Голоса Расальха. Книга первая: На полпути к себе

Окно поддаётся пальцам – больше металлическим, нежели ещё кажущимся живыми – из мяса и будущей гнили. Происходит странное – от моего тела протягиваются провода, не стекло окна отворяет для меня мир снаружи, но я сам становлюсь частью стекла и вижу то, что оно не только отражает, но просто может отразить. Я в Сети. Программа открытого окна.

Перебираются один за другим файлы-отражения. Гуляющие люди, проезжающие машины, ночи и дни. Наконец файл с коротким названием «Сейчас»: сходящее с ума небо – переливается одновременно всеми возможными цветами и при этом пропускающее один-единственный белый свет, что и заливает землю под ногами людей. И очень далеко – за пределами Вавилона, отбрасывая через космическую пустоту свои тени на атмосферу планеты, тёмные исполины начинают свой путь к тем планетам-мирам, что очень давно ведут свой круговой путь с центром в виде акоритовой звезды – Чиар.

…Сейчас…

…Помоги…

Значит, сейчас помощь нужна именно тебе, звезда. И не ты меня прощала. Так, случайно перехватила душу в общем потоке перерождений. Или не случайно? Вон сколько помощников для тебя в толпе, что я могу сделать?

…Помоги…

Я был орудием Творца. Я первое звено в цепи, кованой для удержания и уничтожения. Хотя теперь могу сказать – возвращения всего в изначальное состояние. В руки Творца. Я первое звено цепи, что не даёт разбежаться всему и стать всему всем. Великолепная цепь зла – от первой смерти в убийстве Авеля до последней смерти последнего живого существа, без разницы какого: человека, кошки, амёбы, звезды.

Вот только я сам умер уже давно. Потом ещё раз. Почему я сам не вернулся к Творцу и не пребываю с ним в его вечной любви и свете? Или в вечном проклятье, там, где нет времени и надежды, пока не раскаешься. Чем Я могу тебе помочь, та, что в своём рождении была уже направлена к гибели? Ты сама вольно или случайно подала мне знания о том, чем являются звёзды. О том, что такое тепловая смерть вселенной. О том, что любая звезда – всего лишь набор сгорающих веществ, удерживаемых в одной точке балансом между гравитацией и выделением энергии от сгорания. Ты всё равно кончишься рано или поздно. Может, лучше сейчас? Уйти, пока есть такой шанс. Тебя пожрут эти твари – эквивалент черноты космоса, выпьют твой свет, впитают цвет каждой из планет в твоих гравитационных кольцах. Небытие – это же форма свободы, я знаю, я теперь это знаю, открыв в своей голове нужные папки. Вот же они: выход из Сансары в Буддизме – полное растворение, исчезновение личности. Вот же: расчленение единой души, не давая ей срастаться воедино – так делают в культе поклонников зверя Хайлайна. Вот же: уничтожение целого мира-планеты народом Таури Нау’А, а вместе с тем всех планет в своей звёздной системе, дабы не было возможности рождения новых существ с душами убившего себя народа. Форма свободы – если не самой выбрать свою смерть, так вольно и смело принять надвигающийся коллапс. Чего ещё хотела ты, звезда-божество, растерявшая веру своих детей? На раненого зверя естественно начинается охота. Или это уже падальщики пришли за твоей разлагающейся тушей?

Я отхожу от окна, зная только одно: «Смотри» – это то, что кричат люди друг другу, указывая на небо. Не мне говорят это, не мне. Проверить это ещё раз? Заглянуть в те образы, полученные мной. Так и сделаю. Хочу осознанно знать всё об этом мире. О Вавилоне.

…Найди помощь…

– Не хочу, – неважно мне устроит ли звезду такой ответ, мне нужно время для чтения закаченных воспоминаний.

Хотя, может, теперь код с моим именем сотрут из программы мироздания? Раз и навсегда. Я раскаялся, я расплатился. Погасите и закройте мой счёт! Или за столетия набежали проценты?

– Не хочу, звезда. Если помогу – вдруг мне захочется отомстить тому, кто дал мне свободу выбора, но не волю, зная – моя рука не дрогнет, совершая первое убийство. Отомстить своему Творцу за свою же слабость.

…Только для взбесившегося орудия Космоса уготовленная кара куда мучительней, чем раскалённые сковородки. Прощение? Нет, Вернувшийся, тебя только бросили из одной клети в другую. Я дарю, я предлагаю тебе свою судьбу – помоги увернуться от удара или прими вместе со мной величайший дар Творца, второй после дара Жизни. Только помни – этот дар может оказаться продолжением твоей кары. Ты можешь возвращаться ещё и ещё, каждый раз вставая перед новым страшным выбором…

Вот ты и расщедрилась больше, чем на одно слово для старика. Отличные перспективы. Оказаться и остаться в мире, где небо сходит с ума – переливаясь всеми цветами (отблесками спектров света) губительными для живой плоти. Где звезда (или звездолёт?) «Полынь» давно превратила всю воду в кровь, а кровь в сухой порошок нактида – смертельнейшего из природных наркотиков.

Где, назвавшись чужим именем, – на следующий день повстречаешь человека, носящего это имя. И помни, Маклауд, остаться должен только один!

Где демон и ангел пьют святую воду и огненную лаву, как горячительные напитки (отгадай, кто какой!), беседуя о политики Его и Люцифера и новых скидках на отпущение грехов. А на улицах встречаются вывески с такими вот текстами: «Помолитесь об отпущение двух грехов сегодня и получите совершенно бесплатно дополнительное прощение ещё одного греха уже завтра! ВНИМНИЕ! не действует при суициде!».

Где дети не рождаются, но являются на улочки городов строго по часам и датам, в надежде обрести родителей. А умершее существо в ином мире перерождается здесь человеком, помня себя прошлого, точнее, всех себя прошлых. Помня свои грехи и ошибки.

В этом мире, пожалуй, даже я – первый убийца —буду смотреться слегка нормальным. В мире, где имя Творца и имя Зверя совпадает, и произносится оно слишком просто: Кос-мос.

Ничего я не упустил из того груза знаний, которым ты наградила меня? Может, ты и права, Чиар, я могу и попробую найти помощь.

Я называю первое, случайное имя, подвернувшееся мне в моей новой памяти. В этом мире это хороший вариант начать далёкое путешествие, возможно, длиною в жизнь. Чужую жизнь. Я представляюсь этим именем своему отражению в потемневшем стекле окна. Представляюсь сам себе – но этого достаточно. Я в стекле – это я, носящий своё имя – Каин. Я перед стеклом – это тот, кем я назвался.

В дверь легонько постучали. Левая рука тянется к дверной ручке, но нет. Открою правой, пусть хоть в этом мне будет казаться, что моя «свобода» – это моя воля, не имеющая выстроенных чужой рукой лабиринтов и перил.

За дверью стоит человек.

– Где я? Меня зовут…

– Я знаю. Я – Каин, —игнорирую его вопрос, представляюсь в ответ я и пожимаю его руку. Сеть открыта. Дверь открыта. Я становлюсь человеком, чьё имя назвал ещё своему отражению, он мной. Спектакль, да и только. Жизнь-театр.

В глаза бьёт яркий свет, заставляющий нас двоих зажмуриться. Звезда шепчет слова напутствия, но они теряются и глохнут ещё в верхних слоях атмосферы Вавилона, пока Чиар не надоедает это и она сама отделяет частичку себя – синяя птица отправляется за мной. Следить и защищать. Или это надежда Чиар спасти хотя бы крупицу себя?

Свет гаснет далеко за окном – выше последних слоев атмосферы маленького шарика планеты. Мир живых проводов остаётся наедине с медленно плывущими сквозь космос чёрными тенями. Они никуда не спешат. Еда – планеты и звезда – не уйдёт со своих орбит.

На Вавилоне эта ночь, как и предыдущая, обещала быть ветреной и бурой. И, может быть, последней. Но ночь пришла и обрушилась, как…

Занавес.

Часть четвёртая. Ветер за всё в ответе

…У Бога мёртвых нет

И нас у смерти нет.

Сергей Рипмавен. Хроники судьбы

Третью ночь в одинокой квартире, как в одиночке. Здесь поместились бы целые роты, но бродят лишь легионы… мыслей. Боюсь, так и останутся невысказанными, непрочитанными письма, идущие по проводам каждую минуту по десять граммов. Выспаться бы хоть раз, только часы не дают, звонко бьют в потолок каждый убитый час, и телефон… всё звенит, кто-то ошибается, в сотый раз набирая мой номер вместо номера некой Полины. Вот такое одиночество— в собственной огромной, как мир, квартире.

«Вавилон». Планетарная система Чиар

В доме страшно и темно. Особенно когда ты один. Может, чуть отступает страх, например, если ты видишь в темноте или если ты – кот. Может становиться только страшнее, если ты человек – ребёнок. Но всем и всегда не по себе, если ты один.

Квартира не была большой – шесть на восемь мер комнаты простиралось порой так далеко, что, уходя в путешествие в дальний конец комнаты, по возвращении можно было найти горстку или холм пыли на оставленном на кровати пледе. Иногда пыль кто-то счищал, а сам плед складывал ровным прямоугольником и убирал под фиолетовую подушку, по которой путешествовал рисунок мальчишки и старика на сине-стальном шарике-планете. Тогда Мартин знал, вернее, догадывался – что приходила мама, но опять не застала его. Не застала и ушла по своим делам, оставив ему – Мартину – напоминание о своей заботе, о своём сыне. В таких случаях Мартин рывком выдергивал плед из-под подушки. Подушка иногда сваливалась с кровати, и мальчик со стариком на ней куда-то девались. Мартин же быстро залезал под плед, иногда даже не ложась в кровать, прямо на полу, обняв одну из резных деревянных кроватных ножек руками, и засыпал. Плед пах материными руками – да-да, этого ни с чем не перепутать, а ещё розами. Такие цветы мама-Тьма носила в волосах, наряду со звёздами. Но звёзды не пахли, точнее, пахли каждая своим запахом – отдельного человека, часто женщины. Но не мамы. Ни с чем не перепутать. Мама.

Сон приходил быстро.

Каждый раз открывалась дверь, ведущая из квартиры (Мартин боялся выходить за неё самостоятельно – боялся потеряться), так входил господин Сон, постоянно забывая нарочно или случайно закрыть или хотя бы прикрыть входную дверь, пока он хозяйски властвовал над миром-квартирой. Именно миром и именно квартирой. Ведь вместе с открытой дверью в квартиру проникал весь мир снаружи, обходя наверняка запутанные и многочисленные лабиринты коридоров Дома. Наружный мир врывался Тесеем в логово… кого? Здесь нет Минотавра – быкоглавого сына царя Миноса, но есть сын той, что зовется Тьмой.

Миру извне было без разницы, кто и чей сын. Мир рубил стальным мечом снов то, что скрывается под короткой чёрной шёрсткой, под маленькими треугольными ушами, одно из которых во сне заворачивалось, как спинной плавник у касатки, рождённой в неволе. Мартин всегда обращался во сне в котёнка. Темнота брала своё. Темнота всегда знала, какие очертания предметов, вещей… настоящие. Даже если на улице за пределами мира-квартиры был день. Для сомкнутых сонных глаз нет разницы, день или ночь: темнота – вот настоящая хозяйка точки такого зрения.

