Время шакалов

Учитель представился и удивленный женский голос воскликнул: «Алексей Максимович! А мы вас совсем потеряли! Говорили, что вы в Москву уехали, но даже ваша внучка не знает, где вы! Как вы живете? Как Москва? Я – Берестова Нина Ивановна, по русскому языку. Помните?

– Конечно помню, Ниночка, – отвечал Учитель,– Москва живет по– всякому, приеду, как-нибудь расскажу, а пока мне нужен телефон внучки: был, да я его потерял вместе с телефоном. – солгал Максимыч своей знакомой учительнице.

– Ничего, сейчас найдем вашу внучку, – успокоила его учительница. Она недавно звонила в школу, узнать – не объявлялись ли вы и оставила свой телефон, чтобы вы позвонили ей, если объявитесь. Где-то был здесь записан в журнале.

Вы сами-то не собираетесь возвращаться назад в школу? У нас сейчас новый директор, прежнего – который вас уволил, тоже уволили за махинации с ЕГЭ. Сейчас как раз нет учителя истории – давайте возвращайтесь к нам. Вот и телефон нашла, – продолжала учительница и продиктовала номер.

– Подождите, я запишу,– попросил её Учитель и, прикрыв ладонью мобильник, спросил ручку. Бомжи удивились его просьбе, однако, ручка нашлась у Тихого, который носил её в кармане пиджака неизвестно зачем – записей он никогда не делал, как и остальные.

Максимыч взял ручку, записал на газете телефон своей внучки, поблагодарил учительницу – обещая приехать, и выключил телефон.

Некоторое время он сидел молча, обдумывая происшедшее событие.

– Ну, что, Максимыч? – спросил Хромой, который слышал только отрывки разговора, – нашел внучку?

– Да, нашел, вот номер её телефона, – ответил Учитель, показывая на газету, – только ни к чему всё это: не могу я простить ей, что выгнала меня из дома!

– Брось злиться, Максимыч,– продолжал Хромой, – девчонке было семнадцать лет, мало– ли, что могло ей тогда взбрести в голову, а сейчас сама начала тебя искать: звони сразу, не ерепенься!

– Давай, давай, Максимыч – куй железо, пока горячо,– подхватил Иванов, – звони внучке, пока телефон в руках.

Учитель помедлил, но набрал номер телефона, записанный на газете. Раздались гудки, потом девичий голос спросил: – Кто это?

– Это я, Наденька, дед твой, звоню из Москвы, узнать – как вы живете? – ответил Учитель, покраснев от напряжения.

– Куда же ты пропал, дед, – вдруг заплакала девушка,– я тебя везде искала, но никто не знает, куда ты делся. Говорили, что в Москве живешь у сестры, но там ответили, что не знают такого и сестра твоя умерла давно. Я думала, что и тебя уже нет в живых, – всхлипывая, говорила внучка.

–Ты же сама не пустила меня на порог моего дома, а теперь говоришь, что искала, – напомнил Максимыч.

– Что ты, дед! Это меня муж мой научил, чтобы ты не мешал нашей жизни, ведь я тогда беременная была и сама не понимала, что делаю, а ты сразу уехал.

Потом у меня родился сын – правнук твой, с мужем мы разошлись: он хотел твой дом продать, переехать к его матери, а деньги вложить в дело. Я не разрешила твой дом продавать, да и изменял он мне – как и все торговцы.

Давай, дед – возвращайся домой, будем жить вместе. Мать иногда заходит, когда трезвая: всё обещает бросить пить и к внуку тянется, но я сказала, что дам ей внука, когда бросит пить совсем. Приезжай дед скорее – мы соскучились по тебе!

– Как же мы жить будем – я же безработным буду: в поселке работы не найти! – спросил Максимыч внучку, растерявшись от её предложения.

– Ничего, дед! Проживем как-нибудь, я работаю немного, ребенка оставляю на соседку – ты её помнишь, Анна Васильевна, муж алименты небольшие платит на сына, огород свой, а ты будешь с внуком сидеть вместо соседки: другие живут, и мы не пропадем. – убеждала внучка Максимыча.

– Ладно, подумаю и позвоню, только это телефон не мой – сюда не звони. Прощай, поцелуй правнука, как его зовут-то?

– Алёшей, в честь тебя – это я настояла. Жду тебя дед, целую и обнимаю. Не пропадай больше, мы ждем тебя с Алешей – сказала внучка, и Максимыч выключил телефон.

