скачать книгу бесплатно
– Дорогие гости! Айк задерживается, милости просим к столу!
Слово оставалось за дядей Гришей. Глава семьи жениха важно встал и, подойдя к тете Джуле, сказал, стреляя глазами ей прямо в декольте:
– Джульета Гайковна, ну давайте еще подождем Айка Балабековича. Все же, как-никак, он старше всех, вдруг обидится.
Тут бабуля Лиза с улыбкой сказала, что Айк не обидчивый и все поймет.
– Нечего было шляться в такой ответственный день! – это она уже прошипела своим дочкам – так, чтобы больше никто не услышал.
Все дружно сели за стол. Загудели по паркету деревянные югославские стулья. Как будто их настраивали перед концертом, чтобы они хорошо и правильно скрипели под попами.
Наши расположились по одну сторону стола, а сваты – по другую.
Я сел рядом с мамой. Мы начали есть. Поднялся отец Левона-жениха, дядя Гриша, с бокалом вина. И начал:
– Дорогая Джульета Гайковна!
Он говорил так, как будто писал поздравительную открытку. Дело в том, что тетя Джуля уже развелась со свои мужем, и старый ловелас начал ее клеить. Я, конечно, этого тогда не замечал. Сестра потом рассказывала, когда я начал что-то соображать.
Он говорил, что счастлив иметь возможность породниться с такой семьей, как наша, намекая на то, что он тоже человек науки, архитектор, и понимает, как важно встретить людей своей масти. И он надеется, что их дети будут счастливы, и все в этом духе.
Мама сразу вставила, что они только-только приехали из Африки, и им бабуля писала, что Наташа влюбилась в Левона. «Это так романтично, что я заплакала, когда узнала», – закатывала глаза мама. Но, глянув на моего жующего отца, решила не продолжать. И просто сказала, что она рада, что у Левона такие интеллигентные родственники. Это такая редкость в наше время.
Я устал. Деда все не было и не было. Я решил, не знаю почему, шмыгнуть под стол. Там меня никто не видел. А я видел ноги, каблуки, брюки, Левины джинсы. И мое внимание привлекли до блеска начищенные туфли дяди Гриши, который толкал очередной тост.
Я подождал, когда он сядет, подполз к нему поближе, распустил ему шнурки и связал их в общий узел. Потом опять выполз к маме как ни в чем не бывало. У нас, у детей, была еще одна традиция. На всех посиделках в бокалы для минеральной воды мы подливали себе водку. Ну как «мы»… так делал Наташин брат, Рубик. Они пили ее, и никто из взрослых не понимал, что это водка. Я же, естественно, пока не пил, но решил налить водку в мамин бокал с «джермуком». Надо было ведь чем-нибудь заняться. Мы продолжали сидеть и выслушивать, как красиво говорит отец Левона-жениха, дядя Гриша. Он рассказывал о своей работе, как важно быть архитектором. Мама все вставляла про Африку. Папа, как всегда, молчал или жевал, и только когда мать пихала его локтем, он издавал одобрительные звуки.
Тосты кончались. Уже никто не вставал с места, чтобы что-то добавить. И вдруг раздался звонок в дверь. Все радостно сказали: ну наконец! Это уж точно дед Айк!
Дядя Гриша встал, точнее, попытался встать из-за стола, чтобы встретить старейшину рода, и тут же с грохотом упал назад на стул. Все испугались, он сразу посмотрел на меня, а я спрятался за папу, который продолжал жевать. Дядя Гриша ничего не сказал, но, кажется, все понял.
Люди не успели оценить ситуацию, потому что в этот момент вошел дед Айк и объявил:
– Наташа, внучка моя! Поздравляю тебя, я принес тебе музыку!
Гости обрадовались, а наши напряглись. Дед был пьян вдрызг.
Из-за его спины показался маленький человечек с аккордеоном. Дед Айк вытащил из-под кого-то стул и усадил своего друга.
Все ждали, что будет. Музыкант растянул аккордеон до пола. Он заиграл и запел с важным видом:
– Справа горы, слева горы, посреди Кавказ, там армяне зажигали свой армянский джаз. Ара вай, вай…
Не могу описать, что произошло с невестой. Она выбежала из комнаты, за ней побежал Левон-жених, сняв очки Джона Леннона.
Гости, оглядываясь друг на друга, начали хлопать в такт, а наши опустили лица в тарелки. Только папа продолжал жевать. Мне было весело. Дед пустился в пляс. Он пел «Эх, раз, еще раз…», хотя играла совсем другая музыка. Потом стал приглашать гостей танцевать вместе с ним. Бабуля Лиза рухнула на диван и сказала:
– Господи Иисусе, где он так нахрюкался?
Тетя Джуля держалась за голову, не боясь испортить фонтанчик из буклей, наши выбежали в коридор почти все, кроме отца, который спокойно жевал. Дед тянул гостей за рукава и плясал. Аккордеонист перешел на еще более жесткий народный фольклор. И пошла-поехала фронтовая «На речке, на речке, на том бережочке мыла Маруся белые ножки!»
Я понял, что это уже не смешно, и тоже вышел в коридор. Там Наташа билась в истерике, она просила угомонить деда и увести аккордеониста. Мама ее успокаивала. В зале бушевал дед Айк, гости с каменными лицами хлопали и плясать не собирались.
Дед орал:
– А ну-ка, встали все и пляшите! Свадьба же!
Все наши посмотрели на бабулю Лизу. Правда, все впечатление уже было испорчено, но надо же было что-то делать. Бабуля, схватив деда за рукав, торпедировала его в коридор. Потом сказала ему, чтобы он взял своего друга и чтобы ноги их обоих здесь больше не было!
Дед Айк сразу протрезвел. Он оглядел собравшихся родственников. Наташа лежала на кровати лицом вниз, ее утешал Левон-жених. Было тихо, только тикали часы на стене.
Дед сказал:
– Почему вы не рады? Ведь моя Наташа сватается. Почему?
Аккордеонист заметил, что все родственники Айка куда-то исчезли, кроме моего отца. Свернул свой аккордеон и вышел к нам в коридор.
– Пошли, Айк-джан. Нам тут не рады.
Дед посмотрел на нас и сказал:
– Нелюди.
Они ушли. Мне было грустно, я заплакал. В коридор вышел отец Левона-жениха дядя Гриша с развязанными шнурками. И сказал:
– Зря вы обидели старика. Он хотел как лучше.
Бабуля вытерла слезы и сказала:
– Он же не пил после войны! Что случилось с ним?
Все вернулись за стол уже с плохим настроением. Папа жевал. Отец Левона-жениха дядя Гриша поднял бокал:
– Давайте выпьем за деда Айка. Он очень добрый.
С этим никто не мог не согласиться, все заулыбались. И выпили за него. Мама тоже выпила водку, потом взяла стакан с «джермуком» и запила ее, как оказалось, опять водкой. У нее скривилось лицо, и она выкрикнула:
– Какая гадость!
Папа проглотил кусок и спросил:
– Какая гадость?
Это были единственные слова, которые он проронил за вечер.
Чистый герой
По субботам дом всегда пах хозяйственным, черным как смоль мылом. Ничто не пахло так ужасно, как советское хозяйственное мыло. Им мыли все – посуду, детей, голову, – и делали стирку. Оно щипалось, пенилось и воняло. Этот шедевр советской легкой промышленности заменял и шампунь, и лекарство от запора. Не буду рассказывать, как оно при этом употреблялось, сверстники поймут.
Было истинным мучением, когда бабуля купала внуков! Это было инквизицией! Божьей карой – притом несправедливой, ни за что! Мучение во имя ничего! Она говорила, что если я не искупаюсь, то превращусь в чумазого героя из мультика «Мойдодыр»! Из того, где ходит по комнате страшный умывальник. И почему-то он выходил из маминой спальни… умывальников начальник и мочалок командир!
Терла она меня мочалкой примерно так, как взбивала гогли-могли. Но в этом случае была еще страшней! С убранными на макушку волосами, босая, в лифе, который застегивался сзади на многочисленные крючки. Когда бабуля Лиза хватала мою руку и принималась мочалкой сдирать с нее кожу, содержимое лифа подпрыгивало до подбородка и со шлепком падало назад на живот, капельки пота вместе с паром текли по бровям и до рта. Бабуля фыркала и пыхтела как паровоз, поправляла шпильки в волосах и давай драить вторую руку… Все это сопровождалось моим ором и рыданиями, которые захлебывались под ведром кипятка. Но самое ужасное начиналось, когда она мыла мне голову. Проклятое мыло щипало глаза, лезло в рот, в нос… И опять ведро кипятка на воспаленную красную кожу!
После этого она меня такого красного вытирала и начинала целовать. Странно как-то: лютая инквизиция и ненависть перерастали в бурную любовь, сопровождаемую поощрительными словами, мол, я герой! И чистый. Чистый герой!
Парад
Мне как-то подарили набор зеленых маленьких железных военных машинок. Броневик, гусеничный вездеход и грузовичок со съемным металлическим верхом. Они пахли холодным железом, это мне безумно нравилось. Грузовичок я любил особенно! Его можно было прятать в потайной гараж, который образовался в деревянном полу под порогом на балкон.
Вообще я всегда любил что-то куда-то прятать, чтобы никто не догадался. Например, втайне от мамы прятал под холодильник бутерброды, которые не хотел есть: мне казалось, если я их выброшу, это будет более наказуемо, чем если спрячу. Бывало, в целях эксперимента я прятал, скажем, яйцо в дырку в стене на веранде. Я сам проковырял ее в туфе. У дырки была дверца из кафеля, оставшегося после ремонта. А яйцо спрятал туда, чтобы посмотреть, что произойдет с ним через сто лет. Прятал промокашку, разжеванную и пропитанную чернилами, в морозильник – тоже для эксперимента: мне казалось, что с ней там должно произойти нечто особенное. Ну и гвозди варил.
Но на этот раз это был не эксперимент. Я просто прятал грузовичок в гараж, а он предательски провалился в глубь деревянного бабулилизинского пола!
На яйцо, которое стухло и воняло на веранде, сводя бабулю Лизу с ума, мне было наплевать. На бутерброды под холодильником, которые находила мама во время уборки, – тоже, я ведь их спрятал, а не выбросил. А вот грузовичок привел меня в отчаяние: я ревел без конца и просил деда вынуть доску и вернуть мне мою реликвию. Дед протестовал. Ты что, мол, с ума сошел, дом старый, пол столетний, наверняка эта машинка упала куда-то между балками или ее утащили мыши. Дед не понимал, как трудно расставаться с чем-то очень любимым, даже не попрощавшись. Психологов тогда не было. Дедушка Айк решил сам залечить мою душевную рану и сказал:
– А хочешь, я тебе покажу настоящую военную машину?
Естественно, про маленькую я не забыл, но увидеть настоящий военный грузовик – не по черно-белому телевизору, а наяву – мне захотелось.
И этот день настал. Девятое мая. Страна готовилась в военному параду. Дед был фронтовиком, он торжественно надел китель с медалями. Меня бабуля Лиза одела в черные шортики и белую сорочку.
У меня, как у каждого советского мальчика, был железный барабан. Синий с красными полосками, а на лицевой стороне – сине-белые круги, как на мишени. Взяв палочки и изводя соседей, мы торжественно спустились по лестницам подъезда и оказались на улице.
Шли мы по улице Свердлова к площади Ленина. И уперлись в грузовик, который служил баррикадой: простой, не военный, он камнем стоял и перекрывал проход на проспект Ленина. Дед понял, что близится мое разочарование, ибо этот простой гражданский грузовик для колхозных работ был совсем не похож на мою любовь, и заявил:
– Ёжик, это не тот грузовик. Военные грузовики будут на параде, и мы как раз туда идем.
Я запасся терпением и ждал, что будем делать дальше.
По ту сторону грузовика стояли колонны военных и патрулировали милиционеры, чтобы «как бы чего не вышло». Дед спросил молодого милиционера, где можно выйти на проспект, чтобы присоединиться к демонстрантам.
– Не положено, отец, – ответил милиционер.
– Почему это не положено?
– Только с коллективом, отец.
– Какой к черту коллектив? Мой коллектив погиб под Сталинградом, я командир роты, а ну-ка с дороги, сержант! – приказал дед.
– Не могу, отец, меня с работы уволят!
Дед посмотрел на его погоны, сделал снисходительное лицо и сказал:
– Это моя победа, понимаешь? Я с внуком пришел. Смирно!
Милиционер резко отошел в сторону от разъяренного ветерана и нервно закурил.
Дед буйствовал, собрались люди и слушали, как он воевал под Сталинградом и что его в Прагу и в Берлин немцы пустили, а вот советская милиция не пускает на парад! Я только потом понял, что это могло ему дорого обойтись, ибо советский милиционер – это не дядя Степа из мультфильма, который помогает бабушке перейти улицу, или капитан Жеглов… а тот, который не пускает на парад участника Сталинградской битвы. Победоносного офицера, у которого есть постоянный билет на проезд в общественном транспорте и специальный магазин для ветеранов, который в Керчи получил контузию первой – нет! второй! – степени, не пускают на парад Победы. А тогда я понимал только, что происходит что-то неладное, и на всякий случай заревел.
Толпа собравшихся зевак уже не знала, кого успокаивать: оскорбленного деда или его перепуганного внука. Вдруг дед замолчал, осмотрелся, убедился, что милиционеры отошли – наверное, чтобы не накалять обстановку, – посмотрел на меня и… подмигнул. Я понял, что надо лезть под грузовик в сторону проспекта. Для меня это было нетрудно и забавно, я, даже не нагнувшись, полез на ту сторону улицы. С дедом было посложнее. Во-первых, у него после ранения не сгибалась нога, он ходил с палкой; во-вторых, он был ростом чуть меньше двух метров, стройный и торжественный, как пальма на вокзале, и ему пришлось бы сложиться вчетверо. Но ради дорогого внука дед превращался в большое озорное дитя. Его дружно окружили собравшиеся зрители, чтобы милиционеры не видели, и воровато подтолкнули согнуться. Дед быстро, плашмя, как партизан, прополз, высунул длинное туловище на проспект Ленина, а ноги еще находились на улице Свердлова. Он с восторгом посмотрел на меня и заорал:
– Ёжик, прошли!
Это было похоже на «за Родину, за Сталина!». Дед резко вскочил на здоровую ногу и с размаху ударился головой о борт грузовика. Раздался глухой звук, как камнем о гроб. Дед упал навзничь, кровь окрасила медали на кителе и потекла на асфальт.
Я опять начал орать, опять собрались люди и начали меня успокаивать, сразу появилась скорая. Деду перевязали голову. Кто-то ругался, дед молчал. На парад мы, конечно, не попали, и шли, уже грустные, обратно, в направлении дома. Вид у деда теперь был как у раненого партизана. Он шел, опираясь на палку, с перевязанной головой. Сбоку плелся я с барабаном. Когда мы зашли домой, бабуля чуть не упала в обморок.
– Ты что, на фронте был? Божье наказание!
Телевизор орал «УРА!» и торжественно объявлял, что на площадь победоносно выходят танковая дивизия, трудящиеся, школьники, колхозники и ветераны Великой Отечественной войны! Дед Айк поднял голову к небу, прочистил горло и смачно плюнул в телевизор, бабуля перекрестилась, я опять заревел.
Балкон
Балкон был моим любимым местом. Во двор меня не пускали. Бабуля Лиза говорила, мол, вот приедет мама из Африки, пусть сама и пускает, а она, бабуля, ни за что не пустит. Во дворе одни только хулиганы, а я и так как хулиган и весь день говорю одни только гадости. Во дворе ничему хорошему меня не научат!
И мне для выхода в мир оставался только балкон.
Их было два. Тот, который смотрел во двор, был больше парадного и служил как хозяйственный: там стоял гардероб, где дед хранил всякие инструменты. Эти инструменты – железный рубанок, молоток и прочую хрень – трогать было нельзя. Но я все же тайком брал их.
Любовь деда к инструментам была какая-то нездоровая. Помню, он и гвоздя в стену вбить не мог, но инструменты свои часто доставал, стирал с них тряпкой пыль и опять складывал в гардеробный ящик. Он и сам понимал, что у него руки из жопы растут, но инструменты уважал. Они ведь могли в любую минуту пригодиться. И он был прав! Скажем, плоскогубцами снимали с плиты сковородку, у которой ручка сломалась. Молотком мы кололи орехи. Им же я убивал муравьев, которые жили у нас на балконе и вереницей проходили друг за дружкой по бетонным перилам, а я их по одному лупил сильными ударами. И мне казалось, что я уничтожаю фашистов, про которых показывали кино по телевизору.
Письма
Как-то моя тетя Джуля, сестра мамы, развелась с мужем. Муж ее был хирургом, звали его Леонид. У него были большие ладони и широкое лицо, похожее на сковородку. Он меня терпеть не мог, а я его как-то назвал акулой! Тетя Джуля была профессором по грибам. И весь день пропадала на конференциях. Так говорила мама.
В один прекрасный день Леонид, то есть дядя Лека, ушел к какой-то Жабе. Так сказочно ее называла бабуля Лиза. И мечтала их в один день положить в один и тот же гроб. Ну, гроб деда Онаника я уже видел и понимал, что Лека с какой-то маленькой жабой в него запросто поместятся.
Бабуля Лиза целыми днями ходила по комнатам и таскала за собой телефон на шнуре, и рассказывала своим сестрам, что эта Жаба Леке кофе в ванную подает! Бедный телефон, его шнур постоянно кто-нибудь цеплял, и он летел на пол. Дед каждую неделю покупал новый телефон, и тот через день тоже превращался в инвалида, перевязанного голубой изоляционной лентой. Обычно после трех таких полетов от него оставался только диск, и из-под разбитого корпуса виднелись кишки, два звоночка и молоточек посередине. Я всегда с нетерпением ждал, когда кто-нибудь опять зацепит шнур и телефон со звоном разобьется о крашеный пол. Дед обычно начинал орать, как во время бритья, потом, убедившись, что опять придется покупать новый, великодушно отдавал его мне поиграть. Вообще все, что дома портилось из техники, доставалось мне для игры.
Бабуля никак не могла успокоиться – она Леку очень любила, и такое было ощущение, как будто Лека ушел не от тети Джули, а от нее. Я не помню, чтобы тетя Джуля высказывалась на эту тему. Она была очень холодная и сдержанная, эта тетя Джуля. А бабуля Лиза не только проклинала его по телефону, а еще и садилась писать письма. Читать я не умел, но она сама громким шепотом перечитывала их, и я понимал, что она пишет проклятому Леке.
– И не будет тебе покоя в аду, ирод ты царя небесного, предатель, моя Джулик – профессор, а твоя Жаба – санитарка и подстилка… Твои дети даже на могилу твою ходить не будут.
И все в этом духе. Отправляла ли она хоть что-то Леке, не знаю, но письма эти хранила в комоде, и их была там целая пачка. Рядом с кулечком конфет и валидолом.
Кровь
Бабуля Лиза всегда пахла валидолом и духами «Красная Москва». Это был особенный аромат. Тот же запах сидел у нее в сумке. Как только сумка открывалась, он сразу же выпрыгивал оттуда и лез в мои ноздри. Во всяком случае, у меня этот запах вызывал слюноотделение, как у собаки академика Павлова, ибо там вместе с «холодком» находились обычно мои любимые конфеты: «Белочка» и «Мишка на Севере».
Родители в очередной раз отправились в Африку. Они были учителями русского языка и литературы. И вот они, как говорила бабуля Лиза, оставили нас на ее шее и поехали преподавать в школе неграм, чтобы те стали людьми. Я тоже был с ними в Африке, когда мне было четыре года. А в этот раз они меня не взяли с собой и оставили с моей старшей сестрой Гаяне – Гагой. Она была старше на шесть лет и постоянно меня воспитывала. Методика воспитания у нее была странная: как-то она хотела выбросить меня с балкона пятого этажа и держала за перилами, пока я не извинился. Было, конечно, весело – я же думал, что умею летать, но попробовать все боялся, а тут такой шанс. Но я все же на всякий случай отложил полет и извинился – уже не помню, за что. И Гага победоносно опустила меня на пол.
Била она меня вообще по каждому поводу. Гага уже училась в школе, у нее были подруги, и меня не пускали к ним в комнату. Я, конечно, протестовал, но мой протест продолжался до первой плюхи. Сестра меня кормила, купала, одевала и относилась ко мне, как к своей живой кукле. Гага тоже была не подарком для наших стариков: она постоянно ела после школы хачапури на улице и не ела дома. Для бабули Лизы это было трагедией: весь день она готовит впустую! И еще у сестры был невыносимый темперамент: иногда она меня так целовала, что могла и укусить, и ущипнуть, пока я не заплачу. Эту идиотскую привычку она сохранила до сегодняшнего дня. После меня мучила до слез своих детей, и даже сейчас я на всякий случай избегаю ее нежностей, когда приезжаю погостить к ней в Атланту.
Однажды Гага очень рассердила деда Айка. Он был сдержанным человеком, очень воспитанным и обожал внуков. Но сестра натворила что-то невероятное. Не помню, что именно, но помню, как дед вскочил с места, схватил свою палку и погнался за ней. Я вжался в угол дивана. Дед прихрамывая бегал за Гагой вокруг того самого стола, который теперь стоит у меня на даче, и кричал:
– Стой, курва! Убью!
А сестра продолжала его дразнить. Дед замахнулся палкой и попал в люстру. Плафон треснул и упал острым осколком ему на голову. Я ржал, мне было и страшно, и весело до того момента, как скатерть вдруг окрасилась кровью. Все затихли. Дед заорал традиционное:
