никогда. экзистенциальная ересь

– А чтобы ты не врывалась без разрешения, – отвечает Паша возмущенно. – И вообще, я скоро замок на дверь поставлю. Кодовый.

– Не поставишь, – усмехается мама, – Со своими мозгами ты свой код на следующий день забудешь.

Пашка не нашелся что ответить и обиженно отвернулся к стенке. Ну, да мама права. Мамы всегда правы, а эта мама особенно. Ну и что с того, что Пашкины мозги отказываются обрабатывать всякую связанную с числами информацию, в конце концов, запомнил же он номер своей квартиры, и даже сдачу в магазине считает правильно, хотя с номерами телефонов до сих пор бывает промашка. Но тут все дело в ассоциациях, которые у тебя вызывает человек и его цифры. Пятерка, например, у Пашки – синяя и шершавая, а двойка – зеленоватая и пахнет жасмином, а если человек тебе нравится, то неизбежно ты будешь приписывать ему лишние двойки, а если еще этот человек – женщина, то восьмерки. Пашка невольно вспомнил свою училку математики, которая третировала его до тех пор, пока во время дополнительных занятий в порыве отчаянья он не нарисовал какую-то формулу. Училка долго смотрела на эти странные каракули, которые для Пашки были не более чем забавной мелодией с привкусом ананаса и земляники, потом долго смотрела на Пашку, и глаза ее блестели. Пашка тоже смотрел на училку и понимал, что не будь между ними двадцати лет разницы, преуспевающего мужа, двоих детей и уголовной статьи за совращение малолеток, училка бы бросилась к нему на шею. Пашка виновато улыбался, а училка смотрела на него влажными глазами, и не могла понять, почему этот нелепый подросток так много значит в ее жизни, которая явно закончилась, так и не начавшись. Пашка пожал плечами, а училка стала знаменитым ученым, получила международную премию в области математики и переехала с семьей в другой город. Перед отъездом она опять смотрела Пашке в глаза в кабинете директора и даже прижала к груди, когда директор расхваливал ее перед журналистами в актовом зале. А в личном деле Паши появилась запись, что у него редкое когнитивное расстройство психики, которое исключает всякое математическое действие, короче, отныне Паше была заказана карьера инженера.

Мама поняла, что переборщила, присела на диван, помолчала и погладила сына по ноге. Тот брыкнулся и буркнул:

– Уйду я.

Мамина рука дрогнула.

– Остолоп ты, Пашка.

– У меня дежурство, – оправдывается он.

Мама сердито молчит, а Пашка боится подумать, что мама права, что лучше дома, что толстушки – тоже люди, а его худосочные Верки – хуже атомной войны, но где-то есть настоящая Вера, которая, может быть, еще любит Пашку, и если это так, то надо спешить. Мама вздыхает и грузно встает с дивана, направляясь прочь, и на полпути оборачивается. По ее лицу бегает улыбка, и дрожат стекла на окнах.

– Пашка, я ведь тебя тоже люблю.

– Я знаю, – Пашка смотрит маме в глаза, – вы все меня любите.

– А ты, Пашка, любишь кого-нибудь?

Пашка опускает глаза и позволяет маме выйти.

Петрыська выскочил из-под дивана, прыгнул на подоконник и смотрит с хитрым прищуром на этот город. Город показался ему котенком, облезлым, больным, брошенным, он чего-то хотел от всех и чего-то боялся, но всегда мог выпустить когти и полоснуть по глазам.

Паша надевает джинсы, думает про любовь, и очень не хочет идти на работу. Ему страшно, он даже всерьез подумывает прогулять, но еще он понимает, что даже таким способом не избежать случившегося.

Петрыська смотрит на человечков, которые снуют туда-сюда, потому тому что хочется счастья, по тому что было счастьем, но оно повсюду, а значит ничье. А если ты женщина, а если ты повсюду, то значит никому не нужна. И зовут тебя Верой, и ты топчешь снег каблучками и несешь свое одиночество как дохлую кошку в полиэтиленовом пакете.

Паша надел свитер и вышел в коридор. Собственно, он подрабатывал санитаром в морге в свободное от учебы время.

3

Вера проснулась внезапно. На против сидит черный котяра и грустно так смотрит-смотрит, словно прощается. В больших его зеленых глазках блестят звездочки, ушки беспокойно дергаются, да еще хвостик как черный червячок придавленный черным башмаком извивается, плачет, пытается спастись.

