Провинциальный апокалипсис

Катя между тем продолжала рассказывать. После разговора с сестрой она прибралась на кухне и решила прочитать акафист, а потом ещё один, и ещё (не это ли, кстати, ещё давало сыну возможность жить?). И так до половины третьего. Наконец свалилась, как выразилась сама.

– А он (представляешь?) проснулся!

– Алёшка? Чего?

– От невыносимой головной боли. Только я об этом утром узнала. Очнулся, говорит. Меня будить пожалел (слышал, видно, что я не спала долго), насилу поднялся, по стеночке добрался до кухни, поискал обезболивающие таблетки, не нашёл, глянул на часы (говорит, три двадцать было), выпил воды, вернулся в свою комнату и до утра на кровати просидел. Согнул ноги в коленях и на них голову положил. Таким образом, сказал, не так сильно головная боль мучила. В таком положении я его и застала. Лёша, говорю, ты чего сидишь? А он мне вот это вот и расскажи. Представляешь? Меня пожалел!

Во всё время разговора каждая черта её лица изобличала крайнюю степень переживания, но от последних слов она уже не выдержала и заплакала. Я поморщился, как от зубной боли, погладил её по плечу, сказал:

– Ладно, давай собираться.

– А если и там не примут?

– Пусть только попробуют!

– А что ты можешь сделать?

– Потребую написать отказ в госпитализации и с этим отказом поеду в областную больницу.

5

Но в областную больницу ехать не пришлось. Мир оказался не без добрых людей. Удивительно, мы отъехали от ЦРБ всего на каких-то десять километров, на другую сторону реки, а как будто на другую планету попали.

В приемном покое нас приняли с сердечным участием: «О, Господи, да кто ж его, бедного, так?» Тут же вызвали дежурного хирурга, высокого, стройного мужчину лет сорока по фамилии Назаров. Тот сразу отправил сына с медсестрой на рентген, а нас внимательно выслушал. Спросил, будем ли писать заявление в полицию. Я ответил, что уже написали, и он сразу взял это на заметку. Когда вернулся Алёшка, хирург сделал ему внимательный осмотр, результаты записал в медицинскую карту, велел сыну раздеться догола, лечь на каталку, накрыться простынёй и отправил в реанимационное отделение. Нам было велено забрать одежду сына. Мы поинтересовались результатом осмотра.

Предположение Зинаиды Геннадьевны подтвердилось. Кроме перелома носа, верхне-челюстной пазухи, указательного пальца, сотрясения, ушиба головного мозга и какого-то «суббохронального кровоизлияния», множества гематом, правда, почему-то под вопросом, стоял «перелом основания черепа». Я спросил, что это значит. Назаров ответил, что это говорит о том, что диагноз пока клинический (по внешним признакам), а диагностический появится возможность сделать только во вторник.

– Да вы не переживайте, – тут же добавил он, заметив, что мы с Катей переглянулись, подумав об одном и том же: что до вторника Алёшка останется без квалифицированной медицинской помощи, – всё необходимое для лечения будет назначено немедленно.

На обратном пути Катя позвонила Даше и сообщила диагноз. Я попросил передать дочери, чтобы та занялась оповещением через интернет, по телефону, как угодно, все доступные телевизионные каналы. Даша ответила, что уже занимается этим и что запустила информацию о случившемся на портал «Типичный городок», и уже появились первые отклики очевидцев, в которых фигурировали фамилии бандитов. Я попросил отправить информацию на мою электронную почту. Известие остановило моё намерение сразу же после больницы заехать в дежурную часть для сообщения нового диагноза и чтобы написать другое заявление. Как законный представитель потерпевшего, поскольку, находясь в реанимации, сын этого сделать не мог, я имел на это полное право, но прежде решил посмотреть почту, чтобы заодно сообщить полиции имена преступников.

Только мы вернулись домой, следом за нами появились Лера с Мишей. Оказывается, Лера сделала запись в интернете на стене находок по поводу драки у клуба и пропавшего сотового телефона. Буквально тут же в сети появилась новая страница без имени, и некто, назвавшийся перекупщиком, предложил купить пропавший телефон сначала за семь, потом за пять тысяч. Договорились встретиться при входе в супермаркет. Лера написала перекупщику, что одна идти боится и придёт с братом, так как Гена был на дежурстве. Перед тем как отправиться к магазину, Лера с Мишей заехали в полицию, а оттуда на двух легковушках (сотрудники полиции – на своей) отправились к супермаркету. Лера с Мишей пошли к магазину, а сотрудники остались наблюдать за ними из автомобиля. Ждали минут двадцать. На встречу никто не пришёл. Они разъехались, а вскоре в интернете появилась надпись: «Тютю вашему телефону, продам другому, а вашему Лёше не хворать!»

