Пробуждение…

– Значит, говоришь, вы мыслите по-другому? А я вот смотрю на вас – ни черта вы не мыслите! Говоришь ребенок не собака, особой заботы требует? Заводить пока не собираешься? Так вот собак, как раз и заводят, а дети родятся, а не заводятся! Черви еще могут в одном месте завестись!.. А дети, слава Богу, от сотворения мира – родятся, а не заводятся. Скотину еще можно завести, а вы детей уже с ней сравнили! Как поголовье скота численность регулируете! – Дед крутнул головой, словно хотел с себя сбросить какой-то огромный, невидимый груз и кивнул мне головой вопрошающе: – Вот ты сидишь здесь здоровый, молодой и в ус не дуешь. Хочешь на рыбалку поехал, хошь к зазнобе заскочил или по бабам на гулянку отправился. Красота, а не жизнь!!! А вот взяли бы твои родители и последовали твоему совету, не помыслили тебя этакого хорошего и умного на свет пускать. Душа бы твоя спросила у них: "Мам, пап, а я как же?!". А они бы тебе ответили: "Извини сынок, не до тебя было! Мы гопака в это время отплясывали, гнездышко домашнее устраивали. Да и не переживай ты так! На свете ой как тяжко жить! Так что хорошо, что ты не родился!". Ответили бы примерно так, как ты и подобные тебе, настоящие, современные гуманисты!– при этом дед выговорил слово гуманисты такой интонацией и тоном, словно это было самое последнее ругательство на свете.

–Но тебе повезло – ты родился! Сидишь вот напротив меня и даже не думаешь, что в это время на белом свете могли ходить детишки на тебя похожие: ловить рыбку, играть, в школу ходить, радоваться жизни! А вместо этого все достается только тебе! Ты давеча говорил, что любишь детей, но на самом деле окромя себя ты никого не любишь! Подумай только, ведь те, которые не родились, они уже более и не родятся! Другие может, и будут, но тех не вернешь! Вот вы нынче говорите, что детей дорого растить?.. А у самих в квартирах и домах бесконечные ремонты, все по моде, машины новые покупаете, телевизоры на полстены стоят, мебель мягкую меняете, шкафы вещами забиты, на юга отдыхать ездите, иные уже пол мира обколесили, и все вам мало, и все вам дай еще, и так без конца, и без краю! А на человека, на свое дитя, кровь от крови и плоть от плоти денег жалко?!!! Времени нет?!!! – старик развел руками в недоумении, удивленно моргая глазами, потом заговорил таким голосом, что листва задрожала над нашими головами.

–Но приходит время! Близится! Когда кровь переполнит небесную чащу терпения! Уже сейчас многие хотят, но не могут иметь детей! Бывает иная Бога молит, чтобы послал ей дитя, а я хочу спросить у этой несчастной, а за что тебе волчица нерадивая дитя посылать?! Ведь чрево твое за кровожадие Небесами проклято!!! Вначале убьет дитятко беззащитное в своей утробе, а то и не одно, а потом вопит: «Господи спаси! Господи помоги! Господи пошли мне ребенка!» А Он им после их зверств и отвечает: «Отойдите от Меня все делающие беззаконие! Не знаю вас!» Но скажи, – обратился он вдруг ко мне,– кто из любящих родителей доверит своих детей на попечение, и воспитание убийцам и волкам-кровопийцам в овечьей шкуре?! – И видя мое смущение, как я запнулся, не зная, что и сказать, ответил: – То-то же, что никто! Так и Господь не хочет в их кровавые руки детей доверять. Да и чему они их могут научить? Кого они воспитают? Себе подобных?! Не зря эти горе матери потом подталкивают и своих дочерей на убиение безвинных младенцев, обрекая их, как и себя в геенну огненную! Дерево не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь! Доколе семя поганое множиться будет?! Нет! вы сначала плод добрый принесите, чтобы Господь Сердцеведец увидел, что вы душу от крови детей неповинно убиенных омыли покаянием! А потом и просите, и молите, может быть Бог смилуется, если вы действительно покаялись и стали достойны, и вреда большого ребенку уже не принесете!– он вновь замолчал и стал потирать рукою грудь в области сердца.

–Вам что плохо? Сердце? – встрепенулся я, не на шутку встревожившись.

–Душа бо-о-лит, – сказал дед, постучав кулаком по груди,– а от сердца у меня, наверное, давно уже один рубец остался. От всей этой, вашей, бесчеловечной глупости! Воистину Бог есть любовь всетерпящая и всепрощающая! Если по справедливости вашей же, с вами поступать, о которой вы так любите разглагольствовать, то от этого мира уже давно камня на камне не осталось бы!

