Инсоленс. Пустая из Кадора

– Может, хватит уже, размахивать ксарейным мечом знаний? – Лиан скользит мимо, и в её голосе легкая ленца, – или ты и вправду думаешь, что без твоих лекций мы тут не выж…

Щелчок.

Резкий. Сухой. Как удар костяшек по камню.

Слово обрывается на полуслове, повисает в воздухе вместе с лёгким эхом. Мы замираем – как по команде, как будто в телах срабатывает один и тот же механизм: стоп.

Слева от нашей тропы начинается узкая лесная тропинка, уводящая в чащу. Именно оттуда доносится ещё один треск – будто кто-то ломает сухую ветку. И следом – рык. Скользящий, с хрипотцой, похожий на шорох бумаги, которую рвут в темноте. Внутри всё замирает.

– Тсс, – шепчет Элиот. Он уже остановился, поднял руку ладонью вперёд. В его жесте столько собранности, что даже Юджин замолкает.

В следующую секунду из кустов выбегают звери.

Один. Второй. Пятый.

Твари из шёпота, из чужих воспоминаний, из той части мира, где логика заканчивается, а инстинкты начинают орать в уши. Их шерсть – темнее самой ночи, но с проблесками внутри, словно маленькие молнии запутались в волосках. Движения – плавные, точные, волчьи.

– Лайры! Анна к стене! Быстро! – кричит Элиот.

– Но…

– Держись стены и не выходи, что бы ни случилось, – бросает он без тени улыбки, и уже одновременно с этим перед ним проступает голубая дуга барьера. Искра плотная, напряжённая, воздух гудит, будто где-то за спиной запустили турбину. В другой руке у Элиота – меч, рукоять чуть светится, пальцы крепко обхватывают сталь.

Юджин выпрямляется, становится чуть выше, в его движениях исчезает вся расслабленность, осталась только энергия схватки, азарт, который в нём, наверное, врождённый.

– Лиан, правый фланг, выдру вперёд! – коротко, хрипло бросает он. – Я держу центр. Не давайте окружить!

Лиан взмахом руки призывает выдру – та выскальзывает, как искра, молнией мечется между лайрами, отвлекая их, сбивая траектории. Потом она ловко перехватывает два коротких кинжала, держится чуть позади, глаза янтарные, острые, как лезвия.

Первый лайр бросается на Элиота – тот встречает его мечом, Искра выстреливает по лезвию, разрезая тьму, барьер вспыхивает, не даёт зверю пройти.

Второй лайр уходит влево, пытается зайти сбоку, но Лиан уже там – клинки в обеих руках блестят, она ловит движение, короткий выпад, режет по лапе. Её выдра кидается под брюхо зверя, отчаянно сверкая и выворачиваясь, лайр сбивается, отпрыгивает, рвёт землю когтями.

– Не дать им сомкнуться! – бросает Юджин, отражая атаку третьего лайра. Его меч гудит, треск Искры идёт по воздуху, будто воздух становится электрическим. Лицо в этот момент жёсткое, сосредоточенное, рот скривлен в усмешке:

– Всё, с ксареем у вас сегодня мимо, ребята!

Плечом Юджин почти полностью заслоняет меня, отводя ближайшего лайра от стены резким разворотом. Лиан мелькает по флангу, два лайра пытаются окружить её, но она уходит в сторону, один клинок выбивает пасть, второй ловко режет по уху.

Элиот расширяет барьер, голубое свечение становится ярче, стена колышется в воздухе, ещё секунда, и лайры отступают, не рискуя лезть через Искру. Элиот не говорит ничего лишнего, только взгляд – резкий, сосредоточенный, кажется, что видит наперёд.

В этот момент из-за угла выбегают ещё двое стражей. Форма сине-черная, мечи уже в руках, они занимают позицию с краю, оттесняют ещё одного лайра. Воздух вокруг дрожит от Искры, всё пространство будто сжимается между светом и темнотой.

– Центр держу! – отзывается Юджин, и в его голосе азарт, почти радость, – Ближе не подпускать!

– Я прикрою, – коротко откликается Лиан, выдра уже снова впереди, сверкает, лайры бросаются на неё, но она лишь хищно улыбается, двигаясь между ними.

Пришедшие стражи подхватывают темп – один разгоняет зверя копьём, второй рассекает воздух дугой Искры, пуская по клинку длинный синий шлейф, похожий на след кометы. Зверь отступает, дёргается, рычит, но не лезет вперёд – как будто впервые чувствует, что его могут не только сдержать, но и уничтожить.

– Держим!

Я сжимаю руки в кулаки, стоя в тени. Сердце не бьётся – барабанит. Всё во мне требует – вмешайся, помоги, ударь хоть чем-то. Но я стою. Потому что знаю: если выбегу – их сила уйдёт на то, чтобы спасать меня.

Один из лайров, самый чёрный, с уродливо вытянутой мордой, как будто вылепленной из углей и костей, замечает меня. Его глаза, два пульсирующих голубых уголька, выхватывают моё движение, моё дыхание, сам факт моего существования. Он замирает на секунду, будто оценивает – легко ли будет. А потом бросается.

Я замираю и даже не кричу. Он прыгает. И я вижу только размытое движение – рывок, вытянутые когти, оскаленная пасть и… в ту же секунду всё обрывается. Вспышка серебра разрывает темноту. Тело лайра разлетается в прыжке, окровавленные куски падают на землю. Что-то горячее хлещет мне в глаза, губы, шею, пахнет металлом.

Я медленно поднимаю дрожащую руку к лицу. Пальцы натыкаются на мокрое. Липкое. Кровь. Смотрю на ладонь, на алые разводы, и внутри всё сжимается до крошечной, ледяной точки, где нет ни звука, ни воздуха, только глухое, выкрученное нутро.

Пытаюсь вдохнуть. Медленно поднимаю глаза, сердце колотится так, что больно дышать. Кто? Что это было?

И вдруг вижу его.

Авриал Аластор стоит на краю сада, спокойный. Словно вышел не на бой, а на утреннюю инспекцию. Его тёмная форма сливается с тенями, волосы спутаны ветром и боем, лицо в тени – и всё равно видно, как оно неподвижно.

Он почти не движется. Но каждый его жест – смерть. Искра вспыхивает и разрывает лайров на куски. Один за другим. Кровь летит в воздух, тела ломаются, кости хрустят, и звук этот пугает больше всего, потому что он механический. Равнодушный.

Один из зверей бросается сбоку. Глупец. Аластор не оборачивается: одно короткое, будто ленивое движение руки, и ещё одного лайра разрывает изнутри. Следующий зверь успевает лишь рвано хрипнуть, прежде чем кровь выстреливает фонтаном. Третий даже не успевает зарычать. Аластор поднимает руку, и серебристое пламя бьёт сквозь шкуру, как сотня тончайших лезвий, выворотами света, прорастающего изнутри. Лайр захлёбывается в собственном визге – коротком, глухом, почти человеческом.

Еще один лайр, крупный, весь в шрамах и с выжженной полосой по боку, прыгает прямо на него – и я, на какой-то безумный миг, думаю, что зверь доберётся. Что разорвёт, пусть хоть на миллиметр. Но Аластор не отходит. Он просто сжимает кулак. Тело зверя разрубает в прыжке ровно пополам, как будто в воздухе прошла тонкая, неотвратимая линия. Кровь летит дугой – на землю, на листья, даже на плечо самого Аластора, но он даже не моргает. Он стоит, как памятник – не герою, карающему. Молчаливому приговору в человеческом обличье.

Чувствую, как дыхание сбивается. Оно становится неровным, рваным. Это не бой. Это казнь. Методичная. Хладнокровная.