Где-то шумит телевизор, тикают часики, тукает сердечко, а во рту еще горький привкус вчерашнего дня.

Котяра прыгает с кровати на пол, вонзает коготки в дорогой красивый ковер, потягивается, зевает и победными шажками направляется на кухню.

Вера перевернулась на живот и скорчила вдогонку рожицу:

– И тебя тоже люблю, Блохастик.

– Верка, вставай, – в комнату вбегает мама, – в институт опоздаешь!

Вера мычит, вздымает голову над подушкой и, провожая большими мутными глазами убегающую из комнаты маму, тянется рукой к тонику, стоящему на прикроватной тумбочке. Улыбаясь как пластиковая Барби, она смывает свидетельства вчерашнего дня и вспоминает свой сон. Может быть, кто-то скажет, что у красивых девушек все сны про любовь, но этот был еще и с поцелуем. Кто поцеловал Веру, она не помнит, но это и не важно, ведь любовь исходит от Веры, и Вера притягивает любовь! И как, безусловно, повезет тому юноше, который возьмет в жены такую красивую, стройную, нежную, жизнерадостную девушку, а уж если ей снятся поцелуи, то он уже близко!

Вдруг Вера громко выругалась и сморщилась всем своим прекрасным существом: то, что она считала поцелуем, от тоника стало саднить. Вера нырнула под одеяло и судорожно пытается вспомнить всякие позитивные формулы, которые заставляют тебя быть такой, какая ты есть, но они или не о том, или не к тому месту, а те, что по теме – чрезвычайно обидны. И ты выныриваешь, беспомощно барахтаясь в океане отчужденности, пялишься по сторонам, не зная откуда ждать помощи или подлости. Мимо проплывают кверху брюхом твои надежды, радужные перспективы, истекая кровью окрашивают твое жизненное пространство в съедобный цвет, который так нравится местным хищникам, а еще водовороты отчаянья норовят затянуть тебя на самое дно и навсегда склеить твою двуногую женственность бесполым рыбьим хвостом. И Вера, противясь своей жертвенности, вонзается зубами в подушку, как вампир в шею последнего человека, и рвет ее в клочья, надсмехаясь над судьбой, и собирается прикончить в себе себя, но в последний момент она вспоминает про одинокого танцора, которому так тяжело дается сольная программа. «А может быть, выйти замуж, нарожать детей и быть счастливой? – думает Вера, переворачиваясь на спину, – но почему женское счастье такое убогое?»

– Верка, где мои сигареты? – сердитая мама с кружкой кофе наперевес сдергивает одеяло. – Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не трогала их.

Вера закрывает лицо и лоно руками, собирается заорать на весь дом или закатить истерики на неделю, но в этот момент звонит ее телефон. Вера, бесстыдствуя, хватает его и прижимает к самому рту, и громко, чтобы заглушить мамины причитания, кричит:

– Слушаю!

Мама смотрит на Веру, восхищаясь ее фигурой и наглостью, свободной рукой хватает ее сумочку, валяющуюся на подоконнике, и вытряхивает содержимое на кровать, находит сигареты и в качестве компенсации забирает у Веры еще и несколько пробников в блестящей упаковке.

– Кто это? – раздраженно кричит Вера в трубку, провожая маму темным взглядом.

– Это я, – и многозначительная пауза, – Пойдешь со мной?

Мама хлопает дверью, а Вера задумчиво сбрасывает соединение, вздыхает, смотрит по сторонам, смотрит на свой телефон и мало что понимает. Настроение испорчено окончательно, как, впрочем, и жизнь. Вера вздыхает, заставляет себя подняться и уговаривает себя прожить этот день.

Котяра в черном костюме смертника совершает свою последнюю прогулку, а Вера, спрятавшись в туалете, грустит и читает мамину книгу. Потому что и эта книга, и этот прыщик, и этот звонок были из другой жизни, которая прорастая здесь намеками и недомолвками, подменяет собой настоящую и единственно возможную. Несколько раз мама проявляла материнскую заботу, но Вера в ответ издавала неприличные звуки, спускала воду, пшикала освежителем, рвала бумагу, и в этой какофонии предавалась своим мыслям, которые странным образом переплетались с нехитрым бумажным сюжетом. «… и теперь ты сама решаешь исход этой битвы, – читает Вера, – и свою участь. Ты еще надеешься на снисхождение, но каждая клеточка твоего тела взывает к отмщению, и твой судья, прикрываясь твоей челкой, прячет твои глаза, твоей рукой выводит в твоем приговоре твоим почерком „казнить“, а за стенкой палач в черных сапожках и черном лифчике уже занес топор».

Потом Вера забежала в ванную комнату и долго принимала душ, а потом долго стояла голая перед зеркалом. Ей хотелось плакать, но слезы закончились, как и сигареты, и деньги, и самоуважение. Она смотрит на это тело, красивое и чужое, нетронутое мужской лаской, бледное почти русалочье, и пытается увидеть себя, но видит лишь рыбью чешую, которая сверкает. И еще в ушах, а может быть в рыбьем плавательном пузыре, звучал голос человека, который явно ошибся цифрами, но не адресатом:

– Пойдешь со мной?

Он молчит и дышит, и ты судорожно соображаешь, кто это. Сокурсник? Одноклассник? Проходимец? И тоже молчишь, но потом ты понимаешь, что он дышит, а ты нет.

– Верочка, – мама деликатно постучалась в дверь, – завтрак готов. Приходи, милая.

Вера в последний раз посмотрела на себя в зеркало, пытаясь запомнить себя такой: возвышенной и одухотворенной, облачилась в белый махровый халат, не имея иллюзий, ляпнула себе на губу модное средство от прыщиков и как приведение возникла на кухне.

– Удивительная маска, – мама жует и смотрится в зеркальце, любовно поглаживая себя по лицу, – принеси мне Верочка каталог, я себе еще чего-нибудь закажу. Это японцы или китайцы делают? Плацентарная, наверняка.

– Ага, из не родившихся детей, – мрачно пошутила Вера и плюхнулась на стул.

Мама нахмурилась, но продолжала жевать.

Вера равнодушно лопает один бутерброд за другим и ждет маминых комментариев.

– Ой, Верочка, что с тобой случилось? – мама в ужасе смотрит на прыщик.

– Заметила, наконец, поздравляю. Ну, что еще скажешь хорошего?

Мама закуривает последнюю сигарету.

– Да, Верочка, такое случается с девушками. Ты ведь девушка?

– Спасибо, мама, что заметила. А я-то думала, кто же я такая?

– Ну, не переживай. Заведешь себе бойфренда, и все поправится.

– И это родная мать говорит! Может, ты мне еще и на панель посоветуешь пойти, или объявление в газете подать? Вера даст каждому! Забесплатно, мама, или в кредит?

– Вера, не будь вульгарной.

Вера делает несколько глотков кофе. Черный котяра жалобно мяргает около своей миски. Мама отрезает толстый кусок копченой колбасы и швыряет его под стол.

– Вот, черт капризный, не хочет жрать, что нормальные кошки жрут. Вера, купи ему чего-нибудь ему, а то ведь издохнет.

Вера молчит, изучает содержимое пепельницы: хочется курить, но еще больше хочется досадить маме. Вера извлекает из пепельницы самый большой окурок, тонкими пальчиками оттирает с фильтра остатки пепла и с каменным лицом вкладывает его себе в рот.

– Вера, так нельзя! – мама хлопает ладошкой по столу.

Котяра под столом издает странные звуки.

– Вот именно, – спокойно говорит Вера и чикает зажигалкой.

Мама строго смотрит на Веру. Вера торжествует, хоть и чувствует себя последней дурой, глотает этот невозможно горький дым, сдерживая диафрагмой и анусом приступы рвоты.

Потом Вера сидит в своей комнате и отрешенно перебирает раскиданные по кровати сокровища из своей сумочки. Бесконечные помады, пробники, буклеты, визитки, флаеры и вообще неизвестно что. Последний привлек внимание Веры. Собственно, это тот, что прилагался к пробнику, который так понравился маме. Там нарисована русалка. Вера всматривается: что-то знакомое. Высокий лоб, широко расставленные глаза, носик вздернутый, губки бантиком. Да, это же Вера с рыбьим хвостом! Вокруг плавают водоросли, утопленники, башмаки, рыбы, креветки, а посередине висит блестящий огромный рыболовный крючок, искушая бедную русалку. «Велкам» и сегодняшняя дата.

Вера еще сомневается. Она плывет в этом сумрачном мире, едва шевеля плавниками, и этот мир проплывает мимо. Собственно, это даже успокаивает, навевает возвышенные мысли, вроде этой: «блин, пришла пора метать икру, надо найти укромное местечко и вернуть себя природе миллиардным тиражом». А, может быть, уцепиться за этот крючок и вынырнуть на поверхность, где великое множество искалеченных русалок хромают и мучаются? Просто так, из любопытства, ради острых ощущений! А стоит ли попытка самой пытки? Или надо остаться и до конца времен фильтровать своими жабрами то, что нормальные русалки называют жизнью?