–Может вам лекарство какое необходимо? В доме может есть? Я сбегаю, принесу, только скажите где лежит, – предложил я, продолжая волноваться за его самочувствие.

–Нет-нет, – сморщился он, – это пройдет, ничего-о. Ты вот что голубчик! Не суди меня старика строго. Очень уж у меня душа болит…, за всех, за вас. Столько глупости и несправедливости в мире люди творят, что диву даешься, а люди ли они?! Это ли образ и подобие Бога?! И ведь не думают ни о чем! Потому как если думать честно, по совести начнут, сердце от ужаса остановится! Но пуще всего учти, зла непоправимого не соверши! и своей как ее там?.. подруге накажи: не вздумайте своих детей в утробе убивать! – и старик просверлил меня испытующим взглядом.

После этих слов я смутился и, не выдержав его взгляда отвел глаза в сторону. В моих мыслях словно наяву, сразу возникла моя сожительница Оксана, как сейчас стало модно говорить гражданская жена, а по сути фиктивная, т.е. опять та же самая сожительница, хоть и неблагозвучно звучит, но зато по совести. Она сообщила мне на днях пренеприятнейшее известие личного плана. В общем, сообщила мне Оксана, что вновь беременна. Честно признаться меня эта новость изрядно смутила, и я не знал, как на нее реагировать. Она совершенно выбила меня из повседневной колеи, жизненной размеренности и такой удобной и привычной ежедневной суеты. У меня было такое чувство, что кто-то с небес свалил на меня неразрешимую проблему. Как-то вновь некстати, не вовремя и неожиданно это случилось. На работе проблемы, финансовый кризис(в 2008 он уже вынудил нас отказаться от ребенка, прервав беременность Оксаны), тут еще опять на Россию с санкциями напали и вот она вновь, т.е. Оксана, словно специально, совсем некстати беременеет. И мы опять думаем, что нужно повременить с ребенком и тут этот дед, со своей неудобной хфилософией. Странный старичок! Я уже стал задумываться, а ни экстрасенс ли он? Сидит напротив меня и смотрит так, словно за самую душу хватает и начинает там свои порядки наводить, и ковыряет, ковыряет, ковыряет, и говорит, говорит, говорит. А голос становится все крепче и крепче, гремит словно раскаты грома. И вот он уже вновь на моих глазах превращается из ветхого старичка в ветхозаветного пророка.

–Знаю что сейчас творится! миллионы каждый год убиваются!!! Человек как скотина стал жить только ради своего удовольствия! Целью жизни объявили наслаждение – хочется детей родили, хочется – удавили! Детей стали убивать ради беззаботной жизни, чтобы стол побогаче был, да денег и времени на себя любимых побольше было! Ведь это пострашнее нацизма! – те другие народы за людей не считали, а щас собственных детей за людей не считают! Пошлет Бог дитя радоваться надо, а мать сходит к душегубу в белом халате, денег даст, он ее дитё пока он или она в чреве ни кричать, ни помощи попросить не могут, возьмет да и удавит! – и дед от негодования хлопнул ладонью по своему колену. Одновременно с его хлопком небосвод содрогнулся от оглушительного раската грома, да бабахнуло так, что я пригнулся. Земля под ногами заходила ходуном, мне даже показалось, что эта вибрация передалась листве дуба, она затрепетала, словно на нее подул легкий ветерок.

