скачать книгу бесплатно
– Сейчас – нет, – каким-то тусклым и отсутствующим голосом повторила за ним девушка, поднося ко рту длинную папиросу.
Папироса была не зажжена, и, обнаружив это, она усмехнулась своей забывчивости. Сережа чиркнул о подоконник спичкой и, протянув ей огонь, закурил сам.
– Но надо вам сказать, что Рембо любят и монархисты.
– «Я протянул золотые цепи…»?
– Хм, да. И это.
– Чему вы морщитесь?
– Не люблю, когда Рембо цитируют по-русски. Его невозможно переводить.
– Вы, г-н монархист, церковно-приходское оканчивали? – Марат, приподняв всклокоченную голову от журнала, качнулся в качалке.
– Не строй из себя осла. – Елена с выражением мучительного внимания обернулась к Сереже: – Мне кажется, я понимаю вашу мысль. