырой земле. Его мучило безобразие и бессилие своего положения. Он видел над собою светлое осеннее небо, кругом – пустынные, тихие огороды, за ними – колокольню Девичьего монастыря, галок, с веселым карканьем перелетавших с этой колокольни в монастырский сад, и мучительно сознавал, что ни он, ни окружавшие его исполнители чужих велений ничего не могли сделать для его спасения. Ему вспомнилось Бородино, возглас доктора Миртова о свидании с ним через двадцать лет в клубе. Голова его кружилась. Тысячи мыслей неслись в уме Перовского с поражающею мучительною быстротой.

Назади послышался крик. Шедшие оглянулись. От лагеря кто-то бежал, маша руками.

– Что еще? – проворчал, остановясь, унтер-офицер.

Прибежавший, в куртке и в шапочке конскрипта, молодой солдат что-то наскоро объяснил ему.

– Отсрочка! – сказал унтер-офицер, обращаясь к Перовскому. – С нашим герцогом это бывает – видно, завтраком забыли предварительно угостить… До свидания.

Арестанта опять повели к маршалу.

Даву показался Перовскому еще мрачнее и грознее.

– Удивляетесь?.. Я приостановил разделку с вами, – сказал Даву, увидев Перовского, – требую от вас окончательно чистосердечного и полного раскаяния; указанием на своих сообщников вы облегчите наши затруднения и тем спасете себя.

– Мне каяться не в чем.

– А если вас уличат?

– Я уже просил вашу светлость о следствии и суде, – ответил Перовский.

Даву снова порывисто позвонил.

– Где же, наконец, Оливье? – спросил он вошедшего ординарца. – Дождусь ли я его?

– Он здесь, только что возвратился от герцога Виченцкого.

– Позвать его!

Дверь сзади Перовского затворилась и снова отворилась.

– А, подойдите сюда поближе! – сказал кому-то маршал. – Станьте вот здесь и уличите этого господина.

Перовский увидел смуглого, востроносого человека с черным хохолком, франтовски причесанным на лбу, в узком поношенном мундире и в совершенно истоптанных суконных ботинках. Его маленькое обветренное лицо выражало безмерную почтительность к грозному начальству. Черные глаза смотрели внимательно и строго. «Пропал!» – подумал, взглянув на него, Базиль.

– Ну, Оливье, – обратился Даву к адъютанту, – приглядитесь получше к этому человеку и скажите мне, – вы, как никто, должны хорошо все помнить, – не этот ли именно господин был нами взят в плен под Смоленском? Подумайте хорошенько… Что скажете? Не он ли провел там у нас в городе, на свободе, целые сутки и ночью, все разузнав, и, несмотря на данное слово, изменнически бежал? Вы должны это в точности помнить. Ваша память – записная книжка… Их, как помните, бежало двое: одного мы вскоре поймали и тогда же на пути расстреляли, а другой скрылся… Не этот ли дезертир теперь стоит перед вами?

«О, приговор мой подписан! – в ужасе, замирая, подумал Базиль. – Этот раболепный офицеришка непременно поддакнет своему начальнику. Иначе не может и быть! Боже, хоть бы мое лицо исказилось судорогой, покрылось язвами проказы, если во мне действительно есть хоть малейшее роковое сходство с тем беглецом».

– Ну, глядите же, Оливье, внимательно, – подсказал Даву адъютанту, – я вас слушаю.

Адъютант, переминаясь остатками ботинок, едва державшихся на его ногах, неслышно подошел ближе к пленнику и пристально взглянул на него.

– Да, помню, – негромко ответил он, – обстоятельство, о котором вы говорите, ваша светлость, действительно было…

– Вы, Оливье, глупец или выпили лишнее! – не стерпев, раздражительно крикнул Даву. – Вас спрашивают не о том, был ли такой случай или его не было; это я знаю лучше вас. Отвечайте, приказываю вам, на другой вопрос: этот ли именно господин бежал у нас из плена в ту ночь, когда мы заняли Смоленск? Поняли?

Перовский видел, как за секунду угодливые и, по-видимому, совершенно покойные глаза адъютанта вдруг померкли, точно куда-то пропали. Адъютант тронул себя за хохолок, прижал руку к груди и вполголоса, побелевшими губами, произнес что-то, казалось, полное неожиданности и ужаса. Базиль в точности не слышал всех его слов, хотя они ударами колокола звонко отдавались в его ушах. Он явственно только сознавал, как в наступившей затем странной тишине вдруг жалостно и громко забилось его сердце, и он помертвел. От него что-то уходило, что-то с ним навеки прощалось, и ему болезненно, от души было чего-то жаль. И то, о чем он так жалел, была его молодая жизнь, которую у него брали с таким суровым, безжалостным хладнокровием.

«Где же истина, где божеская справедливость?» – думал Перовский.

– Я вас не слышу, ближе! – крикнул Даву адъютанту. – Говорите громче и толковее.

– Этот господин, ваша светлость… – произнес Оливье, – я хорошо и отчетливо все помню…

Перовский, держась за спинку близ находившегося стула, едва стоял на ногах, усиливаясь слушать и понять, что именно произносили бледные и, как ему казалось, беззвучные губы адъютанта.

Часть вторая

Бегство французов

И прииде на тя пагуба, и не увеси.

Исайя

XXV

Через два дня после проводов жениной бабки и Авроры Илья Борисович Тропинин, надев плащ и шляпу, отправился в сенат, где, по слухам, была получена какая-то бумага из Петербурга. Он хотел проведать, последовало ли наконец разрешение сенатским, а равно и театральным чиновникам также оставить Москву. В то утро он узнал от бывшего астраханского губернатора Повалишина, что их общий знакомый, старик купец миллионер Иван Семенович Живов, убедившись в приближении французов, запер в Гостином дворе свой склад и, перекрестясь, сказал приказчику: «Еду; чуть они покажутся – слышишь, чтоб ничего им не досталось; зажигай лавку, дом и все!» Едва Илья въехал в Кремль и вошел в сенат, началось вступление французов в Москву, был ими произведен известный выстрел картечью в Боровицкие ворота, и французы заняли Кремль.

