Невеста

Она присела к столу и с нескрываемым любопытством смерила Пашеньку взглядом.

– Здравствуйте, – смущённо кивнула в ответ на её любопытный взгляд та. – Хотите чаю?

– И когда Ольга, обезоруженная таким обращением, с усилием над собой кивнула, обронила: – Сейчас принесу, – и вышла на кухню.

Ольга перевела взгляд на Катю.

– Кто это? Катя сказала.

– Ах, во-он оно что! А я подумала… – покосилась она опять на Савву Юрьевича.

Но тот, как сама невинность, потупил очи. Ваня, пройдя боком в зал, присел подальше от стола на край тахты. Катя стояла, держась за спинку стула.

Когда вернулась с чайниками в руках Пашенька, Ольга в знак извинения, на театральный манер опять-таки, приветливо ей улыбнулась.

Попытался втиснуться в происходящее со своей осторожной улыбкой Савва Юрьевич.

– Не сметь! – тут же сурово осадила его Ольга.

– Но… я так давно тебя не видел… – пробормотал тот, будто в чём и впрямь извиняясь. – И потом… обрати внимание, как этот молодой человек на тебя смотрит. А вот я так, – и, с видимостью горечи, заключил: – уже не умею.

– Ошибаетесь, Савва Юрьевич: ему не можно, – не без ехидства заметила Катя.

Савва Юрьевич приподнял брови.

– Не можно? Почему?

– Сам говорил.

Ольга в удивлении на Ваню глянула:

– Правда?

– Говорил! – возмущённый до глубины души такою наглостью, ответил Ваня. – Да только не о себе, а об Агафье!

– О ком?

– Агафье. Лыковой. Когда ей намекнули на замужество, она ответила: «Мне не можно, я Христова невеста».

– А-ах, вон ты про что!.. Я тоже про отшельников этих слышала. Говорят, даже документальный фильм был. Как ты сказал – «Христова невеста?» Надо же!

– «Во всём виновато отшельничество и отсутствие иммунитета», – продекламировал Савва Юрьевич: – Из того самого телефильма. Были у них, кроме Агафьи, ещё два здоровенных парня, которые на охоте гоняли оленя до тех пор, пока тот не падал от изнеможения. Когда же их обнаружили, буквально вскоре оба умерли чуть не от коклюша, а следом за ними и мать. Их там же, в тайге, и похоронили, поставили три креста, при появлении которых в кадре голос диктора звучал таким примерно трагическим образом: «Во всём виновато отшельничество и отсутствие иммунитета. Они ушли от людей, оторвались от общества – и вот к чему это привело».

Ольга, внимательно всё это выслушав, хотела что-то сказать, но в эту минуту опять позвонили в дверь. Катя пошла открывать, и вскоре из прихожей донесся её насмешливый голос:

– С ума сойти: весь цирк в сборе! Ну чего встал? Раздевайся и проходи… Всё сейчас сам увидишь. Снимай пальто, шапку, разувайся, тапочки тебе сейчас найду… Ну ты чего застыл? Ну иди, посмотри, если хочешь…

И буквально тут же в проеме двери появилась внушительная фигура Виктора. По всему было видно, что больше всего неожиданно и неприятно было ему увидеть тут Савву Юрьевича. Ольга сидела спиной к двери с чашкой чая в руке и на вошедшего даже и не подумала обернуться. Но именно к ней с плохо скрываемым раздражением в голосе обратился Виктор:

– Можно тебя на минуту.

И хотя обращение было безличным, Ольга сразу догадалась, что обращаются именно к ней, и, не поворачивая головы, по-прежнему держа в руке чашку, ледяным тоном ответила:

– Нет, не можно. Хочешь, проходи, не хочешь… А лучше без меня, – и, поставив на стол чашку, решительно поднялась.

Виктору пришлось отступить назад, чтобы пропустить её в коридор.

