Таба Циклон

– Оружие в квартире есть? Валюта? Драгоценности?

– Варька наплела? – изменившимся голосом спрашивает Лысый. – Все врет, стерва! Это она за лампочку мстит! А только не брал я ее лампочку, чем хотите могу поклясться. Три года в МосГорПроме без единого опоздания, да вы любого спросите. А ее сынок-то, наверное, сам и спер!

– Товарищ…Сидней укоризненно смотрит на Лысого, словно игральную карту вращая между пальцев свое загадочное удостоверение.

– Двести пятьдесят долларов, – говорит тот, роняя голову на грудь.

– Аааааа!!!! – навстречу нам выбегает маленькая девочка, она размахивает руками и кричит, пугая сама себя.

– Аааааа!!! – девочка останавливается у стены, отпружинив от нее руками, разворачивается и снова с криком бежит назад, исчезая в темноте коридора.

– Ничего, товарищ, ничего! – говорит Сидней, провожая девочку взглядом. – Двести пятьдесят – не тысяча… А хотя бы даже и тысяча… Сейчас, товарищ, важно совсем другое! Может, котлетки есть?

– Есть! – вдруг радуется Лысый. – Куриные есть, только холодные… Вы проходите пока, устраивайтесь, я мигом…

Сидней сидит на матрасе у двери, положив автомат на колени, и жует бутерброды с разрезанными надвое котлетами. Мерно стучат большие настенные часы. В городе по-прежнему идет бой: иногда после особенно мощных огневых ударов с потолка сыплется штукатурка.

– Тим, можешь пока зарубиться, – говорит Сидней, – я разбужу, если что.

– Не хочу, – говорю я.

Комнатка совсем маленькая, и хрустальная люстра под потолком смотрится в ней странно – как опухоль давно позабытой роскоши, просочившаяся неведомо откуда в заплеванный грузовой лифт. Похоже, раньше здесь была гостиная, которую разбили на несколько комнат фанерными перегородками.

На подоконнике безостановочно трещит рация.

«Тщщщ… Девочки, поторопитесь, штурм через полчаса!»

«Какой, на хрен, полчаса? Из вертушек только шелкопряд остался!»

«Тщщщ… О том и речь! Дюше нужно ехать, у него жена рожает…»

«Тщщщщ…»

ТАБА ЦИКЛОН

Жарко. Мимо проезжает машина, подпрыгивая на горбатом мосту, обдавая нас горячими выхлопными газами, женским смехом и веселыми звуками марша. Какое все же говно эти двигатели внутреннего сгорания. Знакомая шляпка на заднем сиденье, длинный шарф полощется на ветру. Элен. Сидней ушел без меня далеко вперед. Смотрит с моста на корабль, навсегда остановившийся около набережной, сев на мель – на высокий бетонный фундамент. Сидней оборачивается и машет рукой. Он что-то кричит мне, но я ничего не слышу из-за шума – рабочие с помощью свистящего компрессора чистят перила моста от ржавчины и слезающей краски, чтобы потом заново их покрасить. Я уже где-то их видел… Из города позади веет щемящим легким беспокойством, как бывает 31 августа, когда тысячи школьников не хотят расставаться с летом. Жарко… Может, перемахнуть сейчас через перила и прыгнуть вниз? Такая мысль не раз посещала каждого. Что толкает людей на безумства?

– Прыгай! – доносится до меня голос Сиднея. – Тим, прыгай!!!

– Прыгай!!! – кто-то толкает меня к перилам. – Прыгай!!!

Время замедляется. Мне страшно. Я чувствую, как сзади подбирается что-то, от чего не спасет ни солнечный полдень, ни Сидней, ни даже мой священный лис, у которого было слишком мало времени, чтобы набраться сил. Я достаю статуэтку, по ладони от нее бегут сияющие золотые змейки. Не оборачиваясь, я бросаю ее назад и хватаюсь руками за перила. Ржавчина царапает кожу. Я подпрыгиваю и через мгновение вижу стремительно удаляющиеся опоры моста и ослепительно чистое далекое небо, вдруг так странно оказавшееся под ногами вместе со всеми своими птицами и облаками. Меня оглушает успокаивающий, утробно-клокочущий столб пузырьков воздуха, поднимающихся вверх сонмом прозрачных медуз. Гулкие подводные шумы доносятся то с той, то с другой стороны, далеко наверху поверхность воды играет солнечными бликами на всех своих мимолетных гранях.

Обманчивый покой длится недолго – в воду со свистом впиваются сотни черных стрел в бурлящих шлейфах из захваченного воздуха, глубоководную темноту пронзают мириады огненных лучей, отражающиеся от сияющих букв на древках. Я делаю несколько гребков вниз, чья-то тень проносится надо мной, закрывая свет солнца. Огромная темная рыбина с приплюснутой головой и длинным гибким телом, похожая на подводного дракона, летает у поверхности, жадно проглатывая стрелы. Несколько стрел все же ускользают от поразительно ловкой для своих размеров рыбы и летят ко мне, одна царапает по скуле, проносится еще несколько метров вглубь и начинает медленно всплывать, оперением вверх. Рыбина бросается вниз, в погоню за упущенной добычей. Большая пасть с двумя толстыми пластинами мелких зубов, жирное белое брюхо в черных пятнах и разводах – рыбина лентой, винтом обивается вокруг меня, проглатывая по пути стрелы, закрутив в водовороте, однако не коснувшись меня даже кончиком своего широкого плавника, идущего вдоль всего тела, ни хлесткими кнутами длинных толстых усов.

Рыба промахивается мимо последней стрелы, выгибается, уходит далеко в сторону, чтобы развернуться и снова броситься в погоню. Еще секунда или две – и тело само сделает рефлекторный вдох, набрав полные легкие воды. Перед моим лицом медленно проплывает единственная оставшаяся стрела, черное древко которой все в отверстиях и полостях. Я тянусь к манящим, сверкающим золотым буквам «Sooooooo» на поверхности древка, буквы оживают и цепкой шипящей змеей переползают ко мне на руку, струятся вдоль предплечья, шеи, висков и с двух сторон впиваются в глаза, проносятся по венам и артериям, опьяненные собственной дерзостью и бесстрашием, как молекулы адреналина, летящие к известной им одним точке назначения в потертом черно-белом школьном учебном фильме; иглами, током ударяют по всем нервным окончаниям, возвращают память, заставляют тело выгнуться дугой и снова падать, падать, падать вниз…

«APROACHING TABA CYCLONE

Рита сидит в кресле, поджав под себя ноги, держит в руках большой нож для разделки мяса и легонько, самым кончиком протыкает лежащую на столе булочку в вакуумной целлофановой упаковке. Кончик ножа входит в булочку на несколько миллиметров, после чего она вытаскивает его и протыкает булочку в другом месте. Еще раз. Еще. Еще.

– Тебе это доставляет удовольствие? – спрашиваю я.

– Да, – Рита с силой нажимает на нож. Он проходит сквозь булочку и вонзается в поверхность стола.

– Знаешь… Раз уж всем когда-нибудь приходится умирать, то я бы хотел умереть от твоих рук…

– Хорошо, – просто отвечает Рита, поднимая на меня холодные, невозмутимые, невозможные глаза. Аж передергивает. Ледяная арийская сучка со свастикой в кармане.

– Не сейчас умереть. Потом когда-нибудь… – на всякий случай поясняю я.

Рита равнодушно смотрит на меня, мимо меня, не на меня, кладет нож на стол и толкает его. Он прокручивается несколько раз по гладкой поверхности и утыкается черной пластиковой рукояткой мне в ладонь.

– Видишь, не тебе решать… – Рита беспомощно разводит в стороны руками, затем приподнимается с кресла и ударяет меня ладонью по лицу…

Мне больно, но гораздо больше – обидно. Я открываю рот, чтобы набрать воздуха, чтобы крикнуть, но меня накрывает волной – в глотке соленая океанская вода. Она обжигает все внутри, следующая волна высоко поднимает меня, как поплавок: вместо дня – вечер, вместо реки – хмурое осеннее море; песчаный берег совсем рядом – метров десять, не больше. Я плыву к нему так быстро, как могу, но каждая следующая за волной впадина утягивает меня назад, относит все дальше и дальше.

Сиреневый комок медузы проскальзывает под рукой. Галька и обломки ракушек бурлят в штормовом море, царапая кожу. Океан забирает меня с собой. Я делаю сильный гребок вниз, ударяюсь о дно – здесь совсем не глубоко. Я ползу к берегу по дну, цепляясь за камни, водоросли, вгрызаясь пальцами в подводные барханы песка, ломая ногти, стараясь как можно реже выныривать, чтобы набрать в легкие воздух. Меня выбрасывает на берег. Полоса гниющих водорослей странного багряного оттенка, следом за ней – слой высохшего тростника.

Я ползу через линии прибоя, через жесткую белую осоку. Я взбираюсь на дюну, но за ней нет защиты от шторма – ее разрезает высокий бетонный забор, выросший из пожухлых листьев земляники. Над забором – колючая проволока, сразу же за ним возвышается на высоком постаменте кукурузник с обрезанными крыльями. Дождь взбивает кратерами мелкий песок вокруг меня. Узкая полоса песка между океаном и забором, простирающимся вдоль длинной бухты. В самом конце нее сквозь дымку дождя виден жирный полосатый маяк.

Отдышавшись, я иду к нему. Поначалу мне кажется, что маяк совсем рядом – полчаса ходьбы, не больше, но бухта оказывается обманчивой: она состоит из множества маленьких бухточек, которые издалека сливаются в одну линию. Ты доходишь до очередного мыса и понимаешь, что совершенно не приблизился к цели, и перед тобой все тот же долгий путь, какой открывался еще в самом начале.

Я вижу на песке следы двух пар армейских ботинок и отпечатки лап большой собаки. Понемногу темнеет, вода начинает прибывать. Я слишком поздно понимаю, что попал в ловушку между морем и забором, я слишком поздно перехожу на бег. Я бегу по колено в море.

На вершине одного из больших, поросших ракушками валунов сидит горбатый старик, тот самый, из картотеки. Похоже, ему наплевать на то, что через несколько минут море доберется и до него. Он беззаботно пускает по воде плоские камни-блинчики, которые, правда, не могут сделать и двух прыжков.

– Вот правду говорят, старость – не радость… – не оборачиваясь, жалуется он.

Я подхожу ближе. Цепляясь за трещины и расщелины, забираюсь на валун.

– Как вы сюда попали?

– Тебя что, действительно это интересует? – усмехается старик.

– Если честно, не очень, – говорю я, – гораздо больше меня интересует, как отсюда выбраться.

– Отсюда-то легко! – беспечно машет рукой тот. – Вот как выбраться оттуда, куда ты потом попадешь – это да, это вопрос… Во всяком случае, ты теперь в самых надежных руках!

– В каких?

– В руках Бога! – смеется было горбун, однако тут же переходит на болезненный грудной кашель.

– Очень смешно.

– Смешно раньше было, – совершенно серьезно отвечает старик, – а сейчас уж как получится…

– И как получится?

– Ну, уж как-нибудь точно получится… – заверяет он меня. Он бросает еще один камень, но тот плашмя ударяется о падающую под собственной тяжестью волну и исчезает в воде, жирной и ребристой, как свинцовое масло.

– Уж как-нибудь точно получится, – задумчиво повторяет старик, – даже не сомневайся…

– Ну и ладно… Мне бы просто добраться куда-нибудь, где спокойно и можно хоть немного поспать. Я очень давно не спал.