Вера тяжело вздыхает и думает, что хуже уже быть не может.

В дверях ее комнаты стоит мама и странно смотрит на Веру.

– Я не права, прости меня мама, – начинает оправдываться Вера.

Мама молчит, пожимает плечами и оглядывается.

– Знаешь Верочка, кажется, наш котик умер.

– ???

– Колбаской подавился…

Вера закрыла за мамой дверь и осталась одна в этой большой теперь навсегда враждебной квартире. Потому что Блохастик умер, а вместе с ним и то последнее, что связывало ее с мамой. Впрочем, есть еще билет в «душегубку», а сегодня пятница, значит, будут вызывать духов, и может быть, какой-нибудь не слишком занятой дух подскажет Вере, как жить. И если бы не прыщик, то можно было бы принарядиться и тусануться с какими-нибудь чернокнижниками, обкуриться и отдаться без всяких заморочек. И почему, когда ты страшненькая, так хочется секса? А когда при маникюре и в чистых трусиках, то, что угодно, но только не секс.

Блохастик так и лежал под столом с перекошенной мордочкой в своих экскрементах. Вера смотрела на него и плакала, сама не зная почему, потом достала из навесного шкафа какой-то пакет и долго приноравливалась, как бы пристроить трупик, не коснувшись его руками. В конце концов, Вера взяла скалку из прошлой жизни, когда мама была домохозяйкой и пекла пирожки, подсунула под Блохастика и попыталась было решить проблему, но Блохастик, качнувшись, брякнулся на пол. Вера вскрикнула и поняла, что Блохастик не шутит, потому что брякнулся на спину. Так и лежит, раскинув во все стороны лапки. Потом Вера снова плакала, потому что обнаружила, что Блохастик – девочка. Выходит, она даже и не знала, кем на самом деле был ее ангел?

Вера вспомнила тот день, когда все это началось. Она получила права! Мама с самого начала предлагала их банально купить, а заодно и какой-нибудь бюджетный автомобильчик, но Вера обижалась и говорила, что она не блондинка и лучше эти деньги потратит на аксессуары. Ну, конечно, самой выучиться вышло намного дороже, но зато Вера обрела необходимые навыки. Мама, порядком истрепавшая нервы за время этой учебы, с облегчением оплатила покупку, посоветовала быть осторожной, и уехала на работу, а Вера терпеливо ждала, когда менеджер принесет ключи и документы. В этот момент к ней подходит какая-то старушенция и заявляет, что Вера совсем не Вера, точнее, не совсем Вера, а значит она умрет совсем не так, как умирают Веры, или не совсем так, что все еще можно исправить, если Вера, а точнее не совсем Вера приютит этого ангела смерти. Вера подумала, что это какая-то цыганщина, а старушенция протягивает котенка и смотрит Вере в глаза, как щука Емеле. Котенок был черный и жалкий, и Вера, сменив гнев на милость, приняла подарок, решив про себя, что кошатницы ничем не лучше уличных разводил. Как и положено, Вера попыталась отблагодарить старушенцию монеткой, но та, спряталась за подошедшего менеджера, смотрела мимо Веры, кивала кому-то за ее спиной и бормотала что-то про реки крови и слезы гнева, а потом ее выдворили из салона подоспевшие охранники. Так Вера стала обладателем красного «ягуара» и черного с хвостиком ангела смерти, который умер сегодня утром и оказался противоположного пола.

Вера вздохнула и собственноручно сложила в пакет то, что казалось мертвым Блохастиком, убрала каки, помыла посуду, оделась и вышла на улицу.

4

– Вот и получается, уважаемая Малюта Андреевна, – говорит главврач, улыбаясь и поглаживая свою лысинку, – снизить дозировочку, как бы я ни желал вам-с угодить, невозможно-с! Таковы, сударыня, правила. Но не стоит отчаиваться. Я, с вашего позволения, не первый год состою на службе, и мой опыт может быть весьма полезен. Да, Малюта Андреевна, правила правилами, но никогда нельзя исключать вероятность, что у препарата, прописанного нашему общему другу, именно вчера закончится срок годности, а новая партия поступит только завтра. Вот для таких исключительных случаев есть предписание министерства здравоохранения, – главврач надел очки и стал рыться в разбросанных на столе бумагах, – за номером… брым – брым – брым… от числа, ну это тоже вам не интересно, обязывающее лечащего врача, то есть меня, с вашего позволения, назначить препарат аналогичного действия! Что собственно я и сделал. Вот, пожалуйста, прочтите сами. Итак, сладчайшая Малюта Андреевна, нам осталось только оформить финансовую сторону вопроса.