В темпе накинув полушубок, натянув сапожки и, ослепительно мотнув космами, она чуть ли не вылетела в дверь. Словно вакуумом вытянуло следом за ней Ваню. Савва Юрьевич не упустил при этом случая многозначительно крякнуть. Пашенька, занятая своими переживаниями, казалось, даже и не пыталась вникнуть в смысл происходящего.

– Ну что ж, – разрешились наконец богатырские уста, – коли так… До свидания, – и тоже вышел.

Савва Юрьевич наконец облегчённо выдохнул, как если бы избавился от опасных свидетелей, и подытожил:

– Что называется, помирились. Представляю, что будет дальше.

– А были надежды на примирение? – с сомнением спросила Катя.

– Право, Катюш, может, и не было. Хотя намерение, судя по всему, всё-таки было. Я понимаю, намерение и надежда – далеко не одно и то же, хотя… хотя я лично никогда не видел тут почвы для примирения. И ещё обижается! Я бы, например, на его месте простил Олю за одну её незаурядную внешность. Честное слово! Красота, да ещё такой восходящей звезды, она же ведь ничья. Принадлежит всем и никому конкретно. А он захотел всю себе присвоить. Но это же, извините, такой анахронизм. Я, кстати, говорил Оле об этом. И, положа руку на сердце, скажу – не пара она ему. Да, Катя, да. И не смотрите на меня так, пожалуйста. Вы что, не знаете, чем он её обидел?

– Чем?

– Чем… Ему, как тому атеисту, для окончательного убеждения нужно было, чтобы святой на иконе непременно моргнул. Она женщина гордая, моргать отказалась. А я – из одного, можно сказать, спортивного интереса – масла в огонь подлил. Не иначе, мол, оттого, что «ни того», а может, и «ни сего». Так, в виде догадки шепнул вовремя на ухо: мол, ни то и ни другое – ни то ни сё… Что вы на меня так смотрите? Ну да, плохо поступил. Да разве я в этом виноват?

– А кто?

– Система! Таким меня воспитала система, Катя. А поскольку я человек лояльный, веление системы для меня закон.

– И зачем вам это было надо?

– Масла-то в огонь подливать? Как это зачем, Катя? Да всё затем же – из лояльности к системе. Я ведь тоже, в некотором смысле, ненормальный человек, хотя мне давно уже не двадцать, а всего лишь сорок два… Что, не похоже? Значит, хорошо сохранился!.. Нет, Катюш, обида, конечно, была, да всё же я не из-за неё. И не виноват, что так получилось. Но и он тоже хорош: или я, или кино! И это после того, как о ней узнал весь мир! И ещё на что-то после этого надеется. Были времена, не спорю: она от зари до зари за пряжей или у зыбки, он с мечом по лесу за татарином гоняется или татарин за ним. Потом охоты, скачки, карты, рулетки, Государственные Думы, революции, совдепы, совнаркомы, совнархозы, партийные съезды пошли, короче – банальщина невыносимая! Но вот наконец после стольких веков татарского невежества европейскую женщину в кино казать стали, правда, пока ещё не в чём мать родила, но с поцелуями, надо заметить, почти настоящими. Вот он и привязался, уж больно-де натурально, в одном фильме один герой социалистического труда её целует и обнимает за… телосложение. А она – под ним. А он – на ней. А теперь представьте себе такую семейную картину. «Дорогой, давай посмотрим фильм с моим участием!» Детишек сопливых перед теликом на полу рассадят. «Смотрите, дети, как ваша мама с дядей классической борьбой занимаются. Ну что, дети, правда, здорово? Что же вы молчите, почему открыли рты?» – «А почему, тятя, дядя маму всё время побарывает?» Ну и что, что замужем? Разве классической борьбой с одними родственниками занимаются?.. Да, Катя, да! Такой я неприятный, желчный и злой человек. Всё понимаю, а сдержать себя не могу. Лев Николаевич в полном проявлении. Все мы в какой-то мере Львами Николаевичами бываем.

– Толстой не был злым.