– Неужели догадались?

– Или видели, что мы сначала к полиции подъезжали.

– Это вряд ли. Скорее всего, их из полиции предупредили.

– Да ладно!

– Чего ладно? Так и есть. У клуба же предупредили. Гена собственными ушами слышал, как кто-то крикнул: «Менты».

– Или просто разыграли.

– И это вряд ли. Откуда они могли узнать Алёшкино имя?

На этом обмен мнениями был закончен. Лера уехала. Миша ушел к себе и засел за учёбу. В этом году он заканчивал техникум и готовился к поступлению в политехнический институт. Ни один из сыновей по моим стопам не пошел, и тому были свои причины, о которых, может, и расскажу, хотя прямого отношения к делу это не имеет.

Я ушел к себе и включил компьютер, чтобы посмотреть почту. Перепалка на портале шла вовсю. Одни сочувствовали, другие негодовали, третьи давали советы, четвертые уверяли, что это уже не первый раз и что «ничего этим уродам» не будет, и приводили примеры, пятые огрызались, дескать, «сам напросился, ну и получил», а какая-то обиженная природой с тигриной яростью нападала на Алёшкиных защитников, обзывая кого «козлом вонючим», а кого «курицей общипанной», и даже уверяла, что, если бы сама оказалась на месте, «подошла бы и этого лежачего гада добила». И уже где-то в самом конце обратил внимание на такое сообщение: «Был в клубе, видел кто бил, телефон у Табака, принимали участие в избиении Табак, Костыль и Чика».

Я тут же скопировал и распечатал текст. Затем выключил компьютер, перекусил и отправился в полицию.

Было около восьми вечера, когда я туда входил. Подойдя к окошку, я сказал дежурному, зачем прибыл. Он ответил:

– Пройдите в кабинет участковых. Прямо по коридору, первая дверь налево.

В просторном кабинете за одним из четырёх столов сидел всего лишь один наш поселковый участковый, худощавый майор в очках, и что-то сосредоточенно писал на листке в раскрытой папке. Я поздоровался, попросил разрешения войти. Майор поднял глаза, узнал меня, кивнул, пригласил присесть напротив и, продолжая писать, спросил, по какому вопросу. Я сказал про новый диагноз. Он ответил, не отрываясь от своего занятия:

– Мы знаем. Удивляюсь, как это он у вас с переломом основания черепа ходит.

– А он и не ходит, мы его под руки водим. Это вы его ночью допрашивали?

Участковый перестал писать, уставился на меня немигающим взглядом.

– Нет, дознаватель, а дело мне передали. А теперь, получается, дальше его следует передавать. Ещё что-то хотите?

– Да, заявление написать. То было неправильным.

Он тут же состроил удивлённую мину, порылся в папке, достал заявление, пробегая глазами, возразил:

– Почему неправильное? Всё верно. Вот об избиении, вот о краже телефона. Всё было так?

– Так-то оно так, только сын видел, кто именно из его кармана телефон вытаскивал, и есть свидетель.

– Кто?

Я достал из кармана лист бумаги. Участковый пробежал по нему глазами.

– Какой же это свидетель, тут ни имени его, ничего?

– Зато есть клички преступников. Сын это подтверждает, – для убедительности соврал я, поскольку поговорить с Алёшкой пока не было возможности.

– Это я вижу, лица известные. Что, и Чекмырёв пинал?

– Какой Чекмырёв?

– Чика.

– Вроде да. Во всяком случае, там был.

– Там был… Мало ли кто там был. Но это хорошо, что вам имена известны.

Заподозрив в последнем замечании расположение, я рискнул спросить:

– А правда, что Чика ногой в полицию дверь открывает?

– Не знаю, – тут же нахмурился майор и, опять взявшись что-то записывать, добавил: – Ко мне не открывает.

– Стало быть, не надо другое заявление писать? – ещё раз переспросил я.

– Я уже вам всё сказал, – не отрываясь от дела, отозвался он.