Последний лайр заваливается набок, ещё дёргается, прежде чем затихнуть. Аластор опускает руку, и серебряное свечение постепенно гаснет, будто оно само осознаёт, что всё закончено. Над садом повисает тишина. Неестественная. Слишком плотная. Даже ветер замирает.

И Авриал стоит среди останков абсолютно спокойно – не шевелится, не опускает плеч, не делает ни одного лишнего жеста. Его взгляд… нет, даже не взгляд, а ощущение – он не смотрит, а слушает этим странным внутренним чувством. Искрой, не глазами. Как хищник, который ещё проверяет: не затаилась ли в тени последняя дышащая тварь, не осталось ли угрозы. Он медленно переводит взгляд по краю поляны, по тени деревьев. И лес отвечает ему молчанием – ни единого движения, ни одного звука. Всё мертво. Или сбежало.

Господи. Он убил их. Всех. За считанные секунды.

Я пытаюсь их пересчитать – привычка, рефлекс, какой-то глупый жест контроля над хаосом. Но быстро понимаю: невозможно. Их много. Слишком много для одной схватки, для одного человека – для одного существа, каким бы сильным оно ни было. И многие из этих тел… даже не тела, а отдельные части, вывернутые, исковерканные, раскиданные по поляне, будто сам воздух здесь сжал их и выжал из мира. Кровь стекает по траве, смешиваясь с землёй. Некоторые морды до неузнаваемости вывернуты, когти всё ещё сжаты, будто даже после смерти они цепляются за жизнь.

– Анна! – резкий голос, будто вспышка, отбрасывает меня обратно в реальность. Я вздрагиваю, вскидываю голову. Элиот уже рядом, его лицо близко, напряжено, в глазах тревога и что-то, что хочется назвать заботой. Он осторожно касается моего плеча, старается не напугать – но и не дать мне уйти в себя слишком глубоко.

– Ты в порядке?

В порядке? Чёрт подери, нет. Не в порядке!

Я стою в чужом мире, только что смотрела, как живое существо разлетелось в нескольких шагах от меня, и, боги, я видела, как человек – человек ли? – рвёт реальность, чтобы убить. Делает это спокойно. Без дрожи в руках, без вспышки на лице.

Но я только киваю. Молча, еле заметно, как всегда, когда не знаю, что страшнее: сказать правду или позволить ей остаться внутри.

Элиот смотрит долго, чуть прищурившись, будто выслушивает не только слова, но и тишину между ними. Кивает коротко – будто понял больше, чем я могла бы объяснить вслух:

– Я провожу тебя. Пойдём.

Он протягивает руку, и я хватаюсь за неё автоматически, как за единственную точку опоры в мире, где всё пошло наперекосяк. Ладонь – тёплая, крепкая, спокойная. Всё остальное дрожит, только этот контакт – нет.

Мы медленно уходим из сада, от поля, залитого чужой кровью, от запаха пепла и медной густоты, что теперь кажется липкой даже в воздухе. Медленно – шаг за шагом, как после взрыва, когда каждый мускул снова учится работать, а сердце ищет ритм.

Но у самых ворот сада я не выдерживаю – оглядываюсь. И вижу.

Аластор всё ещё стоит среди мёртвых тел. Его фигура – слабо пульсирующий контур Искры, неяркое серебро в густеющей тени. Плащ колышется на ветру, лицо теряется в полумраке – и кажется, что там, внутри этого силуэта, не человек, а что-то иное. Не просто тот, кто умеет убивать. Тот, кто никогда не сомневается.

И я понимаю: я в мире, где есть те, кто способен убивать одной лишь мыслью. Без колебания. И один из них – тот, кому я должна доверять.

Или хотя бы делать вид, что доверяю.

Глава 6

Каждое утро я просыпаюсь с болезненной, почти детской надеждой: вдруг всё это не по-настоящему. Вдруг я просто сплю. И стоит только немного потерпеть – чуть-чуть, буквально до следующего вдоха, и я проснусь. В своей квартире. На знакомой подушке, в тепле одеяла, которое пахнет ромашкой и стиральным порошком с глупым названием.

Я не открываю глаза сразу – держусь за эту иллюзию, как за краешек спасательного круга. Пытаюсь услышать шум машин за окном, скрип старой батареи, топот соседского ребёнка. Придумываю себе всё это – звук за звуком, ощущение за ощущением. Почти удаётся. И вот уже Марсик, мой наглый, вечно голодный мейн-кун, бесцеремонно тыкается в ладонь с немым требованием: просыпайся. Кормить пора. Гладить тоже пора.

Я даже улыбаюсь. Глупо, по-настоящему. Но стоит мне открыть глаза – и всё. Мир рушится быстро и без лишних извинений. Надо мной – высокий потолок, чуть светящийся панелями, запах странных трав, шаги стражей, отдалённый лязг металла, стрёкот Искры.

И каждый раз я лежу так ещё минуту. Вслушиваюсь. Впитываю. Убеждаю себя: да, это всё по-настоящему. Да, ты всё ещё здесь. В Коллегии. В Инсоленсе. В мире, где Искра – это всё, и где один человек может разорвать зверя, даже не касаясь его.

Иногда в эти минуты я шепчу себе под нос:

– Однажды ты всё равно проснёшься в своей кровати. Обязательно.

Но с каждым днём эта фраза звучит всё тише. И всё чаще в голове появлялся другой голос – упрямый, цепкий:

– А если нет? Если никогда?

Пальцы дрожат, пока я натягиваю чужое платье. Липкая от пота, хотя во сне не жарко. Просто снова снился Виктор. Голос, запах кофе и сигарет, тень улыбки. И его фраза: «Ты ведь знаешь, зачем смотришь в темноту, да?»

Не знаю, Вить. Уже не знаю.

Становлюсь у окна, отдёргиваю штору. За стеклом – сад. Та самая поляна, где ещё недавно на земле лежали изломанные, кровавые тела лайров, где пахло гарью, медью, страхом. Теперь – чисто. Трава ровная, капли росы, кусты не помяты, как будто никакой резни не было вовсе. Как будто сад никогда не видел смерти, только утренний свет. Но я помню. Глаза всё ещё видят, как земля там дышала кровью, как чёрные тени извивались в траве. И невозможно убедить себя, что это был просто сон, если раз увидел – уже не отвяжешься.

Отвожу взгляд, чтобы не захлебнуться этим равнодушным спокойствием, и направляюсь к столу, где ждёт дневник. Провожу часы над переводом. Его страницы – как зашифрованное послание из другой эпохи. Тонкие линии, зарисовки, формулы – всё переливается смыслом, но ускользает, стоит только подумать, что я близка к разгадке. Он будто играет со мной. Великий Мастер, неведомый автор этих строк. Учёный. Изобретатель. Полубог в мире Искры.

Каждый день я вынуждена ходить в кабинет авриала. Поднимать руку к этой двери из чёрного стекла – холодной, гладкой, как поверхность бездны, и стучать. Один раз. Два. И каждый раз, стоя перед этой дверью, я ощущаю, как мои руки дрожат. Пальцы сжимаются в нечто между кулаком и жестом покорности. Я ненавижу это. Ненавижу, что он видит моё колебание, мою слабость – или, что хуже, видит насквозь. Но я всё равно захожу. Заставляю себя. Ведь я должна отчитываться о результатах работы с переводом.

Я открываю дверь. Делаю шаг внутрь – в это безмолвное, выверенное пространство: тёмное дерево, приглушённый свет, запах сухой бумаги и… и то самое ощущение, которое невозможно спутать ни с чем. От Аластора всегда пахнет грозой. Этот аромат пронзает пространство невидимой Искрой: не совсем дождь, не совсем озон, не совсем опасность – как воздух перед раскатом, когда электричество на вкус. В нём есть металл, чуть дымный привкус, ледяная свежесть, будто где-то очень далеко уже сверкает молния. Здесь всё такое же, как в первый день. Ни одной лишней детали. Ни одной случайности.

Как и он.

Аластор почти всегда сидит за столом, склонившись над картами или записями. Иногда спиной ко мне, иногда поднимает взгляд сразу, как только я вхожу. Даже если не смотрит – знает. Чувствует.

И каждый раз, когда наши глаза встречаются, я ловлю себя на том, что дыхание сбивается. Не потому, что боюсь. Нет. Потому что в его взгляде никогда не бывает только «работы». Только «перевода». Только «обязанности».

В нём – вопрос:

Ты ещё держишься?

Я подхожу. Кладу переведённые страницы перед ним – аккуратно, ровно, не позволяю себе ни сорванного слова, ни взгляда в его глаза дольше, чем позволено. И присаживаюсь рядом.

Жду.

И это ожидание хуже, чем бой. Оно растягивается, как натянутый нерв, как тишина перед выстрелом. Он читает молча. Страницу за страницей. Линия бровей чуть напряжена, пальцы скользят по полям бумаги, будто нащупывают скрытое между строк.

А я сижу с прямой спиной, с горящими ладонями на коленях и одной единственной мыслью в голове:

Что, чёрт подери, он ищет в этих строках?

***

Сижу в библиотеке, сутулясь над столом, в котором кажется больше тишины, чем древесины. Ручка скребёт по бумаге – монотонно, терпеливо, почти как пульс. Чернила заканчиваются на пятом слове, я выжимаю остатки. За окном – тень, где-то в витражах отражается сад, но я не смотрю. Я здесь. В этом тексте. В этой вязкой, чуть архаичной итальянской вязи, где каждая строчка – как трещина в зеркале. Не сразу видна, но всё искажает.

Заправляю прядь за ухо. Щурюсь, наклоняюсь ближе к дневнику. Почерк Великого Мастера выведен с таким изяществом, что кажется, будто каждая буква – заклинание. Но чем красивее, тем сложнее. Он пишет витиевато, будто намеренно скрывает суть. Я едва различаю символы, почти танцующие на пергаменте. И вдруг…

Мелькает строка «Laboratorio proibito… esperimenti capaci di cambiare l’ordine dell’Iskra.»

Тайная лаборатория. Эксперименты, способные изменить порядок Искры.

Я замираю.

Пальцы сжимаются на краю страницы. Сердце – стук-стук, слишком громко для библиотеки, для тишины, для любого мира, где такие слова вообще могут быть написаны.

Изменить порядок Искры.

Не использовать. Не направлять. Изменить.

Дальше – ещё. Слова об укрытии от надзора. О том, что эксперименты скрывались от Магистрата. Что он продолжал их втайне, ночью, «где Искра слышна отчётливей всего».

— Значит, Мастер делал то, что было запрещено…

Мысли срываются, несутся одна за другой, сталкиваясь, дробясь. Эксперименты… Запрещённые. Магистратом. Он знал, что делает. И делал. Что он искал? Новую форму Искры? Стабилизацию? Или оружие? И почему тогда Аластор… Почему он так одержим этим дневником?

Откидываюсь на спинку стула. Ткань платья прилипает к лопаткам – то ли от жара, то ли от волнения. Чувствую себя, будто распахнула дверь в комнату, куда не пускают. Ту, что всегда была за глухой стеной, без ручки. Но вдруг – проход открылся. И я уже внутри, среди полок с запретными тайнами.

Неожиданно ловлю себя на странной мысли – будто смотрю на всё это со стороны, как в фильме. Не мелодрама, не комедия, а такой плотный, стильный триллер, где саундтрек глухо бьёт в грудную клетку, где монтируют сцены с натянутыми паузами, где главная героиня – женщина с тёмными кругами под глазами, вечной кружкой кофе, разлохмаченными волосами и привычкой отвечать сарказмом на вопросы, которые должны были бы звучать иначе. Да, я – та самая. Сижу в чужой библиотеке, разбираюсь в тексте, который никто кроме меня не может прочесть, и делаю это не потому, что хочу – потому что больше некому.