Мир снился Мартину живым:

Вот в темноте далёких гор просыпаются великаны и начинают круговорот своей медленной игры – перебрасывают с места на место скалы, двигая, таким образом, горы. И не в силах вернуть эти горы обратно – к рассвету засыпают исполины среди скал, сами становясь скалами. И уже во сне скалы поедают ветер, застрявший у них на клыках.

А вот и сам ветер. Важный господин. Ужасно неуклюжий и быстрый. Странное и страшное сочетание. Ветер, словно великаны, играется, перекидывая с места на место фигурки разных созданий, доставшихся ему в наследство от некоего старшего собрата или сестры. Фигурки не могут вернуться назад, хотя хотят этого. А ветер может их вернуть, но он играет, создавая диорамы, разыгрывая сценки. Что-то шепчет своим игрушкам, вкладывая в их головы мысли и тайны, а может, и целые Слова и цели. Мартин во сне завидует ему – ветер может видеть, как игрушки оживают и выполняют все команды, а иногда противятся им. Тогда получается вдвойне смешно: тело фигурки пытается делать одно – движется, бежит, сражается, пьёт чай с ароматным мёдом или мокко или просто стоит на месте, приклеенное к подставке со своим именем. А вот душа – рвётся и мечется. Рвётся и мечется. Пока кусочки души не улетучиваются малиновым дымком куда-то высоко-высоко – в чёрно-красный шарик, наполненный цветом, светом и верой.

Мартин не знает таких слов, но они ему понятны.

– Я – чёрное солнце, я всем свечу. Зла нет. Верь мне.

Так говорит одна из звёзд. Самая первая. Чернородная. Её зовут Первосвет.

А вот одна из фигурок в руках господина ветра слишком примелькалась. Мартин узнает её во сне, почти угадывает. Каждый раз, стоит только господину ветру заглянуть вместе со всем наружным миром в мир-квартиру. Наверное, это его, ветра, любимая игрушка. Нужно будет спросить. И попросить посмотреть совсем близко, если позволит.

Игрушка-старик. Металлический, раскрашенный вручную. Белая борода издалека кажется чёрной, а если совсем близко – то рыжей. Странно это. Фигурка подчиняется и не подчиняется ветру. Её тело постоянно стремится не оказаться там, где хочется видеть его ветру. А вот душа, напротив, – следует любому плану игры, любому спектаклю, поставленному живой стихией. Естественно, тело рушится, вот только душа фигурки не вылетает душистым дымком, нет. Душа меняет, как одежду, тела. Может, от этого борода у неё разных цветов, или не стоит при рассматривании фигурки прищуривать то левый, то правый глаз?

Вот ещё и ещё одно тело наползает на дымчатый остов послушной души, как жидкий металл, вливаемый в пресс-форму. А господин ветер не понимает, что же ему сделать со странной игрушкой. Наказать ли её? Помиловать? Господин ветер, в своём прозрачном, чуть розоватом мундире, с солнечными погонами генерала и закрытым, как у пирата, тёмной повязкой с рисунком-каплей глазом, всё шепчет и шепчет старику-фигурке одно-единственное слово: «Ищи».

– Кого искать? – Мартин просыпается от собственного голоса. Лишь на секунду перед глазами мелькает убегающий господин ветер, уже выбежав за дверь, так странно и пугающе чётко посмотревший в глаза Мартина, словно сказавший:

– Я тебя увидел. Ты – меня. Не проговорись.

Интересно – а услышал ли? И что было в моих глазах?

А дверь снова закрыта. Мир-квартира – вакуумное пособие по одиночеству. Клетка для зверя? Для меня?

– Мяу?! Мау! Ма-ма!

И тёплые руки – Мартин знает и понимает – они теплы только для него, а так ледяная хватка – разглаживают взъерошенные волосы на голове сына, там, где минуту назад была вставшая дыбом шерстка. Мягкий голос щекочет правое ухо. Или это прядки материнских волос? Или колкие звёзды-украшения в её прядях? Но вот голос матушки-Тьмы слышится всё отчетливей. Мама поёт. Колыбельную? Мне?

– Мяу! Мау! Ма-ма!

Снова хочется спать – погрузиться в тёплое забытье. Ведь теперь оно создано не господином ветром и не сэром Сном, но напето матушкой-Тьмой:

Научись меня видеть во сне,Буду ближе и чаще с тобой.Если ночь царит на дворе,Если день полыхает костром – Я за правым, за левым плечомЯ в тени, я и древо, и тень,И в руках твоих, я и в глазах.Спи, котёнок. А хочешь – не спи.Я качаю тебя на рукахВ Доме, здесь или в Грустных мирахНаучись находить на песке,И в чертах отражений своих,И на складках одежды, и во сне — Своей матери оклик и ликМы с тобой ближе самых родных

Просыпаться после колыбельной не хотелось. Мартин во сне чувствовал собственный страх – а что если колыбельная была последней, потому что первой? И страх проникал глубже в сон, обращая его в ночной кошмар, грозящий приходить со временем каждый вечер, как по часам.

Матушка-Тьма стояла у окна, сегодня оно, по её желанию, выходило на берег моря. Там шёл дождь – это когда вода летает. А море – море, это сотни и сотни капель, взявшихся за руки и играющих в «волну», поднимая руки и тем, обрушивая на берег настоящие волны. На берегу были раскиданы то тут, то там песочные дворцы и замки, увы, обречённые на снос скорым приливом и волнистыми струями-плетями дождя. Любителей строить из песка (и, судя по изяществу песчано-ракушечного зодчества, – профессионалов) видно не было, они, верно, не думая об участи своих дворцов, сейчас проводили время рядом с любящими их матерями и отцами. А может, ещё братьями и сестрами.

У Смерти тоже были маленькие «сёстры», а ещё много подруг, но всё больше слуг. Был отец, вспоминать о котором было слишком больно, даже с учётом отсутствия сердечной мышцы как вместилища боли дочери за своего родителя. И не было у неё матери. А теперь… теперь она сама стала матушкой-Тьмой и её дитя спало за её спиной. У Мартина была она – мать, но вот отца…

Что может дать вечно отсутствующая мать своему дитяти, кроме, кажется, первой колыбельной и редких поцелуев в уже спящие закрытые глаза. Мартин – мальчик, а мальчишке нужна твёрдая мужская рука, учащая держать удар судьбы и жизни. Если не отец, то старший брат. Так думала она, привыкшая уводить отцов от детей, дедов от внуков или даже лишать близнецов возможности видеть самих себя не только в зеркале. Детство для Смерти – закрытый ящик, к которому или рано ещё подходить или уже можно вешать ту самую табличку: «Продаются ботиночки. Детские. Неношеные».

Детство – потерянная Античность, эховый, аховый лес. Только те места, где Смерть находила оставленных взрослыми детей, с ужасом в глазах оглядывая их и окружение – как только попали сюда? Нет бы – сидели на даче, там, где антоновка и кусты крыжовника, или в палатке мамы и папы археологов, перебирая древние черепки кувшинов и монеты, а не летали с кривого утёса на жёлтые клыки-скалы в бухте Херсонеса на Чёрном море. Не стоил крик «Дельфины!», «Где?», «Вон там» такой встречи.

– Будет тебе отец или старший брат, мой котёнок, – отвечает леди и выходит, нет, не в окно, но через распахнутую дверь, за которой над полоской берега встаёт семиметровый вал солёной воды. А переполненные укрывшимися от дождя людьми кафешки в нескольких десятках метров от морской линии, слишком слабо защищены от обезумевшей стихии песчаными стенами и башенками в высоту детской ладошки.

Мартину снится сон. Это естественно – что ещё делать сну, как не сниться? Вот только сон, кажется, прочёл вот эту самую строчку и теперь бунтует за своё право самому выбирать, что ещё он может делать. Сон взбивает подушку под головой Мартина, сон сдергивает плед с маленького тела котёнка, сон громко шепчет на всю квартиру-мир, так, что не слышат только пауки Фёдор и Иван в дальнем углу у двери: Давай играть?

Мартин открывает один глаз, предварительно чуть поведя левым остроконечным ухом. Нет, сон не пропал. Вот он, сидит рядом, аккуратно складывая сдёрнутый с Мартина плед. Сон или не сон? Вроде как господин Ветер – строгий генеральский мундир, конечно странного для военного розоватого оттенка, поблёскивает нашивками, пуговицами и знаками отличия на погонах. Лицо, ранее видимое только во сне, да и то мельком, теперь в этом сне спокойно застыло на одном месте. Ровно на голове господина ветра. Кожа белая, лицо безбородое, подумать можно, что юное – да вот глаза… матушка-Тьма говорила: «Есть такие глаза – посмотришь в них и уже не забудешь. И через жизнь будешь искать именно эти глаза в толпе или у одиноких прохожих на пустой улице. У тебя такие глаза были, Мартин, сын». Вот и у Ветра (так надоело даже про себя называть его господином) были именно такие глаза. Вернее, глаз. Смотрит и вроде как улыбается. А затем сам ветер улыбнулся уже тонкой полоской розоватых губ, гармонирующих с отсветом мундира. И ветер стал совсем юным – буквально мальчишка-новобранец, только-только покинувший школу. А может, младше ещё, на год или два.

Да только что-то отвлекло сон-ветер на долю секунды, повернул он лицо, обратился к неведомому собеседнику за пределами мира-квартиры. И да, снова стал господином ветром – возраста непонятного, но для Мартина таким мог быть отец.

– Хорошо. Я буду с ним, сколько не понадоблюсь в других местах, – и снова ветер повернулся к Мартину, сверкнув карим огоньком в единственном глазе. Второго глаза – левого – не видно за чёрной повязкой пирата, только красная капля нарисована на повязке аккурат симметрично живому правому зрачку.

– Меня зовут Александр, – представляется господин ветер и козыряет правой рукой, слегка коснувшись пальцами своих седых волос. Седых! Как Мартин раньше не обратил внимание? Или это свет виноват, сделавший волосы ветра, нет, Александра такими же чуть розоватыми, словно они часть мундира. Кошачье зрение не проведёшь – тут только на свою невнимательность пинать.

– А я Мартин, – и котёнок обращается в мальчишку.

Александр чуть поморщился – видно процесс превращения ему пришёлся не по духу.

– Мар-тин, а мою дочку звали Мар-гарита, она бы тебе понравилась.

– А где она сейчас?

– Не знаю, можно у твоей матушки спросить, она может ответить. Но лучше не надо. Мёртвых тревожить не лучшая затея, как и спрашивать о них у Смерти.

– А кто такие мёртвые?

Александр крепко задумался, и это отразилось на его лице: морщинки господина ветра разгладились, чем и обозначили своё незаметное до этого присутствие. Дуги белёсых бровей вместе с чуть прикрывшимися веками образовали, вернее, образовало холм со снегом над единственным глазом, что было над вторым – скрыла повязка.

– Дав-ай поиграем, – второй раз предложил Александр. – Покажу тебе чуть-чуть, как устроен мир, а ты сам решишь, кто в нём какой.

– Он же живой.

– Смотри внимательней и слушай.

Из раза в раз менялось только помещение. Комната в квартире, номер в санатории «Эллада» вблизи моря, деревянный домик с комнаткой для вожатых в детском лагере «СМЕтаНА». Один и тот же мужчина – лет двадцати пяти, затем возраст его все увеличивается, темнеют волосы и вдруг становятся пепельно-белыми, то возникает спутанная бородка, то пропадает, заменяясь на лёгкую щетину. Всегда вечер за окном, а то и сама ночь с любопытством заглядывает в неприкрытые шторами щёлки – любуется? Любопытствует? Страшится? Мужчина молится всегда и везде. На иконы в родной квартире, на иконы в чужом доме, на окна – там, где нет ни одного Его «портрета».

После молитвы мужчина прижимает раз за разом к губам свой нательный крест, повторяя: «Господь, ты щит мой и меч».

И где бы ни был этот человек, он подходит к окну, а то и просто встаёт во весь немалый свой рост под открытым небом и произносит всегда одно и то же: «Спокойной ночи, Мартин».

И где-то далеко или близко – в небольшом саду, почти под окнами квартиры этого человека, в коробке-могиле под сорока сантиметрами почвы, силясь слиться с чёрною землёй, спит вечно и спокойно чёрный котёнок Мартин. Сведены в спирали лапки вплоть до коготков, вертикальные зрачки глаз теперь не желты, но мутно белы, словно две луны в утренней дымке, – их меньше всего съели черви. И всё равно, кажется, что вот-вот задышит, немея, нос, вздрогнут свёрнутые уголками ушки, и котёнок начнёт вылизывать свою перепачканную в земле шерсть. Только для человека – Мартин-котёнок вылизывается всё равно, каждый вечер, а потом ложится спать под ласковые слова хозяина. И его ночь точно спокойная и, возможно, пропитана приятными кошачьими снами.

– Что с ним случилось?

– Не знаю, поймёшь ли: проблемы с кровяным давлением в мозгу. Однажды хозяин отвёз его в ветеринарную лечебницу, не в силах больше смотреть на мучения котёнка. И у него хватило сил на одно слово: «Усыпите». Нет-нет, совсем не с моей интонацией, могу даже сказать – он говорил его сквозь слёзы. И котёнок с тех пор…

– Спит тем сном?

– Да, – Александр чуть отстранился от Мартина, и они оба выпали обратно в мир-квартиру. – Спит тихим беспробудным сном, всегда спокойным. Он под звёздами нашёл покой.

И уже шёпотом, куда-то в сторону, так, как может говорить только живой ветер: «И мне хватило сил на одно слово. Пли. И моя Маргарита спит спокойно, под небом найдя покой».

За проявившимся в дальней стене окном начинается дождь – это ветер остриём своих потоков врезался в массив серо-синих туч, разметал их, заставив плакать вместо себя. Кап-кап. Вода несолёная? Ненастоящие слёзы? У других нет больше и таких. Кап-кап. Мёртвых нет.

– Господин Александр, покажите ещё, – Мартин, вот этот живой котёнок-оборотень, не понимает игры, он хочет ещё. Ещё узнать такое, от чего больше не приходится спать – иначе в каждом сне каждую ночь, а часто и день, видишь лица тех, кто теперь спит постоянно. Спокойным сном.

– Давай руку, – и Мартин протягивает ветру руку, и тот, прежде чем показать следующую часть игры, гладит свободной рукой мальчика по голове как сына. Как мог бы гладить свою дочь молодой генерал, если бы только он в давнем-предавнем будущем не решился на одно-единственное слово.

Лает собака. Плешивый пёс с левым обгорелым боком. Морда вся истрепана, в колтунах шерсть, бывшая некогда пушистой, такого жёлто-кирпичного оттенка. Теперь же шерсть грязно-серая, слипшаяся. А вот уже пёс воет – не на Луну или, как говорят о собаках с очень-очень хорошим зрением, – на Юпитер. Отзываются ему в ответ воем частички той стаи, что решили для себя: не лучше ль того, чтоб греть бока друг друга и поровну делить свой дом с ветром и небом, – принять в стаю человека. Принять под защиту свою и свою ответственность – ответ держать. Когда не бездомного пса находит человек, но человека без дома в душе своей – находит пёс. И люди не будут знать о том, что приняты они в стаю, но каждый вечер, а когда случается беда – то и в час дня и в каждую минуту горя, – перекликается стая, спрашивая и отвечая: Цел ли каждый?