Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы

На наш взгляд, правы были всё же К. Маркс, А. Хомяков, П. Ткачёв, В. П. Воронцов и другие деятели, видевшие и понимавшие подлинную роль русской общины для истории государства147. Сила влияния её традиций на революционное движение русских рабочих в 1917 г. может быть объяснена не только некими «ментальными особенностями» русского народа (на чём мы ещё остановимся подробнее ниже), но и вполне материалистическими фактами, а в частности, теми глубокими и всесторонними связями, которые существовали между рабочими и их крестьянскими корнями. У российского же крестьянства историческая традиция общинности и коллективизма не прерывалась никогда, что нашло широкое отражение в литературе, в том числе в развивающейся в последнее время теории «общинной революции» применительно к революции 1917 г.148 И если посмотреть на влияние русского села на городской пролетариат не с классовой, а цивилизационной точки зрения, обнаружится, что многие действия рабочих в период кризиса 1917 г. продиктованы традиционными для России навыками коллективизма.

Не следует вообще упускать из виду тот факт, что революция не замыкалась одним Петроградом с его мощными профсоюзами западного типа и прочими атрибутами «индустриализма» и «либеральной просвещенности». Как писали по этому поводу Н. Бухарин и Е. Преображенский: «не все рабочие таковы, как в Питере». И поясняли свою мысль самым недвусмысленным образом: «Много есть рабочих, совсем ещё недавно пришедших в город. Они во многом думают так же, как и крестьяне, и вместе с ними ошибаются». Своё неудовольствие по этому поводу Н. Бухарин и Е. Преображенский поясняли тем, что «само собой разумеется, что это обстоятельство … затрудняет осуществление наших задач»149.

Не могло не сыграть свою роль и широкое распространение перед революцией артельного движения. В 1915 г. Министерство торговли и промышленности распространило «Справочник об артелях трудовых». Справочник этот был далеко не полным: он включал в себя лишь артельные предприятия, имевшие официально утверждённый устав, тогда как большинство российских артелей в этот период по старинке действовало без всяких уставов. В справочнике значилось 507 артелей, из которых наибольшее количество было за артелями грузчиков и крючников – 53, за ними шли посыльные и носильщики -31, строительные рабочие – 25, маляры – 24. Отдельно значились производственные товарищества: 29 – транспортников, 29 – по обработке металлов и изготовлению орудий и машин, 28 -по изготовлению одежды, 27 – по обработке дерева, 19 – ювелирных, 15 – сапожных, 8 – переплётные и типографские. Большое место в справочнике занимали кустарные артели, среди которых на первом месте шли сапожные – 19, кузнечно-слесарные и по изготовлению различного рода орудий – 9, столярные – 6. Были в этом справочнике названы также артели чертёжников, техников, землемеров, монтёров, водопроводчиков, газетчиков, бухгалтеров, конторщиков, театральных капельдинеров, парикмахеров, дворников, полотеров, печников, портняжных и т. д.150.

Герцен называл артели передвижными общинами. И это была не просто метафора. Артели строились по схожим принципам, что и крестьянский мир. По наблюдению А. Н. Энгельгардта, артель, подобно общине, позволяла соединить личный хозяйственный интерес с навыками коллективной организации труда151. Значительное количество рабочих успело до революции пройти эту школу трудовой самоорганизации.

Общинно-артельные корни значительного процента промышленных рабочих являлись как бы непосредственной базой оживших в рабочей среде в переломный момент традиций трудовой демократии и самоорганизации. Рабочим, противостоящим попыткам фабриканта закрыть предприятие или уволить недовольных, не приходилось долго раздумывать, как сорганизоваться для самозащиты. От одной до двух третей рабочих с детства усвоили основные механизмы деятельности самоуправления в их общинно-артельном варианте. Самоуправление в условиях новейшей капиталистической фабрики, естественно, не то же самое, что саморегулирование в условиях полунатурального крестьянского хозяйства, но психологическая и генетическая связь между российским пролетариатом и деревенским миром была жива и оказывала своё влияние.

В этой связи важно коротко упомянуть ещё одно обстоятельство, не увиденное историками, но точно угаданное царскими властями: «Положение о выборах в Государственную Думу» от 3 июня 1907 г. в пятой главе содержало особый раздел – «О производстве выборов уполномоченных на волостных сходах, станичных сборах и от рабочих на фабриках и заводах». Отдельные параграфы, содержащиеся в нём, однотипно рисовали механизмы самоорганизации и для сельского схода и для рабочего коллектива. Процесс формирования гражданского общества как бы получал национальную окраску. Законодатель закреплял существующую практику, лишь косметически подгоняя её под требования нового парламентского уклада власти. Из анализа этих положений закона вытекает два вывода. Во-первых, в начале века параллели между общиной и рабочей самоорганизацией были столь глубоки, что нашли воплощение в законах империи. Во-вторых, участие в выборах в четыре Думы закрепили в сознании даже тех рабочих, кто имел слабую связь с селом, уже выверенные законодателями нормы формирования представительства. Сочетание социальной памяти с социальными навыками и послужило той питательной средой, которая позволила рабочему представительству 1917 года занять своё важное место в революционном потоке.

Характерно, что консерваторы из царского окружения, пусть и в усечённом виде, закладывали в закон такие положения, которые напрочь отсутствовали в программах российских либеральных оппозиционеров. Парадоксально, однако, что то же самое можно сказать и о традиционалистских группировках. Они либо отделывались общими положениями о развитии «национального народного труда», как это делала Русская монархическая партия, либо, как в платформе Союза русского народа на выборах во II Государственную думу, включали несколько второстепенных пунктов о развитии рабочих и промышленных артелей и товариществ. Впрочем, это вряд ли следует считать случайным – главное богатство страны и главную основу её экономики черносотенцы видели в сельском хозяйстве152.

При более широком изучении миграционных и других базисных процессов в российском обществе рубежа веков специфика эта может оказаться и не столь уж разительной, а выводы, полученные, например, для Сормова или Вичуги, могут помочь разобраться с социальным движением пролетариата 1917 года не только в ЦПР. Во всяком случае, имеются факты, свидетельствующие о сильном воздействии крестьянских корней на рабочих Российского Черноземья, Поволжья, Урала, да и других регионов страны.

В борьбе за «фабричную конституцию»

4. Задачи выживания

Процесс трансформации низовых рабочих комитетов в органы самоуправления не был единовременным. Не сразу разобрались в природе фабзавкомов и политические лидеры революции. Например В. И. Ленин, один из немногих, кто понимал важность рабочего самоуправления, первоначально представлял рабочий контроль в виде вооруженных отрядов. Вернувшись в Россию, он отдал предпочтение Советам, и лишь на рубеже мая – июня начинает признавать возможность самоуправления непосредственно на производстве – через профсоюзы и фабзавкомы153. То есть первоначально Ленин видел движение за рабочее представительство в западноевропейском его понимании – как орудие давления на буржуазию.

Переориентации на фабзавкомы Ленина и других наиболее радикальных деятелей тогдашнего политического спектра способствовало два обстоятельства. Первое из них носило чисто внешний характер и было связано с той не очень радужной для радикалов ситуацией, которая складывалась в прочих структурах рабочего движения в первые революционные месяцы. Так, рабочая кооперация не ставила перед собой каких-либо производственных задач, всегда выступая в качестве только торгового посредника154. Что касается профсоюзов, то они, согласно данным отдела труда Моссовета, на конец весны – начало лета 1917 г. были ещё слишком слабы, чтобы «брать на себя руководство экономической борьбой»155. Сам же Моссовет по своему составу также не мог возглавить борьбу за рабочее самоуправление. Более того, на одном из своих пленумов, состоявшемся 16 июня 1917 г., он принимает решение, по сути направленное против рабочего контроля и заметно осложнявшее развитие самоуправления. При этом подобное решение сложно считать изолированным актом. По мнению современников, оно являлось прямым следствием всей политики соглашательского большинства Моссовета на протяжении весенних месяцев 1917 г.156. Такой расклад сил, при благоприятном стечении обстоятельств, и мог бы выдвинуть фабрично-заводские комитеты на передовые позиции, поскольку они имели гораздо более широкую социальную базу, чем профсоюзы, более многообразные функции по сравнению с кооперацией и, наконец, были обременены гораздо меньшей ответственностью, чем Советы.