– Да! Чуть не забыл. Надо бы срочно видео из клуба взять, а то как бы директор клуба и то, что есть, не уничтожил.

– Не беспокойтесь, работа уже ведётся, – так же, не отрываясь от писания, заверил участковый и, наконец, дописав, сказал со вздохом: – Ну вот и всё, идёмте.

– Куда?

– В дежурку, дело по инстанции передавать.

Мы вышли из кабинета, я шёл впереди, майор следом, в коридоре дежурной части он постучался в остеклённую, зарешеченную, как и огромное, во всю стену, ограждение, дверь, и, когда ему открыли, заходя внутрь, спросил сидевшего за столом дежурного:

– Куда с тяжкими телесными, в криминалку?

– Да.

Я сказал до свидания и вышел на улицу. В душе опять замаячил лучик надежды. Уж теперь-то, подумал, когда такой серьёзный диагноз и все фигуранты налицо, возьмутся за дело. По прежней советской жизни я помнил, что групповые преступления более тяжкие, чем одиночные, а тут налицо ещё и ОПГ (организованная преступная группировка). И уже представлял, как всю эту сволочь наконец задержат и водворят на скамью подсудимых.

Какой же я был наивный!

И хотя за дело действительно взялись, однако совсем не так, как мы ожидали.

6

На Казанскую, ставшую с недавних пор ещё и Днём народного примирения, служили с утра. И на этот раз на клиросе пели все кто мог: Катя, обе дочери, приехавшие семействами, зять Игорь, окончивший музыкальное училище и работающий заведующим сельского клуба, где жили его родители. Наша младшая, двенадцатилетняя Лиза, петь не умела или не смела, поскольку вбила себе в голову, что у неё слуха нет, и поэтому присматривала за племянницами, сидящими на лавке и мотающими недостающими до полу ножками в красненьких колготках и лакированных ботинках. У обеих из белых бантиков над розовыми ушками торчало по два русых хвостика. Миша, явно тяготясь этим, алтарничал. Словом, все были при деле, и только Дашиным оболтусам на месте не стоялось и не сиделось, и они, следуя друг за дружкой строго по старшинству, постоянно меняли место дислокации, чтобы наконец ускользнуть из поля зрения, а затем из храма, разумеется, не насовсем, а всего лишь до причастия, то есть до конца службы. Да не тут-то было. Как и полагается сотруднику ДПС, Гена следил за ними от входной двери и кивком головы возвращал назад, не обращая внимания даже на то, что они хватались за животы и страдальчески морщились.

Народу прибыло ещё больше, но и сегодня все до одного пожелали причаститься.

Многие из прихожан о случившемся уже знали и по окончании службы, обступив меня, засыпали вопросами и советами. Вопросы оставляю без внимания, а вот советы сводились к одному, всё к тому же: надо писать САМОМУ, не имеет значения, кому именно, главное – сразу ТУДА, а уж ТАМ разберутся, «а мы все подпишемся». Но для этого я не видел веских оснований. Чего понапрасну ТАКИХ людей беспокоить? Да и не стоит оно того? Да и время не то, чтобы из-за пяти колосков копья ломали.

К дому шли длинной вереницей. Внуки бежали впереди, их родители с предупредительными окриками следом, мы с Катей завершали шествие степенным шагом. «Маменька уже успела перетереть», как иногда шутила Даша, «с тётей Надей» последние новости и спрашивала меня про какой-то «куст».

– Это ещё что такое?

– Не знаю. Тебе его в полиции должны были дать.

– Чего?

– Это самое. Антон Надю спросил, она меня, я тебя спрашиваю: дали?

– Нет.

– Почему не попросил?

– Зачем? Если не дали, значит, не надо, а если бы надо было чего-то дать, дали бы сами.

– И ещё. Антон спросил. Объяснительную с тебя взяли?

– В каком смысле?

– В каком, в каком… А я знаю? Он сказал, должны были объяснительную с тебя взять, и ты в ней должен был расписаться. Ты нигде не расписывался?

– Нет.

– Значит, не взяли. Надо ехать. И «куст» этот попросить. А то поди потом докажи, что мы заявление писали.

Я поинтересовался у вышагивающего впереди с генеральски задранной головой Гены, как будто сразу генералом родился, что это за «куст» такой и что ещё за «объяснительная». Он ответил, что при подаче заявления должны давать талон-уведомление, а к заявлению прикладывается объяснение.

– Вы его сами можете написать и приложить к заявлению.

– А чего написать?

– Что по этому поводу думаете, кого подозреваете, что вам известно.

– Вот, – подхватила Катя, – а тебе ничего не дали, и ты ничего не писал.

В самом деле, подумал, надо сегодня же написать и отвезти.

За столом только и разговору было о случившемся. Оказывается, открылась масса новых обстоятельств. И через интернет, и через сарафанное радио, и по дружбе, и по секрету, и чего сорока на хвосте принесла, и чего никому на белом свете неведомо, «а я в этом почти на сто процентов убеждена».

– У нас таксист в подъезде нерусский, так он сказал, что Олег, который в книжном магазине на Фрунзе работает вместе с отцом, это их бизнес, рассказывал ему, что в ту ночь был в клубе и видел Чику, и видел драку всю. Сказал, что Алёшку пинали, а два охранника стояли и смотрели. Он подошел к ним и сказал: «Вы что, ребята, смотрите на этот беспредел?» А они ему, мол, это не их территория. С Олегом этим надо поговорить, сказать, что до суда имя его не откроем, чтобы не боялся.

– А вчера перед нашими окнами двое какие-то подозрительные стояли.

– И перед нашими окнами до полуночи машина с включенными подфарниками стояла. Я записал номер на бумажке, вот.

– Запугивают.

– А мне Светка, знакомая, сказала, когда она Гнездилова этого, что к врачу в кабинет ночью заходил, спросила, что произошло, он сказал ей, что Алёшка сам ко всем приставал, мол, у него день рождения, а его почему-то никто не угощает, ну и угостили.

– Так он участвовал в этом или нет?

– Как же, папенька! Директор клуба кому-то рассказывал, что лично видел, как Гнездилов первый к нашему Алёшке подошёл и пятьсот рублей потребовал. Алёшка сказал, что у него нет. А тот: а если обыщу? Ну и поехало…

– Они, говорят, даже уши кому-то отрезали.

– Пришили?

– Чего?

– Ухи.

– Не вижу ничего смешного. А если бы тебе отрезали?

– Он бы себе тогда от мамонта пришил, чтобы от мух отмахиваться, когда нарушителям штрафы выписывает.

– Ну, совсем с ума спятили! Давайте прекращайте!

– А чего он?

– В самом деле, куда-то мы не туда… Как-то там наш Алёшка…

– Звонила в реанимацию. Живой. Волгин, врач реанимации, с которым разговаривала, диагноз подтвердил: перелом основания черепа.

– Живой, и слава Богу!

– Ещё неизвестно, как лечение пойдёт. Зинаида Геннадьевна говорит, такие травмы бесследно не проходят. Серьёзные осложнения бывают.

– Будем надеяться на лучшее.

Я сказал, что вчера полазил по интернету и надёргал разных фотографий, так давайте вместе посмотрим, может, кто кого узнает.

Мы прошли в мою комнату, я сел за стол и включил компьютер. Все расположились за моей спиной. Стоило мне открыть файл с фотографиями, как из-за моей спины наперебой полетело:

– Да вот они все! Чика, Табак, Костыль, Хусаян.

– А это Гнездилов, что ли?

– Кто же ещё?

– Опять Чика. Костыль с Хусаяном в «Форварде». Табак!

– С кем это он, да ещё в спортзале?

– С Копыловым! Он у них там главный вышибала.

– Ну и горилла!

– У Гнездилова пачка не меньше!

– А позы какие!

– Кина нагляделись!

– А это что за урод? Бр-р-р!..

– Лёва-псих.

– Псих? Натуральный?

– А разве не видно?

– А чего его тогда выпустили?

– Говорят, безобидный.

– Ничего себе, безобидный!

– Вот-вот.

По ходу дела я фиксировал клички, фамилии, имена. Когда дети разъехались, я расположил фотографии так, чтобы нагляднее смотрелись: вот вся группировка вместе, вот они по двое, по трое в характерных позах, вот по одному. Затем составил «заявление» (без «шапки», которую решил написать в отделении), «объяснительную» и поехал в полицию.

Было около семи вечера, когда я прибыл туда.

Подойдя к стенду, на котором висели образцы заявлений, я стал отыскивать нужную «шапку». Однако буквально тут же ко мне подошел невысокого роста круглолицый плотный капитан и поинтересовался, не нужна ли помощь. Я ответил, что мне надо написать «шапку» на «заявлении».

Он спросил:

– А по какому поводу «заявление», можно посмотреть?

Я дал ему. Он начал читать и тут же делать замечания:

– Вы тут неправильно пишете. Вы уже определяете характер преступления и обвиняете, а вина пока не доказана и ваш сын официально ещё не признан потерпевшим. Так не пишется. Вам бы адвоката. А что, собственно, произошло?

Я кратко пересказал. Он спросил:

– Имена, клички какие-нибудь знаете?

Только я начал называть, как он сразу же подхватил:

– Знаем, всех знаем, – и, разведя руками, с видимостью огорчения добавил: – Но ни-че-го не можем с ними сделать!

У меня разве что челюсть не отвисла. Уж если они, подумал, такие беспомощные, мы куда лезем? Однако вслух ничего не сказал. Да и что на это сказать? Да и бравый вид капитана совершенно не соответствовал тому, что он только что с явно показным огорчением произнёс. И потом, что значит ничего не могут сделать?

Не могут или не хотят? Что за абракадабра такая?.. Скажу наперёд, далеко не сразу дошло до меня, для чего и впредь разными сотрудниками полиции всё это нам говорилось.

Меж тем капитан подошёл к окошку, о чём-то переговорил с дежурным, тот извлёк с полки тоненькую папку, затем оба ещё раз заверили меня, что другого заявления писать не надо, а вот объяснение, мол, давайте, к делу приложим.

Лучше бы я его не отдавал. По моей юридической неосведомлённости оно только способствовало развалу дела. Но что я тогда понимал? И вообще, что мы, простые смертные, в этих делах понимаем? Про талон, разумеется, опять забыл. Вспомнил уже на полпути к дому, но возвращаться не стал. Подумал: «Если уж и на этот раз не предложили, стало быть, он точно не нужен».

А со следующего утра и началось.

7

После девяти позвонила Даша и сообщила, что к нам едет областное телевидение. А ещё через пять минут в комнату вошла с переносной трубкой домашнего телефона чем-то сильно взволнованная Катя и сказала, что Алёшку из реанимации перевели в общую палату.

– Как?

– Сказали, никакого перелома основания черепа, оказывается, у него уже нет.

– Кто сказал?

– Балакин. Врач лечащий. Только что с ним по телефону говорила. Сказал: ничего страшного, подлечим и выпишем недельки через две.

– Ты это серьёзно?

– И я так подумала. Надо срочно в больницу ехать.

– А телевидение?

– После них. Даша говорит, они тоже собираются везде побывать.

Через полчаса появились Даша с Лерой, их привёз на машине Игорь, и под маменькиным руководством, как две заведённые метлы, принялись наводить порядок. Кошка не знала, куда от них деться, и с взъерошенной шерстью сновала между ног в поисках безопасного угла, пока не догадалась шмыгнуть в коридор, а оттуда на улицу. Я тоже везде мешал, однако уходить из дома наотрез отказался, поскольку с утра в воздухе повисла такая мерзкая хмарь, что я серьезно боялся простудиться.

Наконец, когда всё было прибрано, сели пить чай, а ещё через полчаса, около одиннадцати, появились телевизионщики, совсем ещё молоденькие, но уже знающие своё дело: курчавый рыженький оператор и худощавая русоволосая корреспондентка.

Снимать решили в моей комнате. Сначала взяли интервью у меня, и я сказал всё, что по этому поводу думаю: об избиении, о бессердечии и даже возможном преступном сговоре сотрудников полиции и врачей, а может быть, и бандитов, поскольку один из них в ту ночь в приёмном покое всё-таки был и о чём-то с отказавшим нашему сыну в госпитализации хирургом разговаривал. Назвав фамилии, имена и клички предполагаемых преступников, я проиллюстрировал их физиономии на экране монитора.

Затем взяли интервью у Даши, Леры, Игоря, а под конец у Кати.

Последнее интервью получилось самым убойным. Держа перед камерой в руках развёрнутую, окровавленную, порванную во многих местах Алёшкину футболку, обливаясь слезами, совершенно забыв о всяком благоразумии, Катя в крайней степени горести восклицала:

– Это не люди, а звери, хуже фашистов! На ребенке живого места нет! Он уже без сознания лежал, а они его бить продолжали, ногами, по лицу, по голове, по всему телу, прыгали на нём! Звери! Звери!

