скачать книгу бесплатно
«А нахер я нужен?..»
– Антон Вячеславович, делать-то что теперь? – Уже собрав бумаги с пола, вновь смотрел стажер («как же его зовут-то?») ему в рот и задавал вопрос, заданный уже тысячу раз другими, и тысячу же раз оставшийся без внятного ответа.
– Пока ничего. – Развернулся и ушел, сжимая кисти в кулаки до хруста в суставах, оставил безымянного стажера теребить в руках папку с документами и переминаться с ноги на ногу. А нахер он еще нужен?
Нахер кто-то вообще нужен?
Несмазанная дверь в кабинет заскрипела, когда Антон вошел. Некоторые его сослуживцы вопросительно выглянули из-за мониторов или оторвались от трепа и распития кофе. Он приветственно кивнул одновременно всем и никому и дошел до своего стола, пряча глаза в старый дощатый пол, будто стесняясь чего-то: то ли опоздания, то ли своего потрепанного вида. В принципе, о нем все сразу забыли, отвернувшись по своим делам, кроме одного вечного зазывалы из-за дальнего стола, Сереги:
– Антона-гондоха! – Вскочив, раскинув руки и широко вышагивая, он подошел к Антону, севшему и уткнувшемуся в мигающий светодиодом погашенный монитор. Сергей подошел, чуть приобнял, чмокнул в темечко, снова громогласно объявил: – Давайте все поприветствуем Антона Вячеславовича! Как здорово, что Вы, Антон Вячеславович, посетили нас, так сказать, плебеев, с визитом и решили остаться. Прошу Вас, располагайтесь! – И звонко захлопал в ладоши.
Потом потряс Антона за плечи, пока сам он измученно-устало стискивал челюсти, и снова что-то спросил:
– Как отдохнул-то? Вижу, что неплохо? – С издевкой, вечно у него все с издевкой…
Какой-то дальний зуб заныл болью, будто ошпаренный шоколадом, заглушая всю остальную, а на изнанке закрытых в бессилии век отпечаталась картинка: холм с влажной сочной травой, лучи солнца из-за горизонта, пока безликая, но уже улыбающаяся озорными глазами и уголками красивых губ, девушка. Кажется, накануне была летняя гроза…
И город, утонувший в огне и пыли.
Антон слегка тряхнул головой, смывая наваждение, но клокочущая ярость осталась на месте: багровой раскаленной болванкой жгла грудь. Подавляя горячее желание выхватить пистолет из кобуры, легким движением снять предохранитель и расстрелять всех почти в упор, – как раз патронов одного магазина хватило бы, – сглатывая, шумно выдыхая и про себя считая «раз-два-три», чтобы успокоиться, он сумел произнести только одно слово:
– Хром.
В ответ – ни слова. Все вокруг потупили взор, порассаживались по своим креслам и стали еще упорнее имитировать бурную деятельность. У Антона не было других вариантов, кроме как встать и устроить кровавую баню. Ну и повторить еще раз, для всех непонятливых:
– Хром.
Опять дыхнул ненавистью: как только кактус в горшке на рабочем столе еще не сдох от его выдохов. Антон смог выдавить из себя еще одно слово, то же самое:
– Хром.
Теперь сослуживцы переглядывались в недоумении.
– Антох, ну чего ты начинаешь опять, ну нормально же все было!.. – Сергей до сих пор стоял за спиной и теперь силился своим дрожащим голосом изобразить обиду. Не вполне успешно, впрочем.
– Хром.
– Вот ты заладил-то. Да понял я, понял, «Хром». Хром-хром-хром. Хрум-хрум-хрум. Есть, что ли, хочешь? Тебе пироги осетинские заказать, что ли? Там в холодильнике что-то было…
Антон встал слишком резко. И так же резко развернулся, и схватил коллегу за грудки, и подтянул к себе, выворачивая ткань рубашки, что даже несколько пуговиц лопнули от напряжения.
– Э, Антох, полегче! – Ехидную ухмылку мигом сдуло с его лица.
– Сука ты, сука. – Антон плевался и скалился. – Видел когда-нибудь развороченный труп на асфальте? Девчушки совсем, девятнадцать всего, даже пожить не успела толком, довели суки, такие, как ты. Кидалась на тебя, суку, мать, обколотая снотворным? Кидалась, блядь?! Отвечай, тварь!
Антон трясся от ненависти: к девушке, к ее матери, к ее дружкам-ублюдкам и подругам-стервам, к толпе жирных лысых мужиков в форме, гыгыкающих на подростковую эротику, на техника этого сраного, которому не терпелось вывалить всю эту грязь в сеть, будто там без этого ее мало; к сослуживцам, что ржут и угорают над каждой смертью и спорят на деньги: сам человек подох или его подтолкнули-таки прыгнуть из окна, или засунули голову в петлю и выбили табуретку из-под ног, или полоснули острым лезвием по венам, или приставили дуло хер знает где добытого пистолета к виску, взвели курок и сжали чужим пальцем спусковой крючок. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу, всех ненавижу»… И себя самого он тоже ненавидел.
Он почувствовал, как легла на плечо тяжелая ладонь, и другие руки вцепились в его предплечья, скользкими, лубрикантными пальцами заползали в кулаки и пытались их разжать, обнимали за грудь и оттаскивали, и тащили куда-то в пучину, куда-то вниз, в долгожданный заслуженный ад, в самый центральный и горячий котел к самому злому черту в ногах у самого дьявола. А он сопротивлялся, и мышцы дрожали, и ткань в его кулаках рвалась, и пена изо рта сама плевками разлеталась по сторонам.
– Ну все, Антон, хватит, хватит, успокойся… – Кто-то шепнул на ухо.
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу… – Харкал и плевался, и презирал, и ненавидел, и ствол бы вытащить и разрядить в лоб этому недоноску всю обойму, утереть рукавом кровь и осколки черепа с лица и вздохнуть легче, свободнее. Только вот не дадут все эти скользкие холодные руки мертвецов, обнимающие его и тянущие в бездну.
Он оттолкнул Серегу, сопротивляясь держащим его рукам, продолжая сквозь зубы шептать, глядя исподлобья, сверля взглядом, вкладывая в каждый слог всю свою истлевшую за полтора десятилетия войны душу: – Ненавижу, ненавижу, ненавижу.
Толпа удерживала его, но в том не было нужды. Чаша терпения еще не была переполнена, это был так, небольшой срыв, подстегнутый невинной смертью, легким сотрясением, какими-то обрывками сюжетов, нагоняем от начальника. Если б чаша переполнилась, и вязкая темная жидкость закапала через край – никто бы его не смог удержать, никто.
Сергей ошарашенно пытался отряхнуться и стереть с лица слюну:
– Тебе б, Зиноньев, у психиатра провериться. Видать, нормально тебя так приложило… – Он вырвался из поддерживающих его рук и вышел из кабинета под чью-то реплику вдогонку: – Да заткнись ты уже, блядь, всех заебал.
Чей-то спокойный, низкий голос продолжил:
– Антон, ты это, успокойся давай. Ты как, в порядке?
– Да… – Антон замедлял дыхание и приходил в себя. Чужие руки его отпускали. Еще бы, это же пальцы живых: они не такие цепкие, как пальцы всех тех мертвых, что приходят к нему по ночам, в снах, и тоже тянут в свою холодную вечность…
Толпа, приглушенно шебурша, расходилась, а Антон сел, повернулся к монитору и уставился в него, контролируя дыхание и считая про себя: «раз-два-три, выдох, раз-два-три, вдох, раз-два-три…»
На удивление, отчет он написал быстро. Благо, никто его не трогал. Поставил последнюю точку, даже не пробежался по орфографии, распечатал на принтере, подписал чернилами из уродливой шариковой ручки и оставил на столе у стажера. Утром отнесет начальнику на ознакомление, примчавшись на работу за пару часов до начала смены.
И вывалился в улицу.
Шел мелкий моросящий дождь, пробирающий холодом до костей. Улица насквозь пропахла осенью, кислыми выхлопными газами, прибитыми к земле мертвыми листьями. Маслянистые лужи блестели в свете редких тусклых фонарей, их расплескивали колеса выезжающих из подземной парковки служебных автомобилей и подошвы кутающихся в плащи и пальто прохожих. Из окруженных асфальтными тротуарами клочков полуживой земли торчали голые, погибающие деревца, издыхая, раскидывали свои ветви-плети в разные стороны. Тихонько завывал остывший ветер. Ненавистный город сверкал редкими приглушенными огнями в зашторенных окнах. Все как всегда, все как каждый день до этого момента и как каждый день – после.
Вызывать такси не хотелось. Хотелось побыть одному, чтобы никто не трогал и не донимал.
Антон подхватил ритм людей, бегущих к тамбуру станции, и влился в их молчаливую процессию, где каждый вроде бы и торопился, но не решался наступать на пятки впереди идущим, а подстраивался под хаотичный поток. Такой вот парадокс: где можно почувствовать себя одиноким и без вести пропасть, если не в толпе таких же одиночек?
Это с виду все одиночки, и никто никому не нужен. А стоит кому-то там, в бетонной коробке, в недрах бункера в десятках метрах под землей, сидя за пультом, получить приказ или сигнал тревоги от системы искусственного интеллекта, следящей за каждым из нас, или просто захотеть, и отправится пробуждающий сигнал по проводам и базовым станциям прямиком к твоему браслету, и включится ГЛОНАСС и микрофон, и окуляры камер наблюдения поблизости уставятся в твою фигуру или подъезды, из которых ты можешь выйти. И ты уже не один: тебя видят, тебя слушают, за тобой наблюдают. А браслет-то – не снимешь. Тоже увидят и поймут, и потревожатся, и отправят кого-нибудь проверить, как ты там.
Даже в толпе уже не спрятаться. Нигде не спрятаться и не скрыться, и не убежать, и не пропасть без вести, ни в каких мокрых кедах не вырваться отсюда на августовские луга, не сесть на самолет и не начать с чистого листа где-то в другом месте, далеко отсюда. Стоит выйти за рамки типичного поведения, и на тебя обратят внимание, и поинтересуются, что же у человека на уме? Вдруг он террорист, шпион, изменник или просто не хочет горбатиться на благо родины?
Не хочешь погибать за многострадальную родину-матушку, так тебя заставят: выпнут в форме рядового с автоматом наперевес на краю разрушенного города где-нибудь в восточной Европе, и хочешь-нет, а сдохнешь героем, как минимум для своей родни – она тебя долго будет оплакивать, когда им принесут похоронку и ворсистую коробочку с медалью посмертно.
Кому охота стать таким героем? Никому. Вот и молчат все, шагают неровно по избитым маршрутам с работы домой через метро, и косятся на попутчиков: вдруг тот положит тяжелую ладонь на плечо, другой заломит руку и нырнет с тобой в подворотню, где уже ждет машина без номеров и опознавательных знаков.
Дома на столе остынет ужин: макароны с тушенкой. Сочные, пропитанные жиром макароны. И немного тушеной говядины, что тает во рту, почти что натуральной, такой соблазнительной: аж в животе урчит от мысли о ее запахе. А уж если попался кусочек с кожицей – ее долго можно смаковать, разжевывая и посасывая.
Но жена будет до ночи смотреть на улицу перед подъездом сквозь мутное стекло, по которому сползают капельки дождя, сливаются воедино и стекают струйками на подоконник.
Вот и вы с ней, с женой, когда-то встретились, слились и стекаете вместе.
Когда и за полночь не явишься, она поймет: ты не выдержал, сорвался вниз с наклонной, в лужу, и уже не придешь. Ляжет спать одна в холодную кровать, пока ты будешь трястись по ухабинам в багажнике автомобиля, шепотом молиться, наконец-то уверовав. Всхлипнет пару раз в подушку, скомкает одеяло в человеческую фигуру, твою, и обнимет крепко, сама мерзнув под сквозняком из щелей, а утром застелет постель, утрет слезы, быстро накрасится и пойдет снова на работу, косясь по сторонам и вглядываясь в лица прохожих: если за тобой пришли, то она – следующая.
Так и кутались все в свои плащи и спешили поскорее добраться домой в целости и сохранности, не смотрели по сторонам, урывками если только. А Антон – смотрел. Смотрел в эти нависающие арки и колодезные дворы, и видел все это: копошащихся в мусорных контейнерах вонючих маргиналов, черные пятна машин, дымящих выхлопными трубами, и нескольких фигур рядом, одна из которых либо карлик, либо стоит на коленях, и как они все поднимают на Антона лица, и они встречаются опустошенными взглядами. Всего на мгновение, пока Антон не пройдет малюсенькую горловину квартала, но все же этого мгновения достаточно, чтобы спустя несколько секунд темная фигура выскочила из дворовой арки и слилась с толпой, прячась от Антона, но следуя за ним.
«Ничего, за мной не придут. Я же из своих. Из настолько своих, что своее просто некуда».
В том числе, помимо смутных бугаев в вычурных пиджаках, преследовал его ветер, обдавая кондиционированным жаром и запахом мокрых волос на входе в метро, древесными опилками и разводами грязи на мраморном полу вестибюля, свистя обдувал на эскалаторе, дышал затхло прибывающим на платформу составом, а вот внутри вагона – замирал и затихал, оставив в полудреме: облокотившись о дверь с надписью «не прислоняться», обонять ароматы сырости резиновых ботинок, дешевых кожаных плащей, зонтового полиэстра, и влажных спутанных волос снова. Почти как у той девушки на рассвете, за одним различием: ее волосы приятно пахли росой и чем-то цветочным, а эти сальные шевелюры вокруг, налепленные неумелым скульптором на непропорциональные головы – горьким дымным смрадом и едкой кислотой.
И все же, на очередной станции толпа придавила к нему какую-то незнакомку, и он губами почти упирался ей в лоб. Она, как могла, отворачивалась, прятала взгляд, задерживала дыхание и выдыхала медленно, незаметно, лишь бы Антон не почуял. А он чуял ягодный аромат духов и тепло ее невольно прижавшегося тела, проникающее сквозь несколько слоев их одежды. Даже как сердечко ускоренно бьется. И волосы пахли. Не смрадно, а совсем как там, на лугу…
На следующей станции она выскакивает вместе с толпой, и встрепенулся ветер, потревоженный прядями ее волос. Он выталкивает Антона вслед в раскрытые двери, но тот, дурак, крепко сжимает протертый металл поручня и держится за него. Диктор, сбиваясь, объявляет хрипло через динамики: «Осторожно, следующая станция…»
Мимолетный взгляд назад, вглубь вагона, на него, и Антона обдает жаром, холодом, по телу в который раз за день проходят разряды тока в миллионы вольт, искрясь на кончиках пальцев, зрение мутится, искажается, фокусируется, отчетливо очерчивая ее глаза: один холодно-синий, а второй – вульгарно зеленый.
«Хром… Хром…»
Он метнулся к дверям, но тщетно: они захлопнулись, и одному их не разжать, и тыкать удостоверением некому: это просто две железки с прорезиненными овальными окошками. Они тебя не боятся, им на тебя просто насрать. Хоть стреляй в упор или обдолбись кулаками – только костяшки собьешь в кровь.
И ветер обреченно матернулся вихрем.
А девушка тем временем уже смешалась с потоком, выносящим ее к эскалаторам на улицу, и шансов ее нагнать – никаких. И даже за фигуру не зацепиться потом по камерам: обтягивающие леггинсы на чуть полноватых бедрах, высокие, берце-подобные ботинки на мощной резиновой подошве, рюкзак и черный бесформенный плащ, и капюшон тканевый…
«Да и что?.. Девушка, вы так классно ко мне прижались, и пахнете приятно, давайте познакомимся? Или: не знаете ли вы такую же вот, прокаженную, с разноцветными глазами, что сегодня неуспешно вышла полетать с 14-го этажа? Может, у вас группа каких-нибудь в социальных сетях, особенных? Не солнечных, надеюсь, нет?»
Он прислонился, поморщившись, лбом к прохладному и грязному металлу двери и закрыл глаза, пытаясь унять боль и вызвать в памяти хоть какие-то детали, кроме того, как медленно вздымалась ее грудь на вдохе и терлась об него на выдохе.
На следующей станции его выносит из поезда на автопилоте, и все ощущения проходят в обратном порядке на фоне переживаний о прекрасной незнакомке: застоявшийся аромат шумных перегонов, грязные опилки, маслянистый воздух эскалатора, приглушенный матовыми плафонами светодиодный свет, воздушные потоки станции и прохлада улицы.
Ветер, играючи отправившийся с ним в небольшое путешествие, снова вырвался на свободу и умчался рассказывать друзьям и коллегам о своем приключении: что люди-чудаки запирают себя под землей и мечутся там в узких туннелях, где неба не видать, потолок давит, взор упирается в мраморные колонны, и за мечтой своей не последовать ну совсем никак: двери закрываются в самый неподходящий момент и отсекают ее от тебя навсегда.
