скачать книгу бесплатно
«И вправду чужой…» – окутала сонное сознание последняя на сегодня мысль.
Часть 2
Глава 4
24 октября 2023 года
Они снова преследовали его. Вываливались толпами из ржавых домофонных дверей на улицы, ныли и скулили, и кричали, и визжали, и сотрясались в судорогах, рыдая. А он, задыхаясь, срывался на бег, когда мог, и сбивал голые ступни в кровь о неровную брусчатку, пытаясь от них скрыться, но они настигали и бросались на него со своими мольбами:
– Помоги…
– Защити…
– Ну как же так?..
– Ну почему?..
А ему снова было нечего ответить. Потому что вот так. Потому что вчера был человек, пусть и с потухшим взглядом, но живой еще: разговаривал, грустно улыбался, даже делал что-то: уроки ли, или ужин. А потом: миг, щелчок пальцами, шаг в пустоту, описывающая дугу гильза, грохочущая табуретка о кафель на кухне, бритва по венам в горячей ванне – и нет человека больше.
И все вокруг этого человечка, что не выдержал, надорвался, все – друзья, подруги, девушки и парни, жены и мужья, дети, внуки иногда и родители, в конце концов – остаются с зияющей дырой в груди, где-то в районе сердца, и само оно бьется теперь совсем не так, как должно: надрывно как-то, больно. Устало.
Дыру не промокнешь спиртом, не затянешь швами в ближайшем травмпункте, и даже антибиотики не помогут.
Вот и приходят теперь они все, потерянные, к Антону во снах, будто к гадалке. Будто хотя бы он может что-то поменять.
А он не может.
И потому гонят они его, гонят по тротуарам незнакомых улиц разрушенного войной мегаполиса, молят и ненавидят, тянут к нему свои руки, прямиком к горлу, хотят забрать с собой, загоняют в подъезд дома, верхние этажи которого охвачены неистовым, коптящим пожаром, стучат в подпертую им входную дверь и орут, захлебываясь и надрываясь:
– Спаси ее!.. Спаси!..
Отдышался, рванул ко второй двери, в тамбур, вышиб ее плечом и вдруг очутился в той утренней комнате на верхних этажах.
И оцепенел.
Лиза сидела на подоконнике и рыдала. Молча, что самое страшное. Слезы крупными каплями катились по ее щекам, срывались с острого подбородка и впитывались в тонкую ткань маечки. Она то подбегала к креслу, плюхалась в него, хватала ручку и писала что-то, прорывая бумагу и царапая пером по столу, то потом опять поднималась к окну, всматривалась в пропасть, стояла так, глядя в горизонт, вдруг танцевала прямо на подоконнике, опять куталась в комок то на кровати, обнимая плюшевых медведей, то в темном углу комнаты.
Писала, рвала пропитанную слезами бумагу, бросала за спину, вставала и снова танцевала. Самозабвенно, для себя самой. Красиво. А потом опять возвращалась в свою ужасающую реальность, и опять металась по комнате, не находя себе места и не понимая, что места для нее здесь больше нет.
Антон застыл и смотрел на эти смазанные пятна, что мельтешили перед глазами, не в силах пошевелиться. Помешать. Успокоить. Оцепенел и наблюдал за душевными терзаниями юной девочки, которую довели до края. Опустошенный. Обесточенный, как и она, с той только разницей, что подросток не видел иного выхода, кроме как добровольно лечь в гроб, а Антону уже даже на это не хватало духу.
Лиза замерла на краю: вытянулась во весь рост в оконном проеме, держалась рукой за раму и смотрела вниз. Все же говорят, когда прыгаешь с парашютом или с тарзанки: «Главное – не смотри вниз», и пинают тебя прочь из самолета или с моста. Те, кому уже плевать – смотрят и не боятся. И даже не кричат под протесты сходящего с ума вестибулярного аппарата.
Будто манит их чем-то туда.
– Не надо, – наконец, найдя скудные остатки сил, смог выдавить из себя Антон.
– Знаешь, что странно? – Лиза не испугалась его голоса и даже не обернулась. Напротив, она его ждала: – Внизу-то ничего нет. Будто я могу сейчас взять и вспорхнуть, как птица, поймать крыльями ветер и улететь отсюда куда-то далеко, выше домов, чтоб не видеть это все. И края тоже не видно, совсем не видно. Будто его и нет вовсе. Ты видел когда-нибудь край?
Вот теперь она обернулась и, казалось, впилась своими чуть раскосыми яркими глазами в его сгорбленную, неловкую фигуру, ожидая ответа.