И далее о больничной эпопее. После этого уже нельзя было в телевизионном репортаже обойти ЦРБ, клуб, полицию, бандитов (Гена успел раздобыть некоторые адреса) и, разумеется, больничную палату.

Даша с Лерой уехали сопровождать съёмочную группу, мне надо было ехать по неотложным делам, Катя сказала, что отправится с готовым подъехать через полчаса Геной в больницу. Договорились встретиться там.

Всё, что произошло до моего появления в больнице, излагаю в пересказе, тем более что значительная часть из этого была дважды показана по телевизору.

О прибытии съёмочной группы уже было известно и в полиции, и в ЦРБ, и в больнице Зареченска, и даже бандитам.

В ЦРБ съёмочную группу дальше первого этажа, где находилась регистрация, не пустили. И всё-таки кое-что удалось снять. Когда Даша бранилась с дежурной сестрой, глыбообразно вставшей в начале лестницы на второй этаж и методично заверявшей, что без разрешения главного врача съёмочную группу пустить не может, Лера узнала спускавшегося по лестнице Зайлера и закричала:

– Вон этот Зайлер, вон он!

Реакция хирурга просто убила. Мгновенно оценив ситуацию, он развернулся и через две ступеньки ускакал наверх. Вслед ему неслось оглушительное:

– Смотрите-смотрите, как заяц! Он мужик или баба? Да-а-а!

Всё это шустрый оператор ухитрился снять. Затем вниз спустилась другая медсестра и официальным тоном заявила, что главный врач съёмочную группу пустить не может, а вот родственников, если уж они так настаивают, готова принять.

Корреспондентка шепнула Даше: «Запишите на диктофон». Однако перед входом в кабинет медсестра по требованию главного врача Людмилы Николаевны Червоткиной, как было написано на латунной табличке, заставила сотовые телефоны оставить в приемной. Спорить было бесполезно. Даша с Лерой достали свои телефоны и отдали Игорю, который и остался с ними в приемной.

Не успели сёстры войти в кабинет, как навстречу им полетело властное:

– В чём дело? Почему шумим?

Увы, не только борьба за теплое местечко под солнцем прозвучала в этих словах, но и горькая бабья доля. С первым, разумеется, недостойным, мужем Червоткина рассталась, когда была ещё ничего, но ещё не главным врачом, второй оказался не лучше, но деваться было некуда, пока на неё не свалилось административное счастье, – не исключено, что по протекции третьего, правда, всего лишь на правах тайного возлюбленного, о чём судачили все кому не лень, и в которого она вцепилась всеми когтями, как в последнюю надежду, поскольку бабье лето её было уже на исходе, и тем не менее она была почти уверена, что уж на этот раз своё «женское счастье, был бы милый ря-адом», не упустит, ан не тут-то было, в один прескверный день взял и ушёл, окаянный, к какой-то, и посмотреть-то не на что, и подержаться-то не за что, обыкновенной медицинской сестре. Уволила, а что толку? Насильно мил не будешь. И осталась она, как подстреленная лебедь, с одним крылом, со своим административным счастьем, от которого бабе какой прок! Уважаемая Людмила Николаевна. Ни тепла тебе, ни ласки. Одно слово – начальник. И этот начальник, с невозмутимостью египетской мумии выслушав эмоциональную Дашину повесть, с неопровержимостью железной логики заявил:

– Ну ошиблись немного врачи, со всеми бывает, и что? Если бы я по конкурсу могла специалистов набирать, а то приходится принимать на работу абы кого. Все хорошие врачи по платным клиникам разбежались.

– Ничего себе ошиблись! – не отступалась Даша. – А «перелом основания черепа» куда делся?

– Никакого «перелома основания черепа», гражданочка, не было, зареченский хирург просто перебздел и поставил неверный диагноз. И другой справки вы у меня не получите.

Разумеется, Даша с Лерой наговорили в ответ кучу гадостей. Червоткина пообещала привлечь их за это к суду. Даша ответила, что они за такую халатность сами могут привлечь её к суду.

– Думаете, вы тут последняя инстанция, что ли? Управы на вас нет? И сколько, интересно, вам за такую справку заплатили?

– Что-о-о? У ну вон из кабинета! Я вам устрою!

– А мы вам! К Малахову на передачу поедем! Мы вас всех на чистую воду выведем!