И, конечно, за спиной всегда кто-то есть. Кто-то, кто управляет сюжетом, кого на афишах назвали бы «героем», а в самом фильме ты понимаешь – никакой он не герой.

Не Зейн, не Саймон, не даже Лекс. Нет.

Его зовут Аластор. Высокий, сдержанный, как будто его вырезали из холодной стали, а потом вживили в этот мир вместе со всеми его правилами, ритуалами, одеждой без складок и интонацией, в которой каждую паузу можно вычёркивать как опасную переменную.

Главное – он никогда не смеётся. Не моргает лишний раз. Он может быть кем угодно, но никогда не дрогнет. И убивает – без лишних слов, без единого жеста, просто так, как будто выключает свет в ненужной комнате. А я? Я здесь не пленница, не соратник, не часть какой-то великой миссии. Я инструмент. Кусок ключа, который нужен для того, чтобы вскрыть древнюю дверь, вытащить тайну, расставить фигуры, а дальше… игра окончена. Благодарю за сотрудничество.

В какой-то момент пальцы сжимаются на краю дневника так крепко, что становится больно. Ладони влажные, горло вдруг пересохло, будто я забыла, как дышать.

Чёрт.

Что, если я прямо сейчас становлюсь частью чего-то страшного? Не наблюдаю, не сопротивляюсь, а, шаг за шагом, сама открываю тот самый путь, который потом не смогу закрыть?

Медленно закрываю дневник. Кожа на корешке горячая, будто вобрала всю тревогу моих рук. Вокруг – тишина, но теперь она стала другой: плотной, выжидающей. Библиотека будто перестала быть нейтральным пространством – ждёт моего следующего шага. В окно скользит полоска вечернего света, витражи окрашивают пол в янтарно-синий, отражение в стекле – тусклое, неуверенное. Я смотрю себе в глаза, и внутри звучит немой вопрос:

«Ты ещё держишься?»

– Да, – отвечаю шепотом.

Но теперь это не про силу. Это про выбор: я уже на другой стороне.

В этот момент он появляется бесшумно. Даже шагов не слышно – только тень, ощущение, что воздух стал плотнее, границы сдвинулись, и ты не одна. Я поднимаю глаза – и вижу. Он уже здесь.

Аластор.

Входит в библиотеку так, будто она принадлежит ему – да, возможно, так оно и есть. Высокий, в тёмной форме, словно выточенной из самого чёрного камня. Его походка – замедленная, не из лени, а из той уверенности, которую не купишь ни властью, ни привычкой. Он проходит между полок, не торопясь, пальцы в перчатках, но с обрезанными подушечками – чтобы чувствовать не только книги, но и все тонкие механизмы этого мира. Или людей.

Останавливается у старой секции, вытаскивает книгу, открывает её, перелистывает пару страниц. Движения – точные, привычные. Словно проверяет, не изменилось ли что-то. Не исчезло ли. Не предало.

На секунду задерживается – взгляд уходит вглубь, туда, где мысли, наверное, не для чужих. И только после этого замечает меня.

Я сижу за столом, будто прибитая. Не дышу. Не двигаюсь. Хочу стать невидимкой – исчезни, Анна, исчезни.

Но уже поздно. Он поворачивает голову – медленно, плавно, как механизм, у которого нет ни одного лишнего жеста. Встречаемся взглядами. Его – неразгадываемый, слишком прямой, чтобы в нём можно было найти хоть намёк на слабость.

Тишина.

Он закрывает книгу, аккуратно возвращает её на полку. Шаг. Ещё один. Подходит ближе – идёт именно ко мне, не к кому-то за другим столом, не к очередной рукописи. Только ко мне.

И тут вдруг вспыхивает мысль: а что, если он уже знает? О лаборатории. О том, что я только что прочла. О подозрении, которое впервые пустило корни внутри меня. О том, что я уже не уверена, что могу – и хочу – ему верить.

Быстро опускаю взгляд. Перевод всё ещё передо мной, ручка в руке, а строчка о тайных экспериментах плывёт перед глазами, будто и не должна была существовать вовсе.

Он останавливается напротив – высокая тень падает на стол, разрезая остатки света.

– Ты сегодня раньше, чем обычно, – его голос ровный, глухой, как всегда, но слышится будто чуть внимательнее.

Я поднимаю глаза и понимаю: капкан захлопнулся. Только он не из железа. Он из вежливости, власти и слишком густой тишины.

– Как проходит перевод?

Сглатываю, стараюсь звучать так же спокойно:

– Нашла кое-что. Удивительное… И тревожное, если честно.

Он молчит секунду – всего одну, но в этой паузе будто накапливается давление, тяжёлое, предгрозовое. И только после этого, не проронив ни слова, он спокойно садится за стол – напротив меня. Не делает лишних жестов, не выказывает ни малейшей спешки. Просто протягивает руку – ладонь открытая, слегка повёрнутая вверх, как предложение, но и как требование одновременно.

– Покажи.

Я замираю. Эта страница, перевод – свежий, тёплый от моей руки, от моих сомнений. Чернила ещё пахнут чем-то острым, тревожным. Слова на ней – дверь, которую уже не закрыть обратно. И вдруг – короткая, как укол, мысль:

А что, если именно этой страницы он ждал? Не факта, не процесса, а самого слова, самой трещины, за которую можно зацепиться – и дальше тянуть, срывать, выдавливать всё до последнего смысла, пока в руках останется не перевод, а рычаг. Да, он так умеет. Смотреть не на тебя, а сквозь, выбирая ту самую боль, которая вскроет механизм.

Я держу страницу слишком долго, кажется. Пальцы чуть дрожат, чернила расплываются у самого края – я вдавливаю их в бумагу, чтобы ощутить хоть какую-то стабильность, хоть что-то настоящее, материальное, не выдуманное этим миром. Перехватываю взглядом его руку – спокойно, нейтрально, терпеливо открыта, но между пальцами – напряжение, как будто тянется внутренняя нить, готовая оборваться, если я скажу «нет».

И всё же – я протягиваю ему перевод. Не потому, что хочу, а потому, что если скрою – начнётся другая игра, а к её правилам я не готова.

Он берёт страницы – и я ловлю себя на том, что смотрю не на его лицо, не на глаза, а именно на руки. Те самые руки, что рвали лайров на части, сжимали воздух и разрушали живое. Руки, в которых живёт что-то большее, чем просто сила.

Но сейчас… сейчас он держит бумагу так, будто это не просто текст, а нечто хрупкое, почти одушевлённое. Пальцы скользят по листу медленно, как по коже или как по трещинам старого стекла, – в этом движении нет ни спешки, ни опасности. Только бережность, странная, почти трогательная, и она ранит куда глубже, чем жестокость.

Как это возможно? Как в одном человеке – такая безжалостная мощь и такая деликатная осторожность?

Вздрагиваю от слишком резкого шороха – он переворачивает страницу, и этот звук становится главным в библиотеке, затмевая дыхание, время, мысли. Поднимаю глаза, и вижу – он уже смотрит на меня. Этот взгляд… Серебристый, как Искра, будто отблеск стали или сжатого света, но сейчас в нём что-то другое. Не угроза, не контроль. А что-то тонкое, почти трогающее. Я не сразу нахожу слова для этого оттенка – не привычная холодная бездна, а… лёгкое удивление? Может быть – даже восхищение, на которое он сам не рассчитывал.

– Ты делаешь успехи, Анна.

Я не знаю, как реагировать. Пальцы под столом сплетаются в такой узел, что кажется, вот-вот сломаю себе кисть, лишь бы не выдать дрожь. Что он увидел в этих строчках? Что его так зацепило? Неужели я действительно приблизилась к разгадке, которая для него важнее всего?