Видел ли Антон, живший большую часть своей сознательной жизни в окопе, «край»? Был ли когда-нибудь на нем? Он с трудом осознавал сам факт собственного существования, куда ему до таких высоких материй.
– Нет, не видел. И тебе не стоит. Спустись, давай поговорим…
Лиза задорно хихикнула, смутилась, опустила взгляд и прикрыла рот. Через мгновение снова посмотрела на него, но глаза уже не сверкали жгучими бликами: они потухли. Разглядела она там что-то, на старом потертом ламинате? Как человек может так взять и угаснуть за секунду? Не должен же, но может.
– О чем нам говорить, Антон? Ты мне не поможешь. Ты никому никогда не сможешь помочь, даже себе. Ты же «включаешься» постфактум, когда уже все случилось. Тебе остается только… как же там, по-умному… «констатировать факт»? Описать случившееся, изредка кого-то в этом обвинить, а потом все равно – двигаться дальше, к следующей мне… Долго же ты меня искал, Тош, очень долго… Только не поможешь ты мне уже, не сможешь просто. А я тебя ждала, между прочим, очень долго ждала. А ты опоздал…
«Что? Что она говорит… Я не понимаю… Я ничего не понимаю…»
Только вот ее слова задевали. Резали, вгрызались куда-то вовнутрь, как голодный зверь в свою добычу, и наутро Антон проснется с этой мыслью: «Я никому никогда не смогу помочь», и, на свою беду, попытается доказать вселенной обратное. Жаль, что вселенной начхать на попытки очередного муравья доказать ей что-то. В ее космических просторах нет места этой людской суете. Когда совсем надоест ей это копошение – метнет в маленький голубой шарик, затерянный на периферии галактики, комету, да и дело с концом. Спустя пару миллиардов лет очищающего огня начнется новый виток эволюции, и, быть может, новая цивилизация каких-то иных существ не будет построена на костях своих же сородичей.
– Что значит ты меня ждала?..
– Глупенький… Это ты меня забыл. Я-то тебя не забыла. Я тебя помню, я тебя всегда буду помнить…
– О чем ты? Я не понимаю… – Но он начинал понимать, вспоминая строчки ее предсмертной записки. Внутри еще целой груди росла какая-то безосновательная уверенность: он знал Лизу. Он знает Лизу. Она… Она…
– Сестренка?..
Лиза грустно улыбнулась. Одинокая слеза скатилась по щеке и ошеломила Антона.
– Сестренка… Не надо… Подожди, ну зачем? Ну почему?..
– «Почему», Тош? Потому что этот мир плох. И ты это знаешь.
– Знаю… Но это ведь не выход!
– Для души – выход. Я сегодня сбегу. Может, это бред, но чувствую: не будет больше этого края. – Выражение ее лица болезненно быстро менялось, путалось в этой бессмыслице. – Хочешь, полетели со мной? Прямо сейчас, над этими домами? Туда, за горизонт, за край…
– Лизочка, подожди, ну нельзя… Я не могу…
– Прямо выше домов, выше… И мир этот плох… И ты ушел, бросил… Не согрел… И я свободна и легка… – Ее фразы замедлялись, она смотрела в далекий кровавый рассвет и растягивала слова, а Антон, обездвиженный внезапно раскрывшейся истиной, не мог ей помешать, как бы ни хотел. Держало его что-то. Не просто так он тогда ушел. Когда-то. На тот луг, босиком из ночи, ото всех и к другой?..
– Лиза!.. Сестренка! Ну зачем, ну почему?.. Ну прости меня!..
Но она его уже не слушала. Извинения никто не слушает, они не нужны никому. Даже собеседникам во снах или в алкогольном бреду.
– Потому что мир плох…
Антон резко поднялся, сипло вдохнул и затрясся. По лбу скользили капельки холодного пота, покалывали солью рану. В голове повторялись угасающим эхом обрывки фраз очередного бредового кошмарного сна: «Ты никому не поможешь», «Ты меня забыл», «Сестренка…» Реальность кружилась вокруг мутными силуэтами, струилась миражами, плавала кляксами бледных акварельных красок в аквариуме перед глазами.
Кошка вздыбилась и шипела на Антона.
Тело прошибло током. Боль разорвалась в мозгу, будто молния с расходящимися в стороны ответвлениями. Вспышками поплывшее окружение обшарпанной квартиры на задворках опустевшего, застывшего в ожидании взрыва мегаполиса, выравнивалось. Зрение фокусировалось, кляксы скакнули на свои места и приобрели формы: кто шкафа, кто тумбочки, с пяток бледных матовых плафонов на люстре, скомканная на полу одежда, некоторые просто залезли в трещины штукатурки на потолке.
Он снова обретал себя, как сутки назад: обрывочные образы плескались в свинцово-тяжелой голове, никак не выстраивались в логические цепочки, даже не разбредались по паутине памяти ассоциациями, ухвати вновь одну из них.
«Надо начать сначала. С самого начала. Как меня зовут?..»
Будто откуда-то извне прошептал кто-то: «Твой короткий век, его не хватит, чтобы вспомнить чье-то имя…»
«Как меня зовут?»
«И город…»
«Как меня зовут?»
«Антон».
Цепочки выстроились, шлейф накопителя с хрустом вошел в разъем, и тихо зажужжали вентиляторы системного блока, считывая банки памяти.
«Сестренка… Да не, это просто сон. Бред какой-то. Хотя…»
Антон взбудораженно вскочил, взгляд заметался по комнате, задержался на полке с побрякушками жертв в его расследованиях, опустился на разбросанный по полу комплект формы. Он рванул к кителю, поднял, зашарил по карманам, нащупал бумагу, вытащил ее, дрожащими руками еще больше изминая, бросил китель обратно, присел и начал жадно читать, едва различая в осеннем утреннем мраке выцарапанные чернилами слова, кое-где поплывшие из-за впитавшихся в бумагу слез.
Читал и перечитывал, цеплялся за фразы и выражения, многоточия, зачеркнутые слова, обращения. Шевелил губами, проговаривая каждое слово чуть ли не по слогам, и когда его смысл медленно, но неотвратимо отпечатывался в разуме, переходил к следующему. И так слово за словом, строка за строкой, мысль за мыслью.
Читал и шептал, шептал и читал…
И понял.
Не все, но что-то.
Это «что-то» щелкнуло внутри, будто встало на место, в нужный паз. И сразу сплелся вокруг клубок: еще не затянулся в тугой узел, но был близко к тому. Еще не надорвался, окончательно сводя Антона с ума, но неприятно свербел внутри, требуя действий.
И Антон знал, что нужно делать. Возможно, впервые в своей жизни, которую помнил лишь смутно, урывками: память заполонило смертями, людским горем и отчаянием. Но Лизу он просто так не оставит, не в этот раз:
«Я отомщу за тебя, сестренка…»
«Не надо, Антон…» – изнутри донесся этот приятный, чуть томный голос. Оттуда, где частичка Лизы поселилась в нем навсегда и теперь будет делить с ним каждый вдох. И удар.
«Надо…»
Он нащупал телефон: цифры на экране высветили раннее утро 24 октября 2023 года – день, когда Антон сделал первый шаг в пропасть, но не упал сразу же и не сгинул в ней, а как-то умудрился устоять на тонюсенькой, почти невидимой, протянутой по ущелью леске. Каждый следующий шаг будет тяжелее, но шанс дойти у него – есть. А если все-таки не дойдет… Ну что ж, такая вот непростая нынче эпоха.
Разблокировал аппарат отечественного производства, открыл телефонную книгу, нашел контакт «Стажер» с незаполненными полями имени («Надо все-таки узнать, как его зовут. Вдруг это тоже важно». ) и набрал.
Из динамика раздавались длинные гудки, уже пятнадцатый или шестнадцатый по счету. Не то, чтобы Антон считал, оно как-то само получалось: ожившее сознание все так же ухватывало мельчайшие детали, готовое выдать их по первому зову: отчет заполнить или выстроить цепь событий на маркерной доске. Но в памяти все это не отпечатывалось. Уснешь, проснешься утром, и предыдущего дня как ни бывало, а ты снова в дне сурка, только немного другом. Такая вот шизофрения.
Наконец вместо гудков из динамика послышалось какое-то мычание.
– Стажер!
– М… М… Угу.
– Алло?.. Стажер!
– Чебуреки с вишней.
– Стажер!
– И беляш.
– Смирно, блядь!
– Есть смирно! – Антон живо представил, как безымянный стажер спросонья вскочил по стойке, долбанулся мизинцем на ноге обо что-нибудь тяжелое, но застыл натянутой струной, побагровел, молчал и терпел, часто моргая влажными глазами.
– Ладно, успокойся, ты не в казарме. Это полковник Зиноньев. Из Управления.
– Слушаю!
– С утра доставь мне этого парня на допрос, как его… Ну, которого по «Хрому» задержали.
– Так точно! Будет исполнено!
– И пожри что-нибудь перед сменой.
Стажер что-то лозунговал в телефон, но Антон уже сбросил звонок и снова посмотрел на время. Слишком рано, и опять не выспался. Пусть кровать жесткая, и отвердевшее постельное белье, не менянное уже пару месяцев, скомкалось в ногах и пованивает, а спать хочется настолько, что уже все равно где.
Антон вздохнул. Не суждено ему выспаться на этом свете, отоспится на том: вариться в котле у черта будет поудобнее и поприятнее, нежели на этой, обреченной сгореть в атомном огне планете.
Он принюхался. От него самого веяло прелым телом. Еще не так, как от бомжей, но близко и мерзко, чуть сладковато. Антон, не вставая, потянулся за кителем, засунул обратно в карман Лизины предсмертные записки, попытался отряхнуть грязь и какие-то крошки с плеч и погон, заметил пятна крови на рукавах, снова вздохнул. Чисти этот кусок ткани, не чисти – один хрен выглядеть будет потрепанным. Его уже таким выдали Антону в аккуратном целлофане заводской упаковки. А сам Антон, видимо, таким уже родился – потрепанным и невыспавшимся. И обреченным.
Бросил одежду обратно на пол, встал и ушел просыпаться под холодным душем, будто на прощание бросая фантому молоденькой девушки: «Я за тебя отомщу». Та ответила: «Согрей, мне так хочется жить», едва заметно улыбнулась и отвернулась к окну, наблюдать за улетающей стаей птиц.
Низкое здание морга торцом примыкало к главному корпусу больницы, из окон которого даже в это раннее утро торчали кисти рук с зажатыми между пальцами дымящимися сигаретами. Несколько способных передвигаться постояльцев стационара, одетых в тонкие рубахи, кучковались около подъезда и тоже затягивались раковыми палочками, пуская облачка сизого дыма. Один даже придерживался рукой за стойку капельницы, но продолжал курить: то ли играя в русскую рулетку со смертью, то ли уже сыграв: понимая, что один хрен он скоро сдохнет и переедет из восьмиместной палаты от своих туберкулезных и раковых соседей на тесную одиночную койку в холодильнике морга.
Неподалеку на непроваренных сочленениях труб набухают капли воды и, созрев, срываются вниз и звонко бьются о поверхность мутных луж, созданных такими же: зрелыми, вступившими на последний путь.
Антон, особо не надеясь, подергал ручку ржавой металлической двери. Заскрипеть она заскрипела, но сдвинулась только на миллиметр: расшатанный засов замка уперся в косяк. Ни звонка рядом, ни объявления с номером телефона, ничего – только металлическая табличка с наименованием заведения и крошащийся крашеный серый кирпич на фоне, покрытый цементной пылью, как в том наваждении про сотрясающийся под ударами ракет некогда процветающий южный город соседнего государства, в котором Антона пристрелили в упор.
Антон застучал ладонью по двери и вслушался: не принесет ли эхо изнутри шаркающие шаги.
Вместо этого тот самый сгорбившийся мужик в трениках («баба вытрясла с балкона накануне?») с соседнего подъезда, придерживаясь за штатив капельницы на колесиках, прохромал к Антону. Без толку делать вид, что не замечаешь этого очередного попрошайку, будто бы он, кряхтя, направляется не к тебе, а к кому-то другому. К тебе, именно к тебе, ведь больше никого вокруг в такую рань нет. Лучше ответь, а то сам сойдешь за аутиста.
– Граж… – Закашлялся, держась свободной рукой за живот в районе печени. – Гражданин начальник, сигаретки не найдется?.. – Его кисть и пальцы были покрыты какими-то давно поплывшими и выцветшими синюшными тюремными татуировками на облезлой, покрытой язвами коже.
– Не курю. Да и тебе не стоило бы…
Постоялец госпиталя («Или хосписа?..») снова закашлялся и схаркнул розовой мокротой прямо под ноги Антону:
– Да пошел ты… – Мотнул головой на дверь и табличку с надписью «Морг». – Туда тебе и дорога, падла. – Тяжко развернулся и поплелся к своим дружкам, таким же чахлым доходягам, мотая головой.
Только сейчас, разглядывая удаляющуюся сутулую фигуру, он заметил граффити на облезлой кирпичной стене морга: «Зачем ты живешь?» Мысленно ответить ему было нечего. Не то, чтобы отмщение за Лизу стало смыслом жизни, но маниакальности в его поступки добавило.
Антон постучал снова, и на этот раз изнутри донеслись звуки: чертыханья и шаркающие шаги по кафельному полу. Спустя секунду щелкнул несколько раз замок, и дверь резко открыл высоченный мужчина, облаченный в заляпанный застиранными пятнами крови бледно-белый халат и огромные желтые резиновые рукавицы до локтей. В тонких круглых очках, размывающих преломлением форму и даже цвет глаз, чуть седоватый, с неряшливой козлиной бородкой и с отпечатком раздражения на сухом лице.