Наступила тишина. Присутствующие, пусть и не полностью, но слышали весь разговор и теперь ждали ответа от Учителя.

Алексей Максимович долго и неподвижно сидел со слезами на глазах, сжимая в руке замолчавший телефон.

– Ну, что, Максимыч, поедешь домой? – нарушил затянувшееся молчание Хромой, – будь у меня внучка с правнуком на руках, я бы здесь не околачивался по развалинам.

Выходит, что я напрасно мучился здесь, в Москве, целых два года, – с горечью вымолвил Максимыч, отдавая телефон Михаилу Ефимовичу, – спасибо тебе, Тихий, за этот звонок.

Буду теперь собираться в дорогу. Надо помыться, одеться, да и кое-какие подарки купить, а как всё это сделать – ума не приложу. Привести себя в божеский вид и то негде, да и денег даже на дорогу нет.

– Ничего, Максимыч, поможем, – сказал Иванов, откупоривая бутылку водки и разливая её по трем стаканчикам, – будем побираться у церкви и на улице, водку покупать не будем – глядишь, через недельку-две и скопится сумма на дорогу и на зайчика правнуку.

– Костюм я дам, – сказал Михаил Ефимович, – у меня есть чистый и почти новый, там – на чердаке, и размер подходящий. Помыться, наверное, в бане надо – просто так эту грязь не смыть: там и переодеться и сразу ехать, чтобы не провоняться этим ароматом.

– Что же я скажу там, когда приеду? – размышлял Учитель, – сказать, что жил в Москве по подвалам и чердакам и рылся в мусорных баках, как им показывают бомжей по телевизору, нельзя: люди этого не поймут – я же учитель, а учителей там всё ещё уважают. Хотя учителя и нищенствуют сейчас, но нищенствуют с достоинством и не побираются.

Ты скажи, что работал охранником на стоянке автомобилей – там же и жил в каморке, потому что без жилья и в твоем возрасте в Москве не устроиться ни учителем, ни врачом – тогда поймут. Да ещё скажи, что сестра твоя умерла, потому и пришлось помыкаться, – посоветовал ему Хромой и добавил, – давайте выпьем за удачу, что подвернулась Учителю, за его возвращение домой к нормальной человеческой жизни и, чтобы нам тоже повезло!

Тост был принят и водка выпита.

– Видишь, Учитель, – продолжал Хромой, – не поверил ты внучке и получил два года бродяжничества по Москве, хорошо ещё, что не убили, как Черного. А разобрался бы на месте и никуда, быть может, уезжать бы не пришлось.

– Действительно, я говорил только с мужем внучки, торговцем, а самой внучки ни разу не видел. Торговец говорил, что она уехала к его матери, чтобы познакомиться со свекровью, – вспоминал Учитель свой отъезд в Москву.

В России ещё не весь народ испорчен демократией – остались порядочные люди, особенно в глубинке, – размышлял Хромой, – молодежь, конечно, озверела от такой жизни и готова топтать всех подряд, ради места под солнцем, которого она не видит и вряд – ли увидит в будущем.

Но это в Москве, а в отдалении от неё испортились только торговцы, чиновники и всякие держиморды, а прочие люди ещё сохранили участие и сочувствие к людям – особенно, когда по-соседски. Давайте, выпьем за освобождение Учителя из московского плена. Амнистия тебе вышла, Максимыч, так что больше не суйся в Москву.

– Спасибо, Хромой, за доброе слово, – отвечал Учитель, – хватит воевать с судьбой, поеду доживать домой, да нянчить правнука. Может быть и с детьми отношения наладятся – как знать!

Один телефонный звонок дал мне надежду на перемены в жизни. Может и тебе, Тихий, связаться с родиной, узнать, что к чему – ты же собираешься вернуться туда, как только оформишь пенсию. Может не стоит ждать – зима на носу, а в Москве для бомжовой жизни зима не пригодна. Попадешь в морозную ночь на улицу, замерзнешь и конец всем твоим планам.

Михаил Ефимович повертел в руках телефон и, наконец, решился: – Была – не была! Позвоню соседке матери, узнаю, как там дела с моей квартирой: после смерти матери я ей не звонил и вообще, как-то забыл о своем поселке и материнской квартире.

Он набрал номер, который сохранился в памяти телефона. Раздались гудки, потом девичий голос спросил: Кто это? Михаил Ефимович спросил Веру Васильевну и девушка крикнула кому-то: «Бабушка, кто-то тебя спрашивает на телефон»! Потом, другой женский голос снова спросил: Кто это?