Вторым обстоятельством, побуждавшим левые группировки от социал-демократов интернационалистов до анархо-синдикалистов внимательно присматриваться к развитию фабзавкомов, было само их внутреннее развитие, связанное с борьбой рабочих отдельных предприятий за свои экономические и социальные права. Эта борьба получила в отечественной историографии широкое освещение157, о том, как её динамика и результаты сказывались на становлении фабрично-заводских комитетов в качестве особой, самостоятельной формы рабочего самоуправления, речь фактически не велась. В этой связи правомерно возникает вопрос об основных закономерностях и направлениях эволюции фабзавкомов. В каком направлении могло двигаться их развитие и каковы его механизмы?

Большинство исследователей, писавших о деятельности фабзавкомов в марте – апреле 1917 г., сходятся во мнении, что круг направлений деятельности фабзавкомов в этот период был достаточно узок. Предварительные подсчёты показывают: в первые месяцы революции, выполнив свою роль стачкомов158, лишь около 10-15% заводских комитетов решали вопросы, связанные с управлением и жизнеобеспечением предприятий. Как замечает Д. Мандель, приметой февраля на заводах являлось всего три ключевых требования: удаление неугодных членов прежней администрации, 8-часовой рабочий день, повышение зарплаты. В понимании рабочих, эти требования, считает историк, составляли непреложную часть установления революционного порядка159. С этим выводом можно согласиться лишь отчасти. Требования эти имели не только политическую окраску. Можно без особых натяжек утверждать, что в ряде случаев речь шла о выживании целых коллективов рабочих.

Поэтому, на наш взгляд, наиболее важным, не терпящим отлагательства был вопрос о справедливой оплате труда. Борьбу за выполнение этого требования обостряло два обстоятельства. Первое из них – экономическое. Реальная заработная плата за годы войны упала так низко, а цены поднялись так высоко, что для некоторых категорий рабочих реальной была угроза нищеты. Журнал «Металлист» в те дни писал, что заработок чернорабочих, например, едва покрывал прожиточный минимум, «опускаться ниже которого – значит голодать»160. В цифровом выражении, по данным комиссии из представителей Московской торговой палаты и Московского отделения Министерства труда, пищевые продукты за годы войны вздорожали на 556%, что на 51% больше роста за тот же период оплаты труда161. По другим данным, составленным экономическим отделом Московского Совета рабочих депутатов, рост цен на промышленную продукцию и товары первой необходимости составил 1109%. Согласно подсчетам П. В. Волобуева и Б. М. Фрейдлина, реальная заработная плата в московской промышленности составляла в среднем 50-60% довоенной162. В пользу таких выводов говорят данные и по отдельным предприятиям. На металлообрабатывающем заводе Гужона зарплата рабочих составляла всего 53% довоенной163.

Вторым же обстоятельством было то, что, выдвигая требование увеличить оплату труда, рабочие тем самым осуществляли своё завоёванное годами нищеты и подневольного положения право на жизнь, достойную рабочего человека и свободного гражданина, о чём прямо писала рабочая печать того времени164.