– Ладно врать-то… – почему-то с неприязнью говорит горбун, – ты только тем и занимаешься, что постоянно засыпаешь. А каждый раз, когда ты засыпаешь, ты проживаешь во сне бессчетное множество жизней… И в каждой из них ты тоже видишь сны… А когда просыпаешься – от них не остается и следа. Очень обидная штука. Некоторые говорят, что это суета сует… На самом деле это Таба Циклон… Многие хотят срезать, пройти его насквозь. Идиоты. Куда пройти? Кроме него, ничего нет.

– Таба Циклон? – переспрашиваю я.

– Именно… Ты же хотел узнать, что это такое – так вот, погляди!

Я смотрю в сторону берега, куда указывает его рука. В сумерках, в которые уже успело погрузиться побережье, горит костер. Вокруг него танцуют люди в блестящих черных гидрокостюмах с аквалангами, к спинам их позади баллонов привязаны какие-то большие мешки. Время от времени то один, то другой аквалангист наклоняется спиной к костру, подпаливая свой мешок.

– Кто это? – спрашиваю я старика, но его уже нет рядом.

Мешок срывается со спины очередного аквалангиста. Визжит и выпрыгивает из костра, опалив шерсть. Это какое-то животное. Оно ныряет в воду и быстро плывет ко мне. Мои глаза становятся все тяжелее. Мысли путаются и теряются, натыкаясь друг на друга, а потом и вовсе исчезают, постепенно растворяясь в морском воздухе, пахнущем грозой и жженой шерстью.

Главное – не думать ни о чем, и тогда обязательно приходят сны, где бы ты ни находился. Сны. Сладкие и тягучие, как патока. Сны и дежавю сделаны из одного и того же. Бывает так, что во снах вспоминаешь другие сны, которые видел раньше. Иногда этих воспоминаний очень много, они быстро сменяют друг друга и, хватаясь за них, ты пытаешься добраться до чего-то важного. Ты кричишь «Вот оно!» и можешь дотронуться до него рукой, и, когда тебе остается совсем чуть-чуть – ты просыпаешься. То, о чем ты догадывался всегда, просто не мог назвать нужными словами, исчезает, оставляя лишь ощущение пережитого мгновения ясности и смутного обещания вернуться еще раз. Нужно научиться задерживать дыхание. Нужно нырять глубже…

– Привет, говнюки! – медленно, по буквам читает Яночка.

Я слышу как блюдце скользит по доске. Я лежу в темноте под одеялом.

– Киска, а это точно Курт Кобейн? – спрашивает Сидней. Блюдце останавливается на очередной букве.

– Я, – читает Яночка.

– Ну, хорошо. Тогда как ты выглядишь?

– Как му…муж… Как мужик! Он выглядит как мужик.

– Кто его убил, – говорит Сидней, – спросите, кто его убил?

– Кто тебя убил?

– И… – читает Анечка, – идите на хуй!

– Какой-то грубый Курт, – говорит Яночка, – хамит, как грузчик. Давайте кого-нибудь другого вызывать.

– Давайте. Только вот кого? Может быть, Святого Августина?

– Уолта Диснея, – предлагает Сидней.

– Да ну, он в прошлый раз говнился еще хуже Курта!

«Твои объятья тщщ-тха-тха», – радио захлебывается в полосе прокрутки.

Мне в ноги утыкается мокрым носом Пуфик, наша маленькая глупая такса. Он вцепляется зубами в ватное одеяло, но я прогоняю его. Мне жарко, а в голове клубится тупой сияющий туман – так бывает, когда проспишь весь день. Одеяло и простыня мокрые от пота, я сгребаю их в большой мятый ком, а сам сажусь по-турецки на матрас и пытаюсь прийти в себя.

– Блин, куда Ритка пропала? – нервничает Яночка.

– Наверное, Папаша не хочет делиться вином, а она его разводит.

– А почему он не хочет делиться? – удивляется Сидней. – У него же там целая бочка. И кстати, откуда она вообще взялась в подвале?

– Этого никто не знает. Мне даже кажется, он ее материализовал силой мысли, когда в копилке Тимы закончилась мелочь. Или телепортировал откуда-нибудь. В экстремальных ситуациях у людей иногда открываются такие способности.

– Анька, посмотри, что там с супом…

На нашей веранде пахнет дождем. Второй этаж, несколько бетонных плит, брошенных на ржавый металлический каркас; старые провода, замотанные синей изолентой, тянутся вдоль опор внутрь дома. А вот и наше жилище в стиле «деструкционизм». Так Рита представляет его своим любовникам. Риты здесь нет, зато остальные на месте: Анечка помешивает что-то в большой кастрюле; Яночка лежит на животе перед ноутбуком и придирчиво рассматривает себя в карманное зеркальце, пока Сидней гладит ее подколенку и касается губами подушечек пальцев на ногах.

– Киска, дай я еще разок сыграю! – говорит Сидней.

– Отвали! – отмахивается Яночка. – Ты своими мародерами весь Инет уже потратил! А Киске до среды нужно написать курсовую.

– Ты же еще тему даже не придумала! – говорит Анечка. Она вынимает из раковины мокрую обгоревшую прихватку, выжимает ее и вешает сушиться. Пахнет жженой тряпкой…

– Вы чем тут занимались вообще? – спрашиваю я, протирая глаза. – Мне какая-то дрянь из-за вас снилась!

– Охохо! – радуется Анечка. – Вот он, наш герой!

– Кулака и туалета… – добавляет Сидней, направляясь к плите. – Старик, ты заснул сразу же, как они приехали. И еще на Риту успел за что-то обидеться. Хотя она тоже сегодня странная… Кстати, а что тебе снилось? Школа? У меня самые кошмарные сны всегда про школу: что конец года и все проебано так, что даже выгнать меня мало, а можно только казнить на месте.

«Летом листопадные растения теряются в общем великолепии, зато зимой они будут украшением сада», – напоминает нам радио.

– Лучше выключить его из розетки, – говорю я, – здесь нет громоотвода. Анечка отрывается от плиты:

– Сид, и правда, выключи радио.

– Да ну… – говорит Сидней, – я бы на вашем месте боялся не грозы. Вот этой железной хреновине, на которой держится потолок нашего восхитительного бункера, по моим подсчетам, уже лет десять. Слышите, как она трещит на ветру?..

– Сид, иди в задницу со своими шутками! И не смей вообще выедать курицу из супа, – Анечка дует на ложку, осторожно пробуя жидкость на вкус. – Наверное, нужно еще посолить… Не трогай, тебе говорят! Иди лучше погладь Киску, не видишь, что ли – она скучает…

Услышав это, Яночка ложится на спину, широко расставляя согнутые в коленях ноги. На щиколотке у нее татуировка – крылатая кошка. Яночка медленно сводит и разводит колени, глядя между ними на Сиднея. Тот демонстративно сглатывает слюну.

– Сестренка, а помнишь, мы видели в Гостинке такие классные носочки? – спрашивает Яночка, поглаживая себя кончиками пальцев по животу, – белые с черными полосками… По-моему, они очень подойдут моей загорелой коже!

Сидней смеется:

– Киска, красота, конечно, страшная сила, но после своего вечернего рейда к зеркалу ты ее немножко подрастеряла.

– А что, сильно видно? Некрасиво?

– Да нет, очень даже милые следы ногтей!

– Ну вот… Киска расстроилась… – Яночка переворачивается обратно на живот и прячет лицо в подушку, – она так расстроилась…

– Не расстраивайся, Киска! – успокаивает ее Анечка. – Сейчас уже будет готов суп.

– Киска уже не хочет суп, – говорит Яночка. – Киска хочет сникерс! Сникерс, правда, чересчур греховен, есть что-то греховное в самой его природе, но только он сейчас может поднять Киске настроение…

– Все уже закрыто, – говорит Сидней, – греховного сникерса сейчас не достать.