«Мечтой ли?..»
Кто-то толкнул в плечо. Антон хотел было проводить хмурым взглядом, но незнакомец умело затерялся в толпе («Вот бы и мне так же…»). На всякий случай он пошарил по карманам: кроме листов с Лизиными записками и ее кулона – ничего нет, но так и должно быть. Никакой жучок никто не подложил, то есть.
Он шел по знакомым тротуарам, оглядывая бетонные заборы с граффити-надписями, ржавеющие брошенные автомобили со спущенными или снятыми колесами на парковках вдоль домов, низенькую покинутую станцию скорой помощи за проржавевшей сеткой-рабицей, некогда покрытой черной глянцевой красной, уже облупившейся. И низенькую школу с уродливо узкими окнами. Опять эти бойницы, прямо как в Управлении. Захочешь из окна выйти – ты-то, дрищ, выйдешь, а вот какой-нибудь пузатый любитель беляшей и шаурмы из привокзальных палаток – сгинет в пожаре. Странная полсотни лет назад была архитектура. И люди худые были. Другие просто не выживали.
Ветви деревьев гнулись под тяжестью мокрых листьев, а те, в свою очередь, иногда кидались вниз пускать волны в зеркальных плоских лужах с отражениями желтых, мерцающих уличных фонарей.
Из тяжелых облаков, заполонивших все небо, крапал мерзкий дождик. Ветер, вернувшись к своему спутнику, тихонько подвывал, внимал мольбам уставших веток и срывал с них ту самую почти что прошлогоднюю листву, что потом плавала в лужах, запуская круги по воде.
Круги. Циклы. Всплыло в подсознании: «И повторится все как встарь»; и оно и повторялось: продрогший черствый мегаполис, эта осень, как тысячи других до и после нее, моросящий дождь который уже день, Антон, снова идущий на последнем издыхании с работы… И листья падают.
Зачем только вырастали, не для этого ли? Чтобы, отзеленев, сморщиться, пожелтеть и упасть, освободить место для следующих. Хорошо, что люди не такие: они б цеплялись до последнего.
Они и цепляются. Они – иголки у сосновых, что никогда не опадают. Хотя нет, тоже опадают. Но незаметно как-то. Гуляешь в один день по лесу – зелено, свежо, как в автомобиле после мойки и кондиционера для кожзама. А идешь на следующий: тоже и зелено, и свежо, только под ногами – плотный покров из игл, уже желтеющих. Расстреляли всех. А на соснах – уже новые, зеленые. Так и вся жизнь, если вдруг начинаешь о ней думать – «уже». Или еще? Или не расстреляли? Антон-то должен знать, он же так часто гуляет в хвойном лесу. Каждый день буквально. И расстреливает.
Погрязнув в своих путаных мыслях, Антон сам не заметил, как с мерзким писком отпер домофонную дверь, оставил вздыхающий ветер снаружи, вошел в обшарпанный, воняющий плесенью, но знакомый и почти что родной подъезд, вызвал старый дребезжащий лифт, заперся в кабине, теряя сознание, поднялся на свой этаж, с трудом вставил ключ в скважину, отпер дверь, прислушиваясь к шуршанию за ней.
Кошка вышла встречать. Скучала, наверное. Или просто целый день спала на подоконнике, убаюканная дождем. А теперь вот – встречает, ластится, хочет чего-то от тупого человека: то ли чтобы погладили, то ли просто пожрать.
Антон потрепал ее по маленькой головке, умещающейся в кулак, она в ответ лизнула пальцы шершавым языком. Он в темноте разулся, стянул с плеч промокшее пальто и повесил его одиноко высыхать на крючок. Кошка мявкнула.
– Ну чего тебе? – Ответа не последует, и Антон это пока понимал.
Он прошел на кухню, рукой следуя по стене, нащупал выключатель. Резко вспыхнула люстра, ослепляя глаза и пустоту в кормушке на полу. И кляксы мыслей разбежались прочь от света по темным углам.
– Жрать хочешь, да?
На той полке, где должны бы стоять глянцевые пакетики с кормом, жирной довольной мордой фото-кото-модели на этикетке, было пусто. Как в душе.
– Ты это, извини… Завтра куплю. – Кошка снова укоризненно мяукнула. – Ну где я тебе сейчас пожрать найду?
«Может, в холодильнике есть что съедобное…»
Открыл дверцу и заглянул внутрь: расковырянная банка тушенки из офицерского сухпайка (у Антона был спрятан целый запас недели на три, но трогать его было запрещено: «неприкосновенный» же) да плесневелый хлеб в пакете.
«Нахер ты еще нужен?» – презрительно спросил его с пустых полок Владислав Петрович.
– Кошку кормить, блядь! – И хлопнул дверью холодильника, будто он в чем-то был виноват. Холодильник в ответ задребезжал и решил еще поморозить пустой морозильный отсек.
Живот заурчал и кольнул. Антон, бурча под нос: «Да вы все сговорились, что ли…», взял стакан с сушилки и налил воды из-под крана, жадно выпил. Посмаковал металлический вкус и что-то сладковатое, растворенное.
«Интересно, что они в воду добавляют? Ведь добавляют что-то, это точно…»
Налил второй, но выпил уже не залпом, а тянул мелкими глотками, скитаясь по крошечной кухне, пока не подошел к окну: мерцают бляшки желтых уличных фонарей, выхватывая пятна черных спешащих фигур, соседка трясет какое-то тряпье с балкона на ночь глядя. Чтобы утром трясти другое, видимо. А за спиной – кошка мяукала, и не терлась об ноги, а сидела в проходе и, будь она человеком, тяжело вздыхала бы или говорила: «Ну Антон, ну как так-то?..»
Или чемодан свой уже собирала бы, позвонив родителям и попросив ее забрать без лишних вопросов, пока ты, дебил, будешь пялиться в унылый московский пейзаж.
Веки слипались от усталости, и моргать становилось все тяжелее и тяжелее. Реальность кренилась куда-то в сторону, а соседка все теребила свои тряпки. А в голове расстилался бескрайний зеленый луг, с высокой сочной травой; за спинами брошены велики с красными рамами, а рядом, запрокинула голову, раскинула руки в сторону и выгнулась, потягиваясь, девушка. И без того короткое платье на голое тело соблазнительно задралось на бедрах, и набухшие твердые сосочки выпирали сквозь легкую ткань, и ветер играл прядями волос. Она вдохнула, улыбнулась, закончила потягиваться и посмотрела на Антона своими разноцветными глазами…
Он тряхнул головой, возвращаясь в серую реальность. Допил воду, поставил стакан обратно в сушилку, прошел, держась за стену, в спальню-гостиную-кабинет (в «комнату», короче), сбросил перед койкой одежду в ком на полу, забрался под одеяло и ерзал. Хотел заснуть, но что-то мешало: свербило фантомными ощущениями в боку. В кармане. Точно, в кармане.
Вскочил так резко, что сонная кошка испугалась и вздыбила шерсть. Нащупал пиджак, залез в карман и достал оттуда кулончик. Потер его пальцами, проверяя, настоящий ли, не рассыплется ли в пыль. Нет, не рассыплется, он теперь отвердеет навсегда, вбирая в себя смысл дней и воспоминания, выдавая их по первому зову. Антон на него посмотрит за стеклом и вспомнит, старчески кряхтя через полсотни лет (если за ним тоже не придут, или он не сгорит в яркой вспышке атомного взрыва), ту девушку, яркие цвета зрачков, и белую простынь на асфальте, и город этот серый, огромный и невзрачный, и, может даже, мысли свои вспомнит и видения: дымный бой в парке, пулю в лоб и луг этот чертов, и чертовку эту, красивую до ужаса, что мерещится повсюду: безымянную, не отпускающую…
«Хоть бы имя сказала: нашел бы по базе…»
«Не скажет. Она уже ничего тебе не скажет.»
Антон максимально аккуратно, насколько было способно его затухающее сознание, поставил кулончик на то самое, особенное место, впереди остальных безделушек, каждая из которых – со своей историей.
«Теперь все…»
Плюхнулся в кровать, укутался в одеяло от холодных подвывающих сквозняков и мигом провалился в болезненный сон под шепот дождя и мнимые голоса из динамика давно сломавшейся радиостанции:
«Укладывайся спать, завтра будет день и будет время,
Чтобы попытаться снова без вести пропасть…
Твой короткий век – его не хватит,
Чтобы вспомнить чье-то имя.
И сколько это длится,
И город позади совсем чужой…»