Требования повысить зарплату выдвигаются фабзавкомами текстильщиков Орехово-Зуева, Богородска, Иваново-Вознесенска, Кинешмы, Шуи165. Столкновения с предпринимателями произошли вокруг этого требования, например, на бумагольноткацкой и аппретурно-отделочной фабрике М. И. Колмазина. Фабрикант отказался повышать зарплату, а заодно выразил несогласие «вносить в кассу общества при клубе рабочих» дополнительные средства. Он попытался закрыть фабрику и обратился за поддержкой в Совет Общества шуйских фабрикантов и заводчиков166. На защиту рабочих выступил Шуйский исполком СР. и СД., в своём письме рабочим призвавший их добиваться увеличения заработной платы и улучшения условий жизни. Рабочим в результате их активности удалось достичь ощутимых результатов и увеличить размер зарплаты в среднем в два раза. У ткачей она выросла с 30 до 50-58 рублей в месяц, а у слесарей, токарей и кочегаров соответственно с 60-100 до 100-160 руб., с 70 до 120 руб., с 50 до 90 руб. в месяц167. Потребовали повысить зарплату мастеровые фабрики Кокушкина, о чём её хозяин также жаловался в Шуйское Общество фабрикантов и заводчиков, прося совета168. Вызвал трения вопрос о зарплате между рабочими и администрацией Тульского патронного завода. На стороне владельцев выступили и служащие предприятия. Конфликт удалось урегулировать лишь после удовлетворения претензий завкома169. В конце марта – начале апреля требования о повышении заработной платы предъявили рабочие завода Гакенталя. Когда хозяин отказался их удовлетворять, он был посажен под домашний арест, под которым ему пришлось просидеть 8 часов. После этого все условия рабочих были выполнены170.

Не всегда, но такие случаи тоже были, борьба за справедливую оплату труда имела ещё одну подоплёку, кроме борьбы за выживание, о чём свидетельствует ситуация, сложившаяся на заводе Густава Листа. Это был один из немногих заводов, весь период революции, голода и разрухи работавший без существенных сбоев. По мнению самих рабочих, входивших в комиссию по подготовке десятилетнего юбилея революции, причина этого была в сознательности основного трудового ядра заводчан171. По заведённому на заводе самими рабочими порядку, их заработок на протяжении всего революционного времени увеличивался в соответствии с ростом производительности труда172.

Фабзавкомы выступали и против косвенных форм ограничения заработков на своих предприятиях. Решения об отмене штрафов были приняты фабрично-заводским комитетом Шуйско-Тезинской мануфактуры. Когда же администрация попыталась выписывать рабочим штрафы в обход комитета, фабком принял меры репрессивного характера по недопущению впредь ничего подобного173. Другой случай произошёл на московской фабрике акционерного общества «Русская электрическая лампа». В июле 1917 г. фабком этой фабрики потребовал от Моссовета ограничить прибыли предпринимателей, подчеркивая, что прибавки к зарплате «не могут улучшить материальное положение рабочих»174. Таким образом, в требованиях фабрично-заводских комитетов зазвучало посягательство на святая святых капитала – прибыль.

В предпринимательской среде требования рабочих повысить заработную плату были восприняты как проявление «безумных социальных экспериментов» и «рабочего анархизма»175. Особенно усилилось сопротивление претензиям рабочих к лету 1917 г. Московское общество объединенной промышленности вынуждено было пойти даже на неординарные шаги, разослав всем районным обществам промышленников письмо, в котором требовалось: «Если отдельные фирмы будут в заработках превышать соседние, то против них принять меры, так как это совершенно недопустимо». Обо всех неподчинившихся рекомендовалось «сообщать» правлению Общества176.

Не меньшую, чем борьба за повышение зарплаты роль в формировании фабзавкомов многие исследователи отводят их организационным усилиям по установлению на производстве 8-часового рабочего дня177. И действительно, обосновывая необходимость 8-часового рабочего дня, заводской комитет Варшавского арматурного завода заявлял, что 8-часовой рабочий день позволит рабочим принимать участие в деятельности органов рабочего представительства, а следовательно, будет способствовать духовному развитию пролетариата. 8-часовой рабочий день, по мнению членов этого фабзавкома, должен был стать «первой ступенью к прочной сознательной организации»178. Тот же подход прозвучал в наказе собрания рабочих Замоскворечья 4 марта 1917 г. – то есть в самые первые дни революции. Манифестанты, обращаясь к своим представителям в Советах, подчеркивали, что участвовать в строительстве новой России должен весь народ, а следовательно, работа пролетариев должна оставлять им силы для выполнения их гражданских обязанностей. Поэтому рабочие считали возможным прекратить начатую ранее забастовку и приступить к работе лишь в случае введения 8-часового рабочего дня с сохранением зарплаты и запрещением без чрезвычайной необходимости сверхурочных работ179.

В вопросе о 8-часовом рабочем дне Московский городской Совет первоначально занял позицию даже более революционную, чем Петросовет. Так, 1 марта 1917 г. он призвал продолжать борьбу, допуская выход на работу лишь тех рабочих, от которых зависело жизнеобеспечение города. Забастовка должна была продолжаться, «по тем соображениям, что победа народа ещё не окончательно закреплена, и прекращение забастовки может повлечь к возрождению старой власти». Но уже 6 марта подход Моссовета меняется. Вопреки настроениям рабочих, руководство Моссовета принимает решение о возобновлении работ 7 марта 1917 г., обставив своё решение различными революционными и патриотическими призывами180.

Рабочие подчинились, так как доверяли Советам. Но уже в тот же день отдельные депутаты сигнализировали, что рабочие решением Моссовета недовольны. Представитель Замоскворечья доводил до сведения представителей других районов, что рабочие ропщут: «Товарищи, где же лозунги, которые были написаны на нашем знамени, где же требования и где результаты, которые мы получили после окончания забастовки?» Сложная обстановка складывалась и в Пресненском районе181. Ситуация на местах обсуждалась Исполкомом Московского Совета неоднократно. Представители районов сообщали, что у них введение 8-часового рабочего дня происходит стихийно, без санкции Советов. В Пресненском районе, например, так поступили к тому моменту уже на трети фабрик, а на остальных протестовавшие рабочие с трудом сдерживались членами Совета рабочих депутатов от каких-либо радикальных самочинных действий до принятия соответствующего решения централизованно. Представители других районов прямо заявляли: «При отрицательном решении Советом рабочих депутатов вопроса о восьмичасовом рабочем дне он будет введён явочным порядком»182.

Так и случилось. О том, как проходила борьба за сокращение количества часов, проводимых рабочими у станка, рассказывает рабочий завода Гужона Н. И. Егоров. Первоначально владелец не только отклонил требования завкома, но и вывесил объявление: работать 12 часов вместо десяти. «Тогда рабочие решили сами перейти на восьмичасовой рабочий день, – вспоминает Егоров, – так и сделали»183. Среди других заводов, где 8-часовой рабочий день устанавливается уже вскоре после победы Февральской революции, были заводы Михельсона, Военно-артиллерийский, Густава Листа, Моска, Доброва и Набгольца, Пэлка, Хлебникова и многие другие предприятия Благуше-Лефортовского, Бутырского, Замоскворецкого, Пресненского районов. До 18 марта 8-часовой рабочий день функционировал уже на 300 предприятиях Москвы184. Но это не означало окончательной победы органов рабочего представительства. Продолжалась борьба за меньшие нормы рабочего времени и позже: так на Первомайской демонстрации знамя заводского комитета завода бр. Бромлей украшал лозунг: «Мы требуем декрета о 8-часовом рабочем дне» – рабочие хотели не только фактического, но и юридического закрепления своих прав185.

Задержка решения о 8-часовом рабочем дне со стороны Моссовета вызывала у рабочих чувство протеста и недоверия. В своей резолюции рабочие завода Михельсона, как и некоторых других предприятий, прямо говорили о том, что Совет отстаёт от революционного потока, требуя от «депутатов вынести резолюцию», а от Временного правительства «поставить своей штемпель»186.

Аналогичную позицию занимали не только отдельные фабзавкомы. Требование 8-часового рабочего дня прозвучало 4 марта на собрании 36-ти фабрик Замоскворечья187. В одном из «большевистских» районов Москвы – Лефортовском, объединяющем до 30 000 рабочих, 17 марта была принята особая резолюция, в которой утверждалось, «что лозунг о 8-часовом рабочем дне является также политическим лозунгом», и что «только полное раскрепощение рабочего класса от тяжести изнурительной работы может дать возможность рабочему классу стоять на страже интересов своего народа». Резолюция, правда, не поясняла, почему рабочий класс не может «стоять на страже интересов» на своём рабочем месте, выдавая необходимую продукцию188.

Активность трудящихся не могла больше не учитываться руководителями Моссовета, и 18 марта они вновь возвращаются к рассмотрению вопроса о сокращении рабочего дня. На пленуме Совета представители районов категорически утверждали, что если Моссовет не примет решение о 8-часовом рабочем дне, то с ним никто не будет считаться, и престиж Совета окажется подорванным. А представитель завода Густава Листа так и заявил, что «рабочие не могут простить Совету прекращение политической забастовки до введения 8-часового рабочего дня»189. В результате Моссовет принимает решение о сокращении времени работы до 8 часов в сутки начиная с 21 марта 1917 года на всех предприятиях города, после которого фабзавкомы устанавливают 8-часовой рабочий день на Цинделевской мануфактуре, заводе Износкова, «Динамо», AMO и прочих предприятиях190.

После принятия этого постановления Московского Совета можно было ждать, что переход на 8-часовой рабочий день в дальнейшем пройдёт без особых потрясений. Надежду вселяла и позиция магнатов торгово-промышленного Петрограда, заключивших с Петросоветом и профсоюзами соглашение о сокращении рабочего дня191. Меньшевистская «Рабочая газета» по этому поводу писала: «Массовая политическая сила заставила представителей капитала сдать одну из своих экономических позиций»192. Однако петроградская буржуазия и сама полагала, что «введение 8-часового рабочего дня – лучшая гарантия дальнейшего духовного роста рабочего класса» и появившееся у них время пойдёт на самообразование и развитие профсоюзов, целью которых должно было стать «установление справедливых и упорядоченных отношений» между трудом и капиталом193.

Но совсем по-иному повела себя буржуазия Центрально-промышленного района, и особенно Москвы, ставшая основным ядром сопротивления 8-часовому рабочему дню. Третьяков, например, позднее признавался, что ещё 3 марта на одном из совещаний у министра торговли и промышленности Коновалова он категорически заявлял, что 8-часовой рабочий день является, «по крайней мере с точки зрения Москвы, неприемлемым»194.

Острые конфликты по поводу сокращения рабочего времени были на целом ряде московских предприятий: заводе «Мотор», фабрике Ганзена, заводе «Поставщик» и других195.

Помимо увольнений и локаутов, в борьбе с сокращением рабочего дня московской буржуазией активно использовалась патриотическая пропаганда. Газеты «Русское слово» и «Русские ведомости», например, утверждали, будто некоторые воинские части против сокращения рабочего дня196. Правление завода Гужона вывесило «Объявление», в котором говорилось, что принятие 8-часового рабочего дня «противоречит долгу всего народа напрячь свои силы», а также «долгу перед нашими доблестными союзниками» и «доблестной армией»197. Московский торгово-промышленный комитет предупреждал о возможном сокращении товаров на внутреннем рынке и росте цен – и все это из-за 8-часового рабочего дня. Комитет промышленников выступал «в защиту общественных идеалов пролетариата», поскольку теперь пролетариату Запада придётся работать и за Россию при рабочем дне, значительно превышающем 8 часов198. Иногда, правда, пропаганда была более продуманной и прагматичной. Например, свои «возвышенные» призывы к патриотизму в развешенном по всему заводу «Объявлении» правление товарищества мануфактур Савы Морозова не забыло подытожить: харчи по-прежнему будут отпускаться по пониженным, против существующих, расценкам, – дескать, хотите есть, будьте патриотами и забудьте о всяких нелепостях, типа 8-часового рабочего дня199. Подобная тактика буржуазии, как правило, имела обратный результат. В протоколах Исполкома Моссовета сохранилось выступление офицера-фронтовика 34-го Севского пехотного полка, доходчиво и на примерах рассказавшего о недовольстве армии попыткой натравить её на рабочих200.