скачать книгу бесплатно
Царь дрожащего творенья, –
ребенок воспроизвел ее так:
Царь, дрожащий от варенья.
Дикое это словосочетание было для ребенка гораздо осмысленнее, чем то, которое он услышал от взрослых.
* * *
В сказке царевна говорит жениху:
– Властелин души моей.
Услышала эту сказку трехлетняя Ира и пересказала восклицание царевны по-своему:
– Пластилин души моей.
* * *
Мать причесывает четырехлетнюю Люду и нечаянно дергает ее волосы гребнем. Люда хнычет, готова заплакать. Мать говорит в утешение:
– Терпи, казак, атаманом будешь!
Вечером Люда играет с куклой, причесывает ее и повторяет:
– Терпи, коза, а то мамой будешь!
* * *
Такое же влечение к смыслу, к наглядным словам и вещам сказалось в той великолепной бессмыслице, которую создал недавно один четырехлетний москвич. Услышав от взрослых стихи:
Скакун лихой, ты господина
Из боя вынес, как стрела,
Но злая пуля осетина
Тебя во мраке догнала… –
он сразу заучил их наизусть, причем последнее двустишие было им оформлено так:
Но злая рыба осетрина
Тебя во мраке догнала.
И здесь опять-таки эта бессмыслица для него гораздо более насыщена смыслом, чем то вполне осмысленное сочетание слов, которое дано ему взрослыми.
* * *
Четырехлетняя Галочка называла Дон-Кихота «Тонкий Кот».
* * *
Когда моя старшая сестра заучивала вслух стихотворение Пушкина:
Как ныне сбирается вещий Олег, –
я, пятилетний мальчишка, понимал эту строчку по-своему:
Как ныне собирает свои вещи Олег.
* * *
У Батюшкова есть такая строка:
Шуми, шуми волнами, Рона!
Известный языковед Д. Н. Ушаков говорил на лекции студентам, что в детстве эта строка воспринималась им так:
Шуми, шуми, волна Мирона![7 - Д. Н. Ушаков. Краткое введение в науку о языке. М., 1925, с. 41 – 42.]
* * *
Точно такое же словесное творчество можно наблюдать и в речи народа.
В лингвистике это ложное осмысление слов именуется «народной этимологией». Николаевские солдаты приспособили к своему пониманию иностранное слово «гошпиталь», придав ему ехидное прозвище «вошпиталь» (то есть питомник вшей).
Народное наименование пластыря – кластырь, бульвара – гульвар. Поликлинику в народе часто зовут полуклиникой, в отличие от клиники, то есть больницы.
Немецкое слово Profoss (так назывался когда-то военный полицейский служитель, исполнявший обязанности надзирателя и палача) стало в просторечии прохвостом.[8 - В. В. Виноградов. Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв. М., 1938, с. 52.]
Вспомним некрасовское:
– Как не понять! С медведями
Немало их шатается
Прохвостов и теперь.
Те древние египетские сфинксы, что стоят над Невой в Ленинграде перед Академией художеств, именовались в просторечии сфинками (то есть попросту свинками), что отмечено в одном из ранних стихотворений Некрасова:
Я мимо сфинок шел.[9 - Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. 1. М., 1948, с. 365.]
И в одном из рассказов Даля:
«…о набережной, на которой лежат две свинки, огромные».[10 - В. И. Даль. Повести. Рассказы. Очерки. Сказки. М.–Л., 1961, с. 56 и 448.]
Обыватели к этому народному творчеству всегда относились свысока, пренебрежительно.
В «Скверном анекдоте» Достоевского два чиновника высказывают это пренебрежение так:
«– Русский народ-с, по глупости, изменяет иногда литеры-с и выговаривает иногда по-своему-с. Например, говорят невалид, а надо бы сказать инвалид-с.
– Ну-да… невалид, хе-хе-хе!»
Но, конечно, так поступает всякий живой и здоровый народ. Русский человек, хозяин своего языка, не потерпит, чтобы в этом языке звучали неживые слова, корня которых он не может понять и почувствовать. Ему нужно, чтобы в самом звуке был смысл. Каждое слово подчиняет он своей собственной логике, причем, стремясь к осмыслению слова, он тем самым русифицирует его.
Величайшим знатоком и любителем народной этимологии был, как известно, Лесков. Его герои то и дело говорили: клеветон (фельетон), мелкоскоп (микроскоп), долбица (таблица умножения) и т. д. Барометр превращался у них в буреметр, дезабилье – в безбелье. Французское слово «мораль» производили они от русского слова «марать»:
«Пустили мараль на девку, – замарали ее доброе имя».
Сравните у Островского в «Поздней любви»: «Связываться с бабой, я так понимаю, мараль».
И у Глеба Успенского в «Будке»: «От него на нас мараль идет».
У Куприна в «Поединке» французскую фамилию Дювернуа солдаты превратили в русскую Доверни-Нога. Известно, что иностранец Кос ван Дален сделался в России Козодавлевым.
В «Войне и мире» казаки переделали имя молодого француза Винсента в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молодости:
– Эй, Висеня! Висеня! Весенний!
Так же поступает ребенок, превращая вентилятор в вертилятор, лопатку в копатку и молоток в колоток.
Путем минимального изменения в звуковой структуре непонятного слова ребенок, незаметно для себя, осмысляет его, причем в этой новой редакции выдвигаются существеннейшие (с точки зрения ребенка) качества того лица или предмета, которые данными словами обозначены.
Так, Адик Павлов называл Серафиму Михайловну Сахарина Михайловна, а маленькая Ира, подметив, что запонки являются исключительной принадлежностью папы, переименовала их в папонки:
– Папочка, покажи твои папонки!
Слюнка, например, у детей превращается в плюнку:
– Потому что мы не слюём, а плюём.
Язык они называют лизык, и мне сообщают о Нине Гуляевой, которая достигла семилетнего возраста, а все еще не могла примириться с нашим взрослым «искажением» формы лизык:
– Как же так! Лизать – и вдруг не лизык, а язык!
По-украински язык у волов и коров так и называется лизень.
Ребенок и представить себе не может, чтобы взрослые создали слово, в звуке которого нет характеристики функций обозначенного этим словом предмета. Тополь – должен топать, орел – орать, а радуга – радовать:
– Почему это – радуга? Потому что она радуется, да?
До сих пор, насколько мне известно, эти языковые процессы были замечены исследователями только у взрослых. Но вот, оказывается, и в речи детей они занимают не последнее место, ибо нет никакой существенной разницы между вертилятором и мелкоскопом, между вертутией и сфинкой.
IV. Действенность
И заметьте, как действенны эти ребячьи слова. В большинстве случаев они изображают предметы исключительно со стороны их действия.
Строганок – то, чем строгают.
Копатка – то, чем копают.
Колоток – то, чем колотят.
Цепля – то, чем цепляют.
Вертутия – то, что вертится.
Лизык – то, что лижет.
Мазелин – то, чем мажут.
Кусарики – то, что кусают.
Здесь нет ни единого слова, которое не было бы связано с движением, с динамикой. Всюду выдвинута на первое место действенная функция предмета.
Трехлетний ребенок уверен, что каждая вещь существует для того или иного точно определенного действия и вне этого действия не может быть понята.
В существительном ребенок ощущает скрытую энергию глагола.
Вы только всмотритесь, с каким напряженным вниманием глядит годовалый младенец на автомобили, мотоциклы, трамваи, следя за их непрерывным движением.
Почти все исправления, вносимые ребенком в нашу «взрослую» речь, заключаются именно в том, что он выдвигает на первое место динамику.
В «народной этимологии» взрослых это происходит не так часто, потому что взрослые подмечают в словах и другие особенности. Русские крестьяне из клироса делали крылос (от слова «крыло»), Хамильтона превращали в Хомутова, то есть оперировали и существительными, а «народная этимология» детей почти всегда обнаруживает в названии предметов глагол.
Но, конечно, и детям порою случается выдвигать в названии предмета не глагол, а имя существительное или – очень редко – прилагательное.
Мне сообщают о пятилетием Гаврюше, который ботанику называл цветаника (его отец был директором ботанического сада), а ватрушку творушка (от слова «творог»); и я знаю Мусю, которая называла нафталин муфталином, так как была уверена, что нафталин существует специально для маминой муфты.
Впрочем, таких словообразований не много. Большинство детских слов, входящих в область «народной этимологии», связано с глагольными формами.
Так велико у детей тяготение к глаголу, что им буквально не хватает глаголов, существующих во «взрослом» языке. Приходится создавать свои собственные.
Нет, кажется, такого существительного, которое ребенок не превратил бы в глагол:
– Часы часикают.
– Вся елка обсвечкана! Вся елка обсвечкана!
Брат трехлетней Нины играет на балалайке. Нина страдальчески морщится:
– Не балалай, пожалуйста!
Ребенок создает такие глаголы десятками – гораздо чаще, чем мы.
Прищемив себе руку дверью, ребенок кричит:
– Ай, я задверил руку!
И пусть родителей коробит это смелое производство глагола, ребенок считает его совершенно нормальным. От него во всякое время можно услышать:
– Отскорлупай мне яйцо.