– Я, Михаил, сосед ваш, сын Марии, которая умерла два года назад, – ответил он.

– Миша, здравствуй, – почти закричал телефон, – что же ты не звонил! Я тебя искала и звонить хотела, но потеряла твой номер, что оставила Мария, а этот телефон внучки и она стерла твой номер.

Дом твой стоит. Я весной протапливаю его, чтобы плесень внутри не заводилась и за газ плачу – накопилось рублей на триста. Из налоговой инспекции приходят извещения по налогам за дом и участок. Тоже рублей пятьсот накопилось, надо уплатить до декабря, а то грозят продать квартиру за долги. Надо тебе приехать, Миша, и всё уладить.

В доме я иногда убираю пыль и чтобы моль не заводилась, так вот, в шифоньере я нашла под бельем сберкнижку твоей матери с завещанием на тебя. Там больше чем шестьдесят тысяч рублей. Приезжай и получишь. Как сам-то живешь в своей Москве? Небось забогател, если домой не звонишь и квартирой своей не интересуешься! Говорят, что у вас там жить страшно – по телевизору показывают, а у нас тихо и спокойно, только работы никому нет и мужики, многие, ездят в другие города на заработки.

– Позвоню и приеду скоро, – сказал Михаил Ефимович и хотел ещё что-то добавить, но спазма сжала горло, связь прервалась – закончились деньги на телефоне и он замолчал в ошеломлении от полученного известия.

Оказывается, мать копила ему деньги! Копила из своей нищенской пенсии, сама живя впроголодь! Копила, наверное, много лет – ничего не говоря ему.

–Что, Тихий, и ты, как я услышал, получил хорошие известия из дома? Наверное, вместе будем уезжать из Москвы? – спросил Учитель, но Михаил Ефимович продолжал сидеть молча и неподвижно, глядя на замолчавший телефон. Потом он встал и прошел в соседнюю комнату, прикрыв за собой сломанную дверь.

Пусть побудет один, – остановил Учитель однополчан, – я тоже хотел бы побыть одному, но не получилось.

Войдя в свою комнату, Михаил Ефимович упал ничком на лежанку и беззвучно зарыдал. Его мать, которую он бросил одиноко жить и одиноко умирать, протянула ему материнскую руку помощи, оттуда – после смерти, и обеспечила надеждой на прекращение его неустроенной жизни в ненавистной, теперь и ему, Москве.

Мать всегда считала его жизнь в Москве бесполезной и бессмысленной, особенно, после развода с женой Саной. Он вспомнил, что за тридцать лет, после смерти отца, он навещал мать всего три раза, не считая похорон, и никогда мать не была у него в Москве: Сана не хотела видеть его мать – простую и необразованную женщину у себя дома. А потом, когда он переселился в комнату коммуналки, он сам не приглашал мать навестить его, потому что стеснялся своего положения

Помнится, несколько лет назад, когда он посетил мать, как оказалось, в последний раз, она подошла к нему, однажды, после ужина, присела рядом на диване и, проведя рукой по его голове, сказала: «Что ты, Миша, держишься за эту Москву! Чувствую, что не принесет она тебе удачи. Вернулся бы домой, сынок: жить есть где, глядишь, и женщину себе подыщешь порядочную, может, и внуков дождусь.

Возвращайся домой, плохо мне здесь одной жить – родных нет и знакомых, кроме соседей, не осталось, а ты вернешься, и заживем вместе.

Вот и Надя, которая была когда-то твоей девушкой, разошлась с мужем и живет сейчас одна с сыном. До сих пор она любит тебя – уж я-то знаю, сердце матери не ошибается. Пусть у неё и ребенок – что такого? Она порядочная женщина. Не хочешь – другую найдешь: у нас женщин, лет под тридцать, много одиноких осталось в поселке.

Как наступили эти проклятые времена, то ребята разъехались кто-куда, а многие и за границу уехали счастья искать, да никто его не нашел на чужбине, как и ты в неродной тебе Москве. Ты не старый ещё, вполне можешь семьей обзавестись, а я помогать буду, чем смогу, – и мать прижалась к его плечу.

Михаил Ефимович тогда работал охранником в банке, но искал работу по престижнее и ещё надеялся подняться с колен, воспользоваться завоеваниями демократии на торговлю и индивидуальную деятельность и потому, на просьбу матери, он ответил пустыми и ничего не значащими словами, что он устроится и в Москве: глядишь, и её к себе вызовет.