Яночка отталкивает от себя зеркальце и с тоской смотрит на экран ноутбука. Трет указательным пальцем тачпэд, пытаясь согнать курсором мотылька, усевшегося на дисплей. Ничего не получается: мотылек заснул, и тогда она стряхивает его рукой прямо в стену дождя, за которой желто-красной рябью шелестит осенний лес.

– Ян… – зову я сестру, – можешь в понедельник сказать отцу, что я заболел?

– Но ведь ты здоров! Почему же Киска должна лгать?

– Потому что Ткач и Савельев уехали в Новгород, а без них меня заставят играть в баскетбол.

Я вспоминаю запах пота в раздевалке, линии спортзала, защитную сетку на окне, сменную обувь, расписание уроков, пробирки, дежурства, доску, герань, запах высохшей тряпки и мела… лучше бы я не просыпался.

– Ааа… – улыбается Анечка, – ваша знаменитая команда «Ураган»… Ткач, Савельев и Грез, короли турника и штанги.

Яночка подбирается ко мне, мягко, пальцами к ладонями по бетону, зная, что все за ней наблюдают.

– Киска, конечно, может сказать все, что угодно… – вкрадчиво говорит она, – только вот что ей за это будет?..

– Сникерс.

– И все? – И я ничего не скажу тете Лизе про игру в «столик».

– Договорились… Детка… – Яночка щелкает меня указательным пальцем по кончику носа.

Синяя заколка в ее волосах. Клац-клац – можно делать ей как клювом птицы. И взгляд: осиный, кусающийся, пронизывающий насквозь; вжжж – и уже просто ледяной; вжжж – и наивный, открытый, снизу-вверх: «Киска не виновата. Ну что она тебе сделала?..» И где-то посреди всего этого притворства на миг – полоснув по глазам ярко-оранжевым солнцем – то же самое, в сторону чего смотрит Рита на школьной фотографии. Они и правда очень похожи.

– Что? – спрашивает меня Яночка.

– Ничего.

Она берет мобильник и подносит его к губам как микрофон, открывает и закрывает слайдер; тот в ответ взвизгивает звуковым сигналом. Порыв ветра задирает ее клетчатую мини-юбку, так что видны белые трусики с французским пуделем. Она прикрывает юбку ладонью и вполоборота улыбается Сиднею:

– Почему вы все так смотрите на Киску? Ей просто нравится, как телефон звучит в ее ротик.

– А это лучше, чем окунь? – спрашивает Анечка. – Ну, ты раньше любила долго трогать окуня в суши языком.

– Что за глупый вопрос! Конечно, хуже: окуня ведь можно проглотить!..

Они смеются все втроем, а я чешу кожу между пальцами, покусанную комарами. Про окуня и правда смешно, но меня все пока раздражает из-за того, что я не до конца проснулся. По веранде растекается запах куриного бульона и дым только что зажженной зеленой спирали от насекомых; Пуфик шумно копается в полиэтиленовых пакетах с мусором и папашиными бутылками, что стоят на лестнице.

– Сидни, у Киски к тебе предложение… – говорит Яночка, – как к бизнесмену. Давай заключим сделку: ты напишешь мне курсовую… а я за это выполню любое твое желание. Нужно что-нибудь про жизнь современных подростков.

– Вообще любое желание? – интересуется Сидней. – Разумеется. Анечка опускается на ковер рядом сестрой и чешет ее за ушком:

– Киска, как ты могла так низко пасть! Неужели твоя лень сильнее твоих убеждений?

– Отстань! Если Киска сама будет заниматься такой чушью, она заболеет и умрет!

– И за курсовую она готова отдать свою драгоценную невинность этому альфа-монстру?

– Киска очень часто сама себя удивляет…Яночка уворачивается от ласк сестры и выгибается мостиком, лениво царапая согнутыми пальцами воздух. – Мммм… Про жизнь подростков… – Сидней хмурит брови, изображая напряженную работу мозга, – хорошо, есть две темы!

– Выкладывай!

– Первая. «Гомоэстетика как движущая сила скейт-культуры».