–Так вас же бесы на том свете мучать будут! – продолжал дед, – как вы детей здесь резали на части, травили и сжигали, так и вас будут кромсать! Бойся племя иудушкино, искариотское! Слыхал одна говорит: «мне бы кормить нечем было ребенка, если бы я его родила». Да как ты теперь хлеб-то в рот свой кладешь и не подавишься?! Ведь это тело твоего же ребенка?! тобою же и убиенного! Да на худой конец лучше бы ты его в мир пустила, да в приют сдала! Пусть бы дитё жило! раз рядом с матерью места нет. Там сироткам иной раз тяжко приходится, да все такое же небо! Дитё бы жило да радовалось! Бывало и плакало. Как без этого?! Вот видишь? – обратился он ко мне указывая в небо, – идет дождь. Потом будет светить солнце. Ведь жить то все равно хорошо?! Нельзя чтобы всегда светило солнце, иначе ее лучи сожгут землю, и она превратится в пустыню. И бесконечная радость, сытость и довольство тоже губительны для человека, они иссушают душу, делая ее бесчувственной и от того черствой и жестокой. Душа человека не омытая слезою покаяния, словно небесный цветок лишенный влаги – чахнет и увядает. А эти анчутки самовлюбленные, живут и еще рот открывают! Мол: "не хочу, чтобы ребенок мучился"?! Да люди в тюрьмах сидят! голодают! болезнями разными страдают! но живут! и жить хотят! И никакой человек в здравом уме себе петлю на шею не накинул! Потому что, какая бы не была, но жизнь прекрасна! А эти же хищники! Людоеды! Сидят, лопают в обе щеки! Любуются голубым небосводом, нежатся на солнышке и при этом хладнокровно решают кому жить позволено, а кому смерть в утробе!!! Лицемеры! И как у вас совести хватает в зеркало смотреться?!! Да еще нет-нет, да и улыбнутся себе же своим тупым и самодовольным оскалом. – Дед в порыве негодования, то метал в землю словно молнии, свой грозный взгляд, то в бессильном возмущении и мольбе обращал полные слез глаза в небеса.

– Как можно не понимать, что убиенный во чреве ребенок, это не прозвучавший смех, не просиявшая улыбка, не пророненная слезинка радости и печали?!! В конце концов, это не произнесенное для каждого ребенка самое святое и важное слово: «Мама!» – старик вдруг замолк, словно окончательно выдохся, выбился из сил и в каком-то отчаянии уронил голову на скрепленные крест-накрест на костыле, руки. И в это время окрестность огласили протяжные гудки показавшегося из-за бугра поезда. Я вздрогнул. Поднявшись с лавки, как и вначале нашей встречи, я в нерешительности затоптался на месте, над согбенным стариком, не зная, что и как сказать и чем подбодрить на прощание, этого чудаковатого, деревенского хфилософа. На душе было очень грустно и мне показалось, что передо мной в лице этого старика уходила наша матушка Русь, со всеми своими представлениями: о добре и зле, святости и грехе. Уходила от нас без следа тысячелетняя кудесница. Подчас такая непонятная, но милая и родная, знакомая и непознаваемая, так до конца и непонятая, словно сказка из чудес сотканная, и переживем ли мы современники это расставание с нею еще неизвестно. Быть может, и вправду, напоят нас "знатоки" человеческих душ винами заморскими и увянем мы вместе с этим древом, душой народной навсегда. Гудки поезда все нарастали и нарастали, локомотив уже подходил к перрону, а я все топтался на месте, не зная как уйти и что сказать на прощание. За время нашего недолгого знакомства я словно сроднился с ним, у меня даже возникло к нему, какое-то труднообъяснимое чувство внутреннего родства и теперь мне было даже как-то жалко с ним расставаться. Я стоял и думал о том, что, наверное, мы уже никогда больше с ним не увидимся и от этого в душе рождалось неприятное чувство уныния и тоски. Прощание всегда требует от человека каких-то особенных слов и законченности формы, тем более, если между людьми установлена некая дружественная или духовная связь. Но в том-то и проблема, что эта внутренняя связь, как правило, не может быть выражена словами. Вот и сейчас несмотря на все наши разногласия, я чувствовал, что полюбил этого старика всем сердцем. А может просто в его лице я видел и любил все то, что составляет самые теплые переживания и воспоминания человека: его детство, ушедшие годы и родные люди, надежды, и душевная, почти генетическая связь с прошлым своего народа.

«У-у-у!» продолжал напоминать поезд о своем прибытии и вместо умных и нужных слов, которых так я и не нашел в своей пустой голове, сухо выдавил:

–До свидания.

Старик никак не отреагировал на мое прощание и, пожав плечами, я с тяжелым сердцем, уже было сделал движение, чтобы поспешить к поезду, как вдруг почувствовал на своем запястье необычайно крепкую, теплую ладонь старика. Обернувшись, я увидел устремленный на меня взгляд, больших голубых глаз, которые были переполнены слезами и каким-то неземным всепоглощающим страданием. И казалось, что сейчас оно выльется из этих глаз, вместе со слезами и словно библейский потоп, затопит собою всю землю. Старик буквально взмолился, затараторив тихим и скорбным голосом:

–Постой сынок! ты это…, не обижайся на меня старого больно, я не со зла…, и не хотел никого обидеть. Ты там передай…, всем кому сможешь…, пусть возвращаются! Мы их очень любим и ждем. Скажи детки их убиенные у Бога, Он их сильно, сильно любит. В конце концов, вы все Его дети, Он вас всех простит, если вы покаетесь. Он ведь только этого и ждет, покаяние ведь это всемогущее лекарство для души! Если сильно захотеть и приложить к этому усилие, то все получится и все наладится. Скажи еще, что ждет их родная Русская земля…, она не забыла их предков, которые кровью и потом возделывали ее, чтобы вы жили на ней счастливо! А что многое не получилось?! так не ошибается только тот, кто ничего не делает. И самое главное скажи, ждет их и надеется матушка Россия! Богом хранимая и Его Промыслом руками народа созидаемая!

«У-у-у!» вновь раздался протяжный гудок паровоза, локомотив притормаживая подходил к перрону.

–Да дедушка, обязательно расскажу,– заторопился я не без некоторого усилия вытягивая свою ладонь из крепкой руки старика,– мне пора! Извините, что больше нет времени…, может…, еще увидимся…

Старик отпустил мою руку, и я, что есть силы побежал к перрону. Когда до него оставалось всего метров двадцать-тридцать, то мне послышался далекий, но отчетливый окрик:

–Сыно-ок!

Я, приостановившись, оглянулся и от неожиданности застыл на месте, словно вкопанный. Передо мной в двух-трех метрах сидел на своем деревянном троне старик, указывая мне рукою куда-то в сторону. От него исходило тихое неземное свечение, такое же, как и от дуба гиганта.

–Глянь!– сказал он, кивнув. И там, вдали за железной дорогой, за широким заливным лугом, через который не спеша пробегает небольшая речушка Осколец, я увидел стоящую на высоком холме, белокаменную церковь с устремленной в небосклон колокольней. Она вся светилась и блистала словно изнутри. Ее купола и кресты переливались и горели золотым огнем, словно тысячи солнц отражались в них, одновременно озаряя своим светом все окружающее пространство. Там в этом белоснежном храме, который горел на холме, как свеча, видимо совершалась какое-то богослужение. И хотя он был довольно далеко, звук чудесной музыки и удивительно красивое, будто ангельское пение, разливалось по всей округе. Прямо на нее, на эту церковь, разрывая черный, бурлящий небосвод, падал ярко белый столп света, он был столь ярок, что я невольно зажмурился, прикрыв лицо ладонью. Вдруг внезапно, сам того не заметив как, я оказался возле самого храма. Здесь музыка немного изменившись, зазвучала по новому, словно звонкий, многоголосый хор. Он пел так сладко, словно кто-то разом зазвонил в сотни серебряных колокольчиков и столько же звонких, родниковых ручейков откликнувшись, журча, слились в единый торжественный всепоглощающий гимн. Мне даже показалось, что сам воздух ожил, зацвел и заблагоухал, наполнившись ароматами доселе неведомых небесных цветов. Свет, который спадал с небес, словно преображал изнутри все к чему прикасался, побуждая и землю, и воздух переливаться разноцветными брильянтовыми бликами. Они играли в ответ столпу света радужным переливами, будто отвечая на его сияние дотоле сокрытой и дремавшей от века в них красотой. И все это можно было буквально физически чувствовать, слышать и осязать, бесконечно вдыхая и без остатка растворяясь в этом прекрасном великолепии. Мне казалось, что вместе с окружающим меня пространством, и я тоже освящался каждой клеткой, каждой частичкой своей души и всем своим существом отдавшись внутреннему порыву с восторгом чувств, вторил в унисон этой пульсирующей симфонии счастья. Спустя какое-то время, после некоторого упоительного созерцания, приходя в себя от зачарованного восхищения, я стал оглядывать храм и увидел на его крыльце человека. Судя по одеянью, это был монах. Он сидел прямо передо мной, на ступенях храма, крепко поджав под себя ноги. Руки лежали на коленях, сжимая Т-образную ручку длинного посоха, который полулежал на ступенях перед ним. Из-под глубокого, черного капюшона, исписанного какими-то надписями, невозможно было увидеть его лица. Лишь только большая как лопата борода топорщилась в разные стороны. Не спеша ступая, я подошел почти к самому крыльцу и нерешительно окликнул сидящего на ступенях монаха:

–Э-эй..! Вы меня слышите? – но фигура даже не шелохнулась. Я оглянулся вокруг, но никого кроме меня и этого инока здесь не было. В какой-то момент все смолкло, и музыка, и хор, и наступила глухая могильная тишина. Я даже стал слышать, как стучит мое сердце.