Мать ничего больше не сказала ему о переезде домой, лишь отказалась от домашнего телефона: звонить ей некому, а если понадобится позвонить ему, то можно с почты или от соседей – за плату, разумеется. Видимо, тогда мать и начала копить деньги сыну, всячески экономя и урезая свои расходы.

Через несколько дней Михаил Ефимович уехал в Москву биться за удачу, а мать осталась доживать в поселке: одиноко и бедно. Он и звонил-то ей всего несколько раз на день рождения – если не забывал, но мать всегда звонила на его день рождения и поздравляла, но о возвращении домой больше не просила.

Оставаясь временами без работы, он иногда думал о словах матери: действительно, можно продать комнату, а лучше сдать в наем, по сумасшедшим московским ценам, и на эти деньги жить вполне прилично с матерью. Может и работенку какую-то подыскать: учителем в школе или по сельскому хозяйству – он же агрохимик по образованию.

Но дни и годы мелькали в тщетной суете московской жизни, а бросить пустые надежды и уехать – у него не хватало решимости. Пролетели годы, матери не стало, и он забыл о своем поселке и своей квартире в нём, но сегодня мать вновь предложила вернуться на родину, отдавая свои скромные накопления блудному сыну на обустройство и спокойную жизнь в родном доме и родном поселке.

– Мерзавец я, мерзавец, – беззвучно всхлипывал Михаил Ефимович, уткнувшись в кусок поролона, служивший подушкой, – бросил мать одну, польстившись на посулы жены Саны и её папаши о легкой столичной жизни, стеснялся матери: не навещал её и не приглашал к себе – всё надеялся, что ещё немного и придет ко мне успех и богатство, а в итоге прожил жизнь впустую.

Не построил дом, не родил сына и не посадил дерево: не сделал ничего, чем мог бы не гордиться даже, а хотя бы не стыдиться – пустая и бессмысленная жизнь одинокого человека, среди жирующей и алчущей стаи шакалов, рвущих на куски человеческие судьбы ради своего насыщения. Но алчность ненасытна и конца такой жизни не будет, по крайней мере, для меня.

Надо уезжать отсюда и как можно быстрее: туда, домой, к матери – она, оттуда, с небес, в очередной раз простит меня и поможет. Да, надо уезжать следом за Учителем – не зря, наверное, мы вместе получили хорошие известия из дома

Приняв такое решение, Михаил Ефимович успокоился и незаметно уснул, тщетно пытаясь вспомнить мать ещё живой.

XV

Утром, после скудного завтрака, обитатели решали: как снарядить Учителя в дорогу домой. Хромой предложил всем и сразу начать с осмотра мусорных баков в поисках одежды и обуви для Учителя.

Иванов звал всех на рынок, где можно было разжиться едой и собирать подаяние на дорогу. Михаил Ефимович не участвовал в споре, но высказал пожелание соратникам при осмотре мусорок собирать книги, которые могут дать реальные деньги при продаже.

Наконец, Учитель прекратил спор, как всегда обосновав своё предложение.

– Мы, с Хромым, пойдем на рынок, – предложил Учитель, – утром идет бойкая торговля едой, покупатели – в основном пожилые люди: они и подадут нам и еды и денег, пусть понемногу каждый, но кое-что собрать получится, как всегда.

Иванов пойдет к церкви, как раз успевает у утренней службе – там, на выходе, постоит с кепочкой в руках – наверняка старушки что-нибудь да бросят на подаяние.

Тихий, как всегда, сам по себе со своими книгами: он лучше нас знает, что и как делать.

Вечерком все вместе пройдемся по дворам новых домов: сейчас мусор уже вывезли, а если где и остался – то остался до вечера и за день пополнится, тогда и поищем, что может пригодиться.

Порешив так, как предложил Учитель, все разошлись по своим рабочим местам, чтобы вечером встретиться здесь снова. Михаил Ефимович взял свои книги, которые не успел распаковать вчера из-за известных событий с телефонными звонками, и пошел на свою ближайшую торговую точку, поблизости от церкви, где сегодня будет работать Иванов. С собой он прихватил бутылочку воды и кусок хлеба.

День прошел незаметно, и когда схлынул вечерний людской поток, Михаил Ефимович вернулся в заброшенный дом. Его выручка за день составила двести рублей, сто из которых он истратил на покупку лапши, одну упаковку которой съел в обед сам, попросив кипятка у торговца шаурмой. Вторую сотню он положил на телефон, чтобы позвонить, если понадобится, или услышать звонок себе или Учителю из дома. В итоге он истратил все деньги, ничего не отложив на поездку Учителю.

– Мать бы ухитрилась оставить немного денег на задуманное дело, – думал он, входя в обитель товарищей, которые ещё не вернулись с промысла.

Ближе к вечеру вернулись и остальные. Их промысел тоже не был обильным, но они собрали сотню рублей, имевшихся в наличии, подсобрали еды на ужин и нашли в контейнере рюкзак, кроссовки и несколько книг для Михаила Ефимовича.

Обменявшись мнениями о прошедшем дне, все признали, что он был вполне удачен: и денег немного собрали, и едой запаслись на завтра. Михаил Ефимович предложил ужин из лапши, но разогреть её было не на чем и негде.

Иванов прошелся по квартирам подъезда и нашел жестяную банку, в которой вполне можно было подогреть воду. Друзья решили разжечь небольшой костер в соседней квартире, окна которой выходили на пустырь, чтобы не привлекать внимание прохожих дымом: увидев дым, кто-нибудь мог позвонить о загорании в заброшенном доме, что им было совсем не нужно

В итоге, воду подогрели, лапшу съели и Иванов сказал, что теперь всегда будет ужинать горячей пищей – надоело есть всухомятку, запивая холодной водой.

–Была бы водка, тогда закусывать можно и холодной едой – на то она и закуска. А без водки еда должна быть человеческая, горячая: мы же не собаки, чтобы есть только холодную пищу, – пояснил Иванов, закуривая сигарету.

– За недельку соберем рублей пятьсот, и я поеду на перекладных, электричками: здесь и ехать-то часов восемь на поезде, потом на автобусе два часа, – сказал Учитель, откинувшись в кресле. – Вам спасибо, но если в тягость, то я сам себя соберу в дорогу. Хотелось бы успеть к началу учебного года: вдруг удастся устроиться на работу учителем, как говорила моя знакомая учительница вчера по телефону. Тогда и внучке я буду в помощь, а если что не так, то сниму комнату – у нас это дешево, не то, что в Москве.

– Как же ты без подарка приедешь к внучке? – спросил Иванов, – придется рассказать, что бомжовал без денег.

– Нет, нет, – возмутился Учитель, – это говорить никак нельзя. Скажу, что деньги вытащили на вокзале, когда билет покупал. А насчет подарка – так он есть.

Понимаете, друзья, – обратился Учитель к присутствующим, – есть у меня заначка на черный день, которая хранится там, в доме, в который меня не пускали. Когда началась вся эта заваруха, рынок и капитализм, первыми наверх вылезли всякие преступники и человеческие отбросы: даже у нас в городке стали лазить воры по домам и красть всё ценное.

Мы с женой, тогда собрали все золотые вещи, что были у нас в семье и спрятали их в доме так, что чужой не найдет никогда. Дом-то у меня кирпичный и пожар ему не страшен – до конца не сгорит. Жена, как строитель, всё строила из негорючих материалов: бетон и кирпич и никакого дерева и пластика.

И много вы золотишка подкопили? – поинтересовался Иванов.

– Много, не много, но на первое время хватит, – ответил Учитель, – понимаешь, Иванов, была такая жизнь при Советской власти, что простые люди могли покупать золотые вещи себе или в подарок, не экономя на еде. Зарплата учителя, моя зарплата – была 150 рублей и у жены столько же, но смогли мы и дом построить, и мебель купить – даже машину «Запорожец» купили, пусть маленькая, но для села в самый раз. И золотишко, как ты говоришь, иногда покупали друг другу в подарок.

– А что? – Дом у нас свой, платили только налог на дом – около пяти рублей в год, – продолжал вспоминать Учитель свою прежнюю жизнь, – отопление газовое – ещё 10 рублей в месяц, водопровод – 2 рубля, туалет свой – раз в два месяца я вызывал машину для откачки нечистот, ещё 5 рублей.

Еда тоже стоила немного: мясо– 2 рубля за килограмм, масло – 3,5 рубля, сахар – 1рубль, хлеб – 20 копеек буханка, да и не нынешнего, а хорошего хлеба. И всё остальное, хорошего качества и без химии, стоило примерно также.

В кино сходить, билет стоил у нас 30 копеек, автобус по поселку ходил – 5 копеек, в город съездить – 2 рубля на автобусе, хороший костюм -100 рублей.