– Совсем дурак, что ли?

– А по-моему, отличная тема, – говорит Анечка, – Киска, ты просто привередничаешь… Это же как раз по нашему профилю!

– Отличная? – с притворной обидой в голосе переспрашивает Сидней. – Для вашего кружка лесбиянок-революционерок она даже слишком шикарная!

– Сам ты кружок!..

– Нет, правда, я уже вижу, как это будет! Главное – успеть закончить до моего отъезда. Киска, пиши под диктовку! «Мы, преподаватели философии, как огрономы завтрашнего дня…» Написала? «Огрономы» обязательно через «о».

– Архитекторы, идиот! – говорит Анечка. – «Мы, как огрономы, ни в коем случае не должны недооценивать роль гомоэст…»

– Ладно, а вторая какая? – обрывает его Яночка. – Вторая уже мейнстрим, но для вашего гадюшника сойдет. Тема такая: «Влияние игры QUAKE на развитие творческих способностей у детей». Пиши! «Мы, как огрономы…»

– Сидни, ну как вообще можно быть таким пиздоболом?!

– Он же Сидней-ТиВи, – говорит Анечка, – чего ты от него хочешь?

– Кто? – удивляется Яночка.

– Сидней-TV, – повторяет сестра. – Киска, ты разве не знаешь этой истории? Он Риту покорил тем, что так представился. Она всегда меччала о живом телевизоре, а тут вдруг появляется наш красавчик, говорит, что он Сидней-TV, канал SPACE, и начинает рассказывать, как нейтронные звезды всасывают солнца в космическом вальсе, и прочие дешевые трюки выдавать. Хотя, он тогда был приличным человеком, не то что сейчас – работал билетером в планетарии и даже хотел в вечернюю школу пойти.

– А меня он связывал, – говорю я.

– Ну-ка, ну-ка, Тим, – интересуется Анечка, – давай-ка с этого момента поподробнее! А то огро-номы у него, гомоэстетика…

– Идиотка! – говорит Сидней. – Просто я приходил к Рите, а Тим мучил меня морским боем. Вот я играл с ним в связывание, чтобы он не мешал нашим свиданиям.

– А Рита чем тебя покорила? – спрашивает Яночка.

– А ты будто не знаешь, Киска? – говорит Анечка, садясь по-мужски на корточки и закуривая сигарету. – Чем она всех покоряет…

Молния пробивает ночь, высветив вспышкой всех нас.

«А скажи, ты до сих пор ли влюблен…» – вздрагивает струнами радио сквозь шорох помех.

Где-то вдалеке гудит уходящая электричка, на ощупь пробирающаяся через непогоду. Анечка успевает докурить сигарету и приняться за вторую. Она пускает красивые кольца дыма, которые разбиваются о колышущуюся на ветру занавеску, что прикрывает вход в дом. Анечка умеет все. Пускать дымные кольца, открывать зажигалкой пиво… Она смотрит, как ее сестра подбирается к Сиднею: точно так же, как ко мне недавно.

– Ты грустишь? – спрашивает его Яночка.

– Нет.

– Не грусти!

– Я не грущу… Это просто меланхолия, Киска. Яночка обнимает Сиднея за плечи.

– Киска любит тебя.

– Я знаю.

– Не грусти! Пожалуйста! Ты очень хороший, ты же сам знаешь. Не грусти! Это было давно, забудь.

– Я не грущу, Киска…

– Представь лучше что-нибудь хорошее. Когда мне грустно, я всегда так делаю. Знаешь, что я представляю?

– Знаю, Киска. Minicooper.

– Да-да-да. Он так зовет меня! Мини-купер, мой любимый малыш мини-купер, он будет так ласково урчать своим моторчиком. Я буду его любить! Я уже вижу, какого он цвета: он желтый. Он будет меня везде возить и играть мне музыку. Малыш! И он будет возить Киску, если она вдруг проснется посреди ночи и ей захочется полакать где-нибудь молочка.