–Эй! вы меня слышите?– но он не двигался. Я решил, что он спит и, приблизившись, протянул руку, осторожно коснувшись его плеча, повторил свой вопрос:

–Вы меня слышите?

Монах еле заметно пошевелился, потом стал медленно поднимать голову. Я опасливо сделал пару шагов назад, уже давно перестав понимать, что вокруг происходит и словно в ночном кошмаре встревоженно ожидал всего, чего только может вообразить человеческое сознание. В это время инок поднял свое лицо и посмотрел на меня слегка улыбаясь, насмешливым, пронзительным взглядом ярко голубых светящихся глаз.

–Вы?! – вздрогнул я и сделал еще шаг назад, сам не поняв от неожиданности, обрадовался ли я или испугался.

–Я-я…– сказал он своим насмешливым и в тоже время с нотками печали в голосе тоном. – А ты кого ждал? Отца Сергия что ли? Так ты не дорос еще до игуменов! Да и дорастешь ли еще, бо-о-льшо-ой вопрос?!!

–Вы кто? – спросил я в тревоге, после некоторой паузы. Губы старика даже не шелохнулись, но я отчетливо услышал его голос:

–Сам знаешь.

-Неужели…? Ангел?! – неожиданно для себя, успел я лишь только подумать.

Но голос уже отвечал:

–Ты сам сказал.

–Тогда…, чей? мой? – вновь подумал я.

–Народный! – сказал старик, усмехнувшись.

Вдохнув полной грудью чистый, невероятно свежий и благоухающий воздух я оглянулся по сторонам. Взглянув вверх, увидел как оттуда разрывая черное, бурлящее небо, спадал словно с другой вселенной, необычайно нежный, лазоревый свет. А может это и не моя деревня? И я оглянулся туда, где далеко внизу должны были быть видны ее дома и дворы. Но там где заканчивался луч света, начиналась Она! Там клокотала, словно водная гладь, кромешная, черная и беспросветная тьма. Мелкая дрожь зияющего ужаса холодными мурашками пробежала по моей спине.

–Где мы? – спросил я, обернувшись к старику. – Это ведь не моя деревня?!

–Правда? Неужели? – усмехнулся дед иронически. – Какой ты сообразительный!

–Так, где мы? – повторил я свой вопрос.

–В сердце человеческом, – ответил он уже без всякой иронии.

–В чьем сердце? Какого еще человека? – спросил я, уже зная ответ.

–В твоем конечно! – грустно улыбнулся он. – Я признаться думал, что все еще печальней и запущенней. А тут вишь…, – и он, окинув взглядом пространство, сказал, – еще какое-то подобие от благообразия осталось. Значит Бог тебя еще почему-то терпит. Вот и лучик Его в тебе еще остался, – указал он на свет вокруг. Потом кивнув в сторону черной пустоты, где когда-то находилось село, проговорил:

–А там вон, тьма. Это та тьма и есть ты! Это твое сердце самовлюбленное, мерзкое, и черное – до отвращения!

И вдруг откуда-то сверху, опять полилась дивная музыка. Я поднял взор, и увидел, как с неба, словно вальсируя под музыку, кружась и порхая, сыпались снежинки. Их становилось все больше и больше, вначале десятки и сотни, потом тысячи, затем миллионы дивных сверкающих снежинок. В золотистых лучах света они переливались различными оттенками, становясь, то белыми, то радужными, то золотыми. При приближении к земле они стали приобретать форму напоминающую то ли хлопья снега, то ли тополиного пуха. Это были маленькие светящиеся комочки, будто частицы разорванного на мелкие кусочки лучика солнца. Это был явно не снег, ведь когда эти крохотные комочки пролетали мимо, я чувствовал, как от них исходило тепло. Вдруг один комочек остановился над моей головой. Он на мгновение замер, словно в какой-то нерешительности, а потом стал кружить надо мной медленно приближаясь. Я вытянул руку ладонью вверх, – почувствовав непреодолимое желание до него дотронуться. И уже хотел начать его ловить, как он, опередив мое движение подлетел к моей руке, и осторожно коснувшись ладони сел на нее. Меня будто обожгло его теплом, я почувствовал одновременно и радость соприкосновения с чем-то до боли знакомым и родным. И в то же время ощутил печаль и даже ностальгию о чем-то далеком и забытом, а может желаемом, но так и неосуществленном?.. Словно когда-то я обидел самого родного и близкого для меня человека и вот он ушел навсегда, а я не в силах его вернуть. И теперь даже не могу попросить у него прощения, что-то сказать в свое оправдание. Быть может сказать, что я больше всего на свете раскаиваюсь и скорблю, что причинил ему когда-то эту боль и обиду. Мое сердце наполнилось, такой жалостью и тоской, каких я не испытывал за всю свою никудышную жизнь! Внезапно я почувствовал, будто огромная гора дотоле висевшая надо мной, вдруг обрушилась на меня всей своей неподъемной тяжестью. Вжав голову в плечи, упав на колени и держа перед собой этот драгоценный для моего сердца лучик, боясь его уронить или причинить ему какой-либо урон, я спросил у старика одним взглядом:

–Что это?