Тропинин бросился было обратно в Спасские ворота. Он полагал спуститься к Москворецкому мосту и уйти с толпою, бежавшею по Замоскворечью. «Скорее, скорее!» – торопил он извозчика. У Лобного места его окружила и остановила куча французских солдат, с криками уже грабившая Гостиный двор. Посадив на тротуар этого длинного, близорукого и смешного, в синем плаще, человека, французы со смехом прежде всего стащили с его ног сапоги. Потом, весело заглядывая ему в лицо и как бы спрашивая: «Что? удивлен?» – они сняли с него плащ и шляпу. Огромного роста, в рыжих бакенбардах и веснушках, унтер-офицер, скаля белые, смеющиеся зубы, спокойно отстегнул с камзола Ильи золотую цепочку с часами и принялся было за обручальное кольцо на его пальце. Обеспамятевший Илья очнулся. Он бешено, с силой оттолкнул грабителя и, задыхаясь, с пеной у рта крикнул несколько отборных французских ругательств.

– Каково! он говорит, как истый француз! (Tiens, il parle comme un vrai frańcais!) – удивился унтер-офицер.

Илью окружили и ввели под аркады Гостиного двора, так как в близком соседстве уже прорывалось пламя пожара над москательными лавками. Пленнику предлагали множество вопросов о том, где в Москве лучшие магазины и погреба, как пройти к лавкам золотых и серебряных изделий, к складам вин и к лучшим модным трактирам. Пользуясь суетой, Илья в одном из темных проходов Гостиного двора бросился в сторону, выбежал к Варварке и скрылся в подвале какого-то опустелого барского дома. Когда стемнело, он переулками добрался до Тверского бульвара, отыскал знакомый ему сад богача Асташевского и здесь, в дальней беседке, решился провести ночь. Забившись в угол беседки, он от усталости почти мгновенно заснул. Его разбудил дым, валивший клубами через деревья из загоревшегося смежного двора. Не сознавая, где он и что с ним, и задыхаясь от дыма, он выскочил из беседки.

Начиналось утро. С разных сторон поднимались густые облака дыма с пламенем. Горели соседние Тверская, Никитская и Арбат. Тропинин, вспомнив приказ Живова о сожжении его собственного дома, оглядывался в ужасе. Его томил голод; разутые ноги окоченели от холода. Куда идти? Дом жениной бабки, где, как он знал, вчера на руках дворника осталось еще немало невывезенных припасов, был невдали. Илья, перелезая с забора через забор, вышел на Бронную. Отсюда было уже близко до Патриарших прудов. Полуодетый, без шляпы и в одних испачканных носках, он, быстро шагая длинными ногами, скоро миновал смежные, теперь почти пустые переулки. Уже виднелась знакомая крыша дома княгини Шелешпанской.

Тропинину преградила дорогу кучка солдат, несшая какие-то кули и тюки. Сопровождавший их офицер остановил Илью и приказал ему взять на плечи ношу одного из солдат, которого тут же куда-то услал. Ноша была в несколько пудов. Тропинин молча покорился такому насилию, соображая, что этому будет же вскоре конец. Он донес куль до Кремля. Оттуда его отправили с другими солдатами за сеном, а вечером, дав ему поесть, объявили, что он будет при конюшне главного штаба. В течение пяти дней Илья чистил, кормил и поил порученных ему лошадей, выгребал навоз из конюшни и рубил для офицерской кухни дрова. Посланный с товарищем в депо за овсом, он нагрузил подводу, заметил на обратном пути, что пригнездившийся на подводе усталый товарищ уснул, дал лошади идти, а сам без оглядки бросился в смежный переулок. Место его второго побега было близ Садовой. Он издали узнал церковь Ермолая и, опасаясь погони, бросился в ту сторону.

Мимо дымившихся и пылавших улиц Тропинин снова достиг Патриарших прудов и теперь их не узнал. Сколько он ни отыскивал глазами зеленой крыши и бельведера на доме княгини, он их не видел. Все окрестные деревянные и каменные дома сгорели или догорали. Улицы и переулки вокруг занесенных пеплом и головнями прудов представляли одну сплошную, покрытую дымом площадь, на которой среди тлевших развалин лишь кое-где еще торчали не упавшие печные трубы и другие части догоравших зданий. Илья с ужасом убедился, что дом княгини Шелешпанской также сгорел. «Боже! неужели это не во сне?» – думал он, оглядываясь. Слезы катились из его глаз.

Беспомощно переходя от раскаленных пепелищ к пепелищам, Тропинин близорукими, подслеповатыми глазами усиливался отыскать след этого дома и не находил. Долго неуклюжею, длинною тенью он бродил здесь, прислушиваясь к падению кровель и стен и едва дыша от дыма и пепла. В одном месте, у церкви Спиридония, его охватило нахлынувшим пламенем. Он бросился к какому-то каменному забору и перелез через него. Соскакивая в соседний сад, он сильно ушиб себе ногу и сперва не обратил на это внимания. Нога, однако, разболелась. «Что же я теперь, если охромею, буду делать?» – думал Илья, бродя по саду и разминая ногу. Вдруг он услышал, что его назвали по имени. Тропинин вздрогнул. Между лип полуобгорелого сада он увидел седую голову, глядевшую на него из травы, а подойдя ближе, узнал бледное, в пегих пятнах, лицо княгинина дворника Карпа. Тот выглядывал из ямы.