– Ещё каким был!.. И всё же я сказал: «ни то ни сё». То есть, судя по фильму, «да», а не по фильму судя, «нет». Ваню, например, это ничуть не смутило, а фильм этот, я думаю, он тоже смотрел. Одно меня удивляет. И это уже не одну тысячу лет, подумать только – одно и то же! Вы обратили внимание, как он на неё смотрел? «Восторг в очах его сиял»! Удивления достойно, что при всей совокупности вещей и… мыслей он не видит в ней даже Нины Воронцовой.

– Какой ещё Нины Воронцовой?

– Была в стародавние времена на берегах Невы такая, как справедливо заметил великий поклонник гаремов… и бледных дев. Ах, Нева, Нева!.. Эта Нева меня самого чуть не свела с ума! Да что – чуть? Почти свела. Иначе бы стал я жить на чужой квартире – без холодца, без котлет и весь… вшивый-вшивый?..

Во всё время этой длинной тирады Пашенька всего пару раз глянула на Савву Юрьевича, а тот всё не мог понять, что её беспокоит.

И когда наконец собрался уходить и, выйдя в прихожую, неторопливо оделся, всё стоял, поглядывал на Катю, которая, не обращая внимания на его определённо намекающие взгляды, думая о своём, рассеянно, как и Пашенька, смотрела сквозь него.

– Хотел историю одну рассказать, да не знаю…

– Отчего же? Расскажите, – машинально отозвалась Пашенька.

– Или уж рассказать…

Катя наконец догадалась попрощаться и уйти в зал.

– Так рассказать? – спросил опять Савва Юрьевич.

– Что? Да-да, расскажите.

И когда на Пашенькином лице изобразилось что-то вроде прилежного школьнического внимания, начал:

– Тётя у меня была, тётя Нюша. Смерти боялась, как огня, и не заговори, на покойников вообще смотреть не ходила. Так я, бывало, подойду к ней и спрошу: «Тёть Нюш, а что будет дальше?» – «Учиться, говорит, пойдёшь». – «А потом?» – «Дальше, говорит, учиться пойдёшь, анжанером али ышо кем станешь». Я ещё, помнится, тогда подумал, чем «анжанером», лучше «ышо кем». И, как видите, стал… «Ну, а потом, говорю, после?» – «Ну, что потом? Женишься, говорит, дети пойдут, внуки пойдут». – «А потом?» – «Да вон хоть сад насадишь, когда на пенсию выйдешь, и будешь, как Мичурин, разные сорта выводить, на базаре ими торговать да жить припеваючи». – «А дальше, спрашиваю, потом, когда все зубы выпадут?» Тут она догадывалась, к чему клоню, метала в меня что под руку попадёт и кричала на весь дом: «Чтоб ты провалился, сатана! Чтоб тебе лопнуть, чёрт пустой!» И дня на два, на три настроение ей испорчу. Хоть и всыплют мне, а всё равно мне забавно… Это ж, думаю про себя, какой талант, а!.. А тут снится мне сон, со всех четырёх сторон, как один замысловатый дедок у нас говаривал. Будто бы заболел я и помираю, лежу на лавке в простой деревенской избе. Помираю – помереть не могу. Сам измучился и всех измучил. И тут приходит один старик, колдун – не колдун, а так, какое-то старообрядческое недоумение, не то верующий, не то помешанный, чёрт ему голова, да советует матушке: запряги-ка ты, Надежда, кобылу задом наперёд да гоняй по двору, пока трижды не обложится, потом задвижку у печи открой, а там увидишь, что будет. Она так и сделала. Запрягла, погоняла лошадь, задвижку сняла, ждёт. И что бы вы думали? Выскакивают из печи два мужика, две хари чёрные да злобные, и прямиком ко мне. У одного топор. Размахнулся он да ка-ак стеганёт меня по груди. Я было кричать, а рот свело. Грудь мне распахали, схватили что-то – и в печь. Я дёрнулся, да не тут-то было. А мать облегчённо: «Неси, говорит, Кузьма, гроб». Был у нас плотник Кузьма, гробы всем делал. Я в слёзы, обидно, понимаете ли, что и гроб заранее приготовили. Ну и проснулся, конечно, не дал себя прежде времени похоронить… Такая, скажу вам, Пашенька, история. Глупая, конечно, но всё это я к тому, что и я такой же любознательный человек, как и Мокий Федулович.

– Так… если вы «всё» понимаете, зачем же смеётесь? – в удивлении выговорила Пашенька.

– А зачем вы меня об этом спрашиваете? Ведь я почти убеждён, что жизнь – абсурд, а живу… Скажите, я вам не очень противен? – спросил он вдруг, испытующе заглядывая ей в глаза.

– Что вы! Нет! – ответила она поспешно и, как дитя, покраснела.

– Вот как? Но вы разве не видите, что я всё время как бы… виляю?

– Вижу.

– И вам это ничего, не противно?

Пашенька в недоумении пожала плечами.

– Стало быть, – заключил Савва Юрьевич, – вы понимаете, что не могу же я жить всерьёз. Все мы, Пашенька, в некотором роде шуты, ну, а я в первую очередь. Оттого что… да!.. пуст, как амбар после нашествия татар. Недаром же у меня и фамилия такая – Амбарский. Хотя это и не моя фамилия. Вообще – ничья, так, «звук пустой в лесу глухом»… Псевдоним… – И в порыве покаянного великодушия признался: – А ведь я вам наврал! Честное слово! Всё это, про печку, на самом деле было – в Америке… пардон в Архангельске. Хотел сказать «в Архангельске», а почему-то сказал «в Америке». Не знаю почему… – и, доверительно глянув ей в глаза, прибавил потихоньку, почти шёпотом: – А знаете что?.. Нет, не скажу.

– Отчего же? Скажите.

– Вы будете смеяться.

– Я?

– Не будете?

– Нет.

– Тогда вообще не скажу… Или скажу. Шли бы вы за меня, Пашенька, замуж.

Улыбка дёрнула его губы, а во взгляде было, что называется, плюй в глаза – всё Божья роса. Пашенька растерянно улыбнулась, нахмурилась, опустила глаза и ответила, казалось, совсем не понимая того, что говорит:

– Я… подумаю…

Такого оборота дела, видимо, даже сам Савва Юрьевич не ожидал и на всякий случай поспешил поскорее удалиться.

5

– О чём это он? – как всякая нормальная женщина, тотчас появилась в дверях зала Катя.

– Что? А-а… О замужестве, – ответила Пашенька, словно речь шла о чьём-то, только не о её замужестве.

– О чьём? – не веря своим ушам, переспросила Катя.

– О моём. О чьём же ещё?

– Что-о?! Ты с ума сошла?

– Ну почему…

– Да на нём пробы ставить негде! – до глубины души возмутилась Катя. – Ты думаешь, про кого он сейчас рассказывал? Про себя и рассказывал! Сам он этого героя социалистического труда и играл, только не в кино, а в своем спектакле. И сам же насмехается! И вообще чуть ли не каждой встречной таким образом предлагается. А ты – почему-у!..

– Да-да, Кать, я понимаю… – также рассеянно, по-прежнему хмуря брови, кивнула Пашенька.

– Чего ты понимаешь?

– Знаешь, Кать, я, конечно, много чего не понимаю, но главное… Постой, что же главное?..

Но в эту минуту позвонили в дверь и, точно привидение с того света, объявилось то, что совсем ещё недавно было Ваней.

– Ну-у? Проводил? – тут же накинулась на него Катя.

Вместо ответа Ваня потупил очи.

– Свадьба когда? – не отступалась Катя.

– Не понимаю, за что ты меня ненавидишь? – неожиданно, чего с ним давно не бывало, вспыхнул Ваня. – Что ты всё время надо мной издеваешься?

– Я тебе на хвост, что ли, наступила? – удивилась-возмутилась, в свою очередь, Катя и хотела пойти в атаку, но Ваня опередил:

– Ну всё, всё, Кать, прости.

Катя даже головой покачала. В виде примирения предложила:

– Холодец будешь?

– Давай.

– Мясной.

– Давай мясной.

– Чудеса да и только! – всплеснула руками Катя, направляясь на кухню. – А водки, случаем, не желаешь? – крикнула оттуда.

– И водки давай!

– Потрясающе! – донеслось до них. – И холодец, и водки – всё давай! Это что же такое на свете творится?

Когда Ваня с Пашенькой пришли на кухню, всё уже стояло на столе – и холодец, и хлеб, и горчица, и полная рюмка водки.

Катя спросила Пашеньку:

– А ты не желаешь?

– Разве что чаю…

– А не водки? Нет?.. Ладно, садись, чайник сейчас принесу.

Она ушла в зал. Буквально тут же вернувшись с чайником, поставила на плиту и ушла снова. Было слышно, как она собирает на поднос блюдца и чашки.

– И всё время она так, – недовольно обронил Ваня.

– Она, Вань, любя. Знаешь, как она за тебя переживает?

Ваня невесело усмехнулся.

– Ага, любя… Извини, выпью. – И, подняв запотевшую рюмку, с каким-то ужасом на неё посмотрел. – Ты не думай, я всё так же – не пью. Ну а теперь душа просит.

Он вытянул губы, как вытягивают дети, пару раз поперхнулся и тем не менее, хоть и морщась, выцедил рюмку до дна. Когда нормализовалось дыхание, стал закусывать. Сначала ел торопливо, затем умереннее, а под конец совсем скис.

– Слышь? Она меня сегодня поцеловала.

И, однако же, это было не признание в чём-то необыкновенном.

– Как? – удивилась Пашенька.

– Для смеху, понятно. Когда за ней из мастерской выскочил. Разрешите, говорю, вас проводить? Смерила меня с ног до головы взглядом, прищурилась и спрашивает с издёвочкой так: «А это, собственно, зачем?» А что я ей скажу? А она тем же манером: «Ты, – говорит, – как – целованный или ещё нецелованный мальчик?» – «Я, говорю, ещё ни с кем ни разу не целовался». «Ну, тогда, – говорит, – я тебя сейчас распечатаю». И поцеловала. «Всё, – говорит, – теперь и ты, как все. Понравилось?» А что я ей скажу?

– А тебе понравилось?

– А то! – и он, как в детстве, забавно скривил свой толстогубый рот. – Ладно, говорит, пошли. Так уж и быть, говорит, стану тебя любить, раз тебя пока никто не любит. И пока досюда шли, всё обо мне выспросила: кто такой, откуда, как оказался в Москве. Выслушала и, с издёвочкой опять же, говорит: «Ладно! Станешь академиком – выйду за тебя замуж»!

– А ты академиком хочешь стать?

Ваня к ней повнимательнее присмотрелся и наконец махнул рукой.

– Понятно – клинический случай… Да, совсем из головы вылетело! Спросить хотел. Она сказала, будто бы Савва Юрьевич (представляешь?) на тебе жениться собрался.

– Ну-у… сделал он мне сегодня предложение и что?

Ваня вроде бы даже сразу протрезвел.

– Ты это серьёзно?

– Вполне. Не одному же тебе с ума сходить? – заявила она как будто и не Ване вовсе, а кому-то другому назло и, поднявшись, на правилась в зал.

Совершенно обескураженный, Ваня потащился за нею следом.

Катя сидела за столом, задумавшись. Пашенька предложила ей прогуляться перед сном. И тут же собравшись, они вышли втроём во двор.

Снег уже успел покрыть искрящимся пухом тротуарные дорожки вдоль фасада. Ваня, сказав Пашеньке «до завтра», ушёл.

– Что значит – до завтра? – спросила Катя.

– К матушке Олимпиаде идём.

– А я?

– Тебя не приглашали.

– А тебя когда успели пригласить?

Пашенька сказала.

– Всё равно пойду. Я тебя теперь никуда одну не отпущу.

– Может, ещё на цепь посадишь?

– Очень, кстати, ценная мысль! Прохаживаясь по тротуару вдоль фасадной ограды, сёстры постепенно протоптали две тропинки в искрящемся пуху.

Пашенька спросила:

– Так, значит, в субботу?

Катя сразу же сообразила о чём речь.

– Да. Ну, а в воскресенье, сама знаешь, что будет, если, конечно, крёстный приедет.

– Странно. Такой удивительный человек и до сих пор не крещён!

– Ничего странного. Если меня только в пятилетнем возрасте и то на дому крестили, его в сорок шестом где можно было окрестить, когда на всю Сибирь всего несколько действующих храмов было? И не только поэтому…

И Катя стала пересказывать содержание письма, которое Иннокентий недавно получил от своей матери.

«Не удивляйся, сынок, тому, – писала Фелицата Ивановна, – что в нашей родне не было верующих. Время было такое. Мне было шесть лет, когда в селе Троицком Нанайского района комсомольцы готовились к сбрасыванию большого колокола. Церковь была очень красивой, в просторной ограде. Внутри ограды, под сенью больших лип, были захоронены служители этой церкви. Из неё потом сделали клуб, и мои старшие братья и сёстры, твои дяди и тёти, и я в том числе, ходили туда в драмкружок, а также в кино, но всё это было потом. Тогда же на площади возле церкви собралось всё село – и верующие, и неверующие. Старушки крестились, уверяя, что, как только колокол упадёт на землю, она сразу разверзнется и всех поглотит, проклинали комсомольцев. И мы, малыши, с любопытством и страхом ждали этого события. Папа с мамой к церкви не пошли, хотя жили мы через дорогу, и я видела, что папа очень огорчён таким событием, хотя хорошо помню, что ни он, ни мама в церковь никогда не ходили, чем очень огорчали своих братьев и сестёр, которые посещали службы регулярно. Помнится, на вопрос папиной сестры мама ответила, что не обязательно ходить в церковь, можно верить в Бога в душе и не делать плохих поступков.

Комсомольцы наконец перепилили балку, на которой висел колокол, стал он падать и с таким стоном вонзился в землю, так все вздрогнули, а мы, ребятишки, так перепугались… Но земля всё-таки не разверзлась.

И в Хабаровске, куда мы потом переехали, были разрушены все церкви. Лишь под конец войны у железнодорожного вокзала, на Ленинградской улице, открыли одну. И верующие туда повалили, приезжая, в том числе, и из близлежащих деревень. Тётя моя, папина сестра, постоянно ходила к вечерне, несколько раз звала меня, но я боялась, а она говорила, что, конечно, это не та церковь, что была раньше, но всё-таки и в ней можно очиститься от житейской скверны.

А что ты хочешь, сынок? Нас воспитывали атеистами, учили ничему не верить, не признавать праздников, обрядов, запрещалось праздновать Рождество, Пасху, и только не могли выбить у народа обычай красить яйца. И, как ты помнишь, я их тоже всегда красила.

Спасибо, сынок, что сообщил, когда день святой Фелицаты (9 февраля), родилась же я, как ты знаешь, второго, поэтому, должно быть, родители и дали мне это имя. Но я всё же крещёная, а ты, сынок, – нет, как и моя младшая сестра Аня. И тут ничего удивительного нет. Негде да и некому было крестить, да и побоялись родители, как я потом – тебя. Сын моего брата Олега (Сёму помнишь?) был тайно от него крещён его женой Ниной в Благовещенске, где они теперь живут, рождения он, как и ты, сынок, 46-го, так что, как видишь, есть в нашей родне и верующие, знай теперь об этом – ты же до отъезда в Москву внимания на это не обращал и к вере был совершенно равнодушен, а теперь пишешь, стал верующим, да не знаешь, крещён ли. Так ещё раз повторяю – не крещён. А что насчёт веры – тебе лучше знать. Только не опасно ли? У дяди Олега, кабы узнали тогда, могли быть неприятности на работе. Так что подумай хорошенько. А против Бога, против веры я лично ничего не имею. Кому и когда она мешала? И я в душе всю жизнь верила, не знаю, правда, в Бога ли, но что всё должно быть по справедливости, верила всегда.

Ты спрашиваешь, чьи мы потомки, не было ли кого у нас из дворянского рода. Отвечаю. Не было. Папа был выходцем из культурной крестьянской семьи, где все работали, были грамотными и читали книги. Мой дед приехал сюда по переселению из Вятской губернии в 1884 году. Папа окончил церковно-приходскую школу, был грамотным, начитанным и культурным человеком. Его всегда коробило отсутствие в людях элементарных правил приличия. Однажды он обиделся на соседа за то, что тот разговаривал с ним в ночной рубашке. В таком духе и я была воспитана, точно так же воспитывала и тебя и очень заботилась о том, чтобы ты вырос таким, чтобы окружающим людям рядом с тобой жилось хорошо. Трудная у нас с тобой была жизнь. Я знала только работу и не заметила, когда ты вырос, пристрастился к стихам, к чтению книг. За книгу ты всегда готов был отдать деньги, которые получал на билет в кино, – возьмёшь, бывало, и купишь книгу в когизе. Ты, сынок, не только лицом, но и характером в меня, а я всегда говорила людям правду в глаза и ни разу не изменила этому в своей жизни, любому начальнику могу сказать всё, что о нём думаю, если вижу, что живёт он не по совести. И хотя бывало мне от этого плохо, я всегда настаивала на своём, считая, что поступаю справедливо. Видимо, и ты – так, раз до сих пор диплома не получил. Очень за тебя переживаю. Целую. Твоя мама».

Ещё прибавила Катя, что после развода с женой Иннокентий поселился в Краскове, на даче престарелых сестёр Лазаревых.

– От Казанского вокзала минут сорок на электричке. Огромный дачный посёлок там. Ещё с довоенных времён. И многие на тех дачах живут зимой.

– А крёстный кто?

– Трофим.

– Калиновский?

– Какой же ещё?

Какое-то время шли молча.

– Даже не верится, что Варя скоро матушкой станет, – сказала Пашенька.

– И даже быстрее, чем ты думаешь.

– Да что ты! Откуда знаешь?

– Варя по секрету сказала. И ты, смотри, больше никому. Слышишь? – Пашенька преданно кивнула. – Через неделю после Крещения дьяконская хиротония.

– Господи, радость-то какая!

– Ещё бы! А ты, дурочка, за вурдалака замуж собралась.

– И не собралась вовсе.

– Слава Тебе, Господи!

– И никакая я не дурочка.

– И это приятно слышать.

– И никакой он не вурдалак, – обронила она потихоньку в сторону, но Катя всё равно расслышала.

– Ещё какой! Погоди, Илья придёт, он тебе расскажет.

– А это не он, кстати? Навстречу им действительно шёл Илья. И когда подошёл, от его курчавой бороды пахнуло водкой. Катя для порядка поморщилась и помахала перед лицом белой пуховой варежкой.

– Слушаем.

– Вы самое интересное пропустили.

– У нас, знаешь ли, тоже не без приключений.

И Катя стала, хотя и не всё, по порядку излагать. Илья внимательно слушал.

– А этот и рад.

– Савва Юрьевич?

– А знал бы ты почему… – Катя выразительно посмотрела на сестру. Пашенька сердито надула губки и отвернулась. Илья в недоумении посмотрел на обеих по очереди. – Но мы умные, – с тою же загадочностью прибавила Катя, продолжая смотреть на сестру. – Так?

С усилием над собой Пашенька кивнула.

6

В прихожей их застал телефонный звонок. Звонил Савва Юрьевич, спрашивал Пашеньку. Катя устрашающе округлила глаза, передала трубку сестре и ушла следом за мужем на кухню.

– Вы знаете, что напечатали в «Правде»? – до таинственности понизив голос, спросил Савва Юрьевич.