Овощи и фрукты: яблоки, слива, малина, смородина, картошка, морковь и прочее – росли в огороде, можно было и живность держать, но от свиней запах по двору, поэтому жена держала только кур, чтобы яйцо своё было.

Вот и прикидывай, Иванов, как мы жили. Школа, больница – всё было бесплатно и. главное, что этого было в достатке в начале 80 –х годов. Тогда мы и дом свой новый строить начали и построили.

И учтите, что нынешний рубль он гроша ломаного советского не стоит, то есть меньше чем полкопейки. Что можно купить сейчас на рубль? Ничего. А на советскую копейку можно было купить коробок спичек, попить газированной воды; на две копейки купить газету или позвонить по таксофону; за три копейки проехаться на трамвае или попить лимонада и кваса и так далее.

Потом уже, когда появился этот гад, Горбачев, всё начало куда-то пропадать: и продукты, и товары. Помню, в 1990-м году купили мы цветной телевизор за 700 рублей, а потом и холодильник сменили, на новый – за 500 рублей: это считались очень дорогие товары.

Пришлось записаться в очередь и ждать целый год, прежде чем купили. Все товары и продукты были отечественного производства и хорошего качества. Конечно, одежда была не писк моды, но вполне приличная и для всех возрастов, а детские вещи вообще стоили копейки – их дотировало государство.

Потом уже, после ельцинского переворота, прочитал в газете, что горбачевцы начали гнать товары и продукты на продажу за границу по смешным ценам, чтобы была их нехватка в стране, народ стоял в очередях и возмущался, а предатели и ренегаты спокойно уничтожали советскую власть.

Помнится, что в нашем городке был маслозавод, который в летние месяцы производил до двадцати тонн масла в сутки. Так вот, уже через два года правления Горбачева, с 1987 года, как говорил мне бывший директор этого завода, всё масло стало упаковываться в картонные ящики с надписью «Made in USSR» и вывозиться за границу. Наверное, то же делалось и с другими товарами и продуктами.

В тот год, когда мы купили телевизор, узнаю, что только в Турцию и за бесценок было продано полмиллиона телевизоров и столько же холодильников в Англию. Недаром Горбачев как-то похвалялся, что его целью было уничтожение советской власти и это ему удалось, пока мы стояли в очередях, которые горбачевцы и устроили для народа.

Ну, а при ЕБоНе всё уничтожили под корень: лишь бы ничего советского не осталось. Где теперь наши телевизоры, холодильники, еда и прочее? Нет их: уничтожили производство и теперь кормимся от продажи нефти и газа.

До Горбачева – этого пятнистого чёрта с сатанинской отметиной на лбу, я, учитель, мог купить жене золотое украшение: кольцо, сережки или цепочку с кулоном – рублей за сто каждое, а можно и подороже.

Вот и считай, Иванов, нашу советскую зарплату в те советские времена и сопоставляй с ценами, что я тебе назвал. Ты вырос, когда всё это уже уничтожили и наши враги вбили молодым людям в головы, что мы жили нищими, голодными и почти все сидели в тюрьме.

Подлое это враньё прошлых и нынешних врагов Советской власти. Я уж не говорю об уважении к человеку труда. У учителей и врачей зарплата, конечно, была небольшая, но были ещё почет и уважение от людей.

Я считаю, что когда снова наступит народная власть и изгонит всех этих предателей, рвачей и выжиг – как писал поэт Маяковский, когда снова будет всем хватать товаров и еды: в разумных, конечно, пределах, тогда основным стимулом труда будет не зарплата и доходы, а моральное удовлетворение человека от работы, уважение и почет.

Сейчас, во времена шакалов, человек ценится по его деньгам: чем больше у человека денег – тем лучше этот человек. Но неужели капитализм, когда одни грабят других по закону и есть лучшее устройство общества, что придумало человечество? Конечно, нет.

И бомжей при советской власти почти не было. Хотя ты, Иванов, может и пропил бы в советские времена, всё что имел, но квартиру продать и пропить бы не смог – нельзя было, квартиру, полученную бесплатно от государства, то есть от Советской власти – продать и пропить.

И о золоте, что мы спрятали с женой. Хотел я эти украшения детям подарить на совершеннолетие, но не получилось: сын стал выпивать и я опасался давать ему хорошие и дорогие вещи, например, крест с цепочкой, что мы купили и сыну и дочери ещё давно, чтобы потом подарить.