Вера равнодушно расписалась в каких-то ведомостях, договорах, франшизах, подрядах, вписала нужные цифры в соответствующих графах и довольно грубо кинула на стол конверт. Главврач, сконфуженно улыбаясь, тотчас прикрыл его амбулаторной картой.

– Значит, по документам, несравненная Малюта Андреевна, проходит, что назначенный мною препарат вызвал у больного анафилактический шок с последующими бронхоспазмами… брым – брым – брым, это мы пропустим, и в течение последующих четырех часов больной находился в реанимации. Вам ведь хватит четырех часов?

– Ну, за такие деньги, больной мог бы всю ночь умирать, – сухо сказала Вера.

– Ну, только из уважения к вам, Малюта Андреевна, записываю, «больной находился в реанимации шесть часов». Так что, дорогуша, – главврач одарил Веру страшным гипнотическим взглядом, – наш больной как золушка должен вернуться до полуночи!

Вера засмеялась.

– А вы с чувством юмора!

– Приходится, Малюта Андреевна, – главврач опять принял добродушный вид, – ведь что отличает психиатра от психа? Только чувство юмора! М-да, чувство юмора и ключи в кармане. Вот, пожалуйста, тетрадочка больного, стишок какой ему читать выбирайте сами, он прочитает, не сомневайтесь, даже вопросы задавайте, но, дрожайшая Малюта Андреевна, категорически запрещается давать ему в руки любые колюще-режущие предметы. Даже карандаш!

Вера равнодушно кивнула, вальяжно развалилась в стареньком дерматиновом креслице и закурила. Главврач скользнул ласковым взглядом по коленкам Веры и предупредительно поставил перед ней блюдечко, с нарисованными земляничками. Вера усмехнулась и, поминутно сбрасывая пепел на ягодки, стала ждать.

Вскоре два дюжих санитара привели щуплого старичка. Тот покорно опустился на деревянную скамейку и замер. Вера скинула окурок в грудку убитого времени и вдруг ощутила в своем женском теле странный трепет.

– А вот и Кириллапетрович, – сказал главврач, жизнерадостно улыбаясь. – Здравствуйте, дорогой наш человек, как вы себя чувствуете?

– Спасибо, доктор, – говорит тот приятным голосом и скользит по Вере растерянным взглядом.

Веру передернуло. Она стремительно выбросила руку к своим каштановым локонам, но, скорее, чтобы защитить себя от этих добрых голубых глаз, нежели произвести должное впечатление на собравшихся в этой комнате мужчин.

Так уж получилось, но мужчины Веру не интересовали. Когда умер ее папа, Вере было двенадцать лет, и сумятица, вызванная в городе выходкой ее родителя, а также сами похороны произвели на Веру неизгладимое впечатление. Нет, Вера не стала фригидной, она просто поняла, что в некотором роде никакая она не женщина и никогда, как бы она не пыталась, не станет таковой. Однако через несколько месяцев она влюбилась в какого-то мальчика, через год поцеловалась с каким-то юношей, а на свое совершеннолетие позволила себе то, чего порядочная девушка не позволяет себе с какими-то мужчинами. А когда Вера заканчивала институт, она уже была умудренной в вопросах секса дамой и матерью двоих детей. Еще она была здравомыслящим человеком, и когда ее муж завел очередную любовницу, поняла, что этот брак исчерпал себя. И Вера ушла. Села в свою красную машину, посадила детей на заднее сидение, позвонила маме и сказала, что едет.

Мама кормила девочек сладостями, расстраивалась и долго убеждала Веру, что счастье – в детях, а свобода и эмансипация – чушь. Без мужчины любая женщина лишается своей сущности, то бишь женственности. Верке повезло, что у нее был отец, а если бы мама в свое время поступила так, как хотела, а не послушалась свою маму, Веркину бабушку, то Верка была бы сейчас или на панели, или на заводе какой-нибудь мотальщицей, потому что только благодаря ее отцу она состоялась как личность.

Вера пила кофе и понимала, что мама права, что отец нужен ее детям, что быть образцовой женой не так уж и сложно, что с помощью секса Вера вернет заблудшего мужа в лоно семьи. Мама говорила, что ее астролог все просчитал, и что Вере ничего не надо делать, только отвезти их с девочками домой, а судьба все сделает сама. И вообще, когда тебе за шестьдесят, с жизнью тебя связывает только родственники, что когда-нибудь Верка ее поймет и будет очень благодарна, как сейчас мама благодарна своей маме, Веркиной бабушке.

И Вера согласилась. Она ехала обратно и думала, что все в ее жизни было, и если за этим поворотом стоит смерть, то не страшно. Страшно, если там стоит любовь, а ты как дура на красной машине промчишься мимо…

Кириллапетрович смущенно отвел взгляд.

– Да, Малюта Андреевна, – главврач вытер мягкой ладошкой заблестевшую лысинку, – Вот вам шприц. Держите его всегда при себе. Это ваша страховка. Если Кириллапетрович перейдет границы дозволенного, сделайте ему укольчик. Но я уверен, что все будет хорошо. Да, Кириллапетрович? Укольчик не понадобится?

Старичок побледнел и отрицательно замотал головой.

– Вот видите, Кириллапетрович обещает вести себя хорошо.

Потом насупленные санитары сопроводили Веру с ее подопечным до «хамера». Вера подумала, что эти двое, наверняка, мастера всевозможных боевых искусств, но их животный страх по отношению к этому старикашке в больничной телогрейке и рванных тапочках на босу ногу вызывал, по меньшей мере, недоумение. Вера жестом указала куда засунуть Кириллапетровича и по вскинутым косматым бровям санитаров поняла, что они посчитали ее излишне самоуверенной. Вера снисходительно закурила и с пробуксовкой рванула с места, обдав провожатых снежной кашей и высокооктановым выхлопом. Вера курила на КПП, махая пропуском перед вооруженными охранниками, курила, покидая эту с виду больницу, а по сути – неприступную крепость, курила, подъезжая к городу, курила, пропуская по главной лохов на лохомобилях. А псих на заднем сидении вдруг начинает размахивать руками и декламировать.

– Ехала мадам, по чужим делам, и везла мадам черным господам спам – спам – спам!

– Вау, импровизация! – ухмыльнулась Вера. – Неплохо. Давай еще, – и выбросила окурок в окно.

Кириллапетрович испуганно уставился на этот окурок, обнял себя покрепче и молчок, а Вера никак не может найти щелку в потоке машин. Наконец она в наглую выбросила полкорпуса своего «хаммера» на главную, и в образовавшейся суматохе заняла свое место.

До кафе оставалось минут пятнадцать с учетом пробок езды, а до начала мероприятия – полчаса. Так что, случись что, можно преспокойно доковылять на своих кривых, да еще и душ принять. Но надо рассадить гостей, прокурорских ублажить, опять же, если они без жен, а так оно, скорее всего, и будет, значит, и девочек заказать, и апартаменты, и охрану, и все остальное. Так что времени в обрез.

Вера вздохнула и в зеркало заднего вида посмотрела на психа. Почему-то с такого ракурса он показался ей другим. Может быть, иллюминация или ксенон создали странную иллюзию, но Вера увидела у себя за спиной, как бы это поделикатнее сказать, не приведение, конечно, но какого-то определенно неместного мужика. В смысле, какого – то нечеловеческого!

Кириллаперович перехватил этот взгляд, и Вера, погружаясь в свою прошлую жизнь, поняла, почему этого старикашку так боялись санитары.

Она смотрит сверху вниз на этот город, который никогда при жизни не любила, да и названия не знает, просто ехала транзитом на своей красной машине с детьми и мамой.

Секундой раньше эта красная машина врезалась в бетонную эстакаду. Веру вышвырнуло через лобовое стекло, и, по странному стечению обстоятельств, она, пролетев несколько десятков метров, совершенно не пострадала. Встала, отряхнулась, поправила прическу и закурила. Бледная, прекрасная стоит и смотрит, как подъезжают машины с мигалками, люди в странных одеждах большими ножницами разрезают груду красного металла, извлекают тела ее близких, складывают в сторонке и чем-то белым накрывают, а это белое становится красным. Потом Вера садится на снег, который только что выпал, которого, можно сказать, и нет совсем, так, одно недоразумение, но именно оно и убило ее, Веру. И ничего нельзя изменить. Вера поднимает голову и смотрит вверх. Снег падает: белый, нежный, безразличный. Вера улыбается…