–Это он! – ответил его голос.

–Кто?! – взмолился я, пригибаясь от дикой тяжести.

–Он! – повторил мне старик. – Тот которого вы убили! Он тот которого ты убил! Это та радость, от которой ты отказался! – прогрохотал мне в конце, уже не старик, а пророк.

И еще раз посмотрев на лучик на своей ладони, всмотревшись в него, мне показалось, что я как будто увидел улыбку младенца. В это время комочек стал мерцать и из его лазоревых, голубых глаз потекли крохотные блестящие капельки слез. Мерцая шарик стал постепенно меркнуть, а вслед за ним стал потухать и небесный столп. Я взглянул вверх. Облака вдруг начали медленно и неумолимо сдвигаться. Лучик солнца на моей ладони почти исчез напоследок озарив меня сострадающим всепрощающим взглядом. Я вновь взглянул вверх и в это время облака захлопнулись, небесный столп исчез за непреодолимой черной завесой облаков и наступил полумрак. Я поглядел на ладонь, она была пуста, осталось лишь слабое чувство тепла на том самом месте, где до этого лежал маленький комочек света. Но вскоре исчезло и оно. Мне стало холодно и страшно, я оглянулся по сторонам. Тьма начала шевелиться, затем все быстрее и быстрее, и вдруг словно вздрогнув, – стала стремительно приближаться. Она или оно наступало рывками, со всех сторон, поглощая все, что попадалось на ее пути. Холодный ужас объял мою душу, пронзил все мое тело до самых костей, он скользким отвратительным страхом засосал и заворочался где-то под ложечкой. А мрак продолжал неумолимо приближаться, поглощая все на своем пути, он сжирал по кусочку все, что меня окружало: небо, землю, храм… В каком-то зверином ужасе я подумал, что нет никакого спасения, что вот еще мгновение, и он сожрет и меня! И упав на землю, свернувшись клубком, я ощутил себя маленьким беззащитным младенцем в утробе безразличной матери, которая привела меня на убой… Тьма приблизилась на расстоянии вытянутой руки и замерла, как хищный зверь перед последним прыжком к своей жертве: "Нет спасения! Нет надежды!» – пронеслось в моей голове, и я закрыв глаза руками, крепко зажмурился.

И вдруг в невыразимом ужасе почувствовал, как мрак впился в меня тысячами, миллионами холодных, обжигающих иголок и начал пожирать меня разрывая плоть, сердце, душу. Одновременно какой-то мерзкий скользкий червяк начал съедать меня изнутри, а обжигающий холодом огонь пожирал извне своими острыми как бритва зубами. "И нет спасения! Негде спрятаться! Некуда бежать?!"– буквально вопил я, моя душа, вся моя терзаемая плоть. Из последних сил я выгнулся, изогнувшись дугой всем своим телом, и от ужаса, и отчаяния, стал звать на помощь, обращаясь в последнюю инстанцию доступную человеку:

– Господи! Господи…! Помоги!

И сквозь всю эту боль, и весь этот страх, и ужас, прозвучал знакомый старческий голос:

–Проснись! Проснись! – вновь и вновь повторял он.

– Проснись! Проснись же!– услышал я следом, уже другой, знакомый женский голос.

Совершенно не понимая, что происходит и, желая вырваться из этих клещей ледяного ужаса, я из последних сил, что есть силы закричал…

Открыв глаза, я увидел, что полусижу на диване, до боли в ногтях вцепившись в его обшивку. Сквозь занавески окна бил яркий утренний луч солнца. Рядом со мною сидела Оксана и смотрела на меня испуганно-встревоженным взглядом. Просыпаясь и приходя в себя, я начал постепенно соображать, что мне все это только приснилось. Не спеша опустившись на подушку, я взглянул на Оксану. Она участливо улыбнулась в ответ на мой вопросительный взгляд, осторожно взяв мою ладонь в свои руки и нежно ее пожимая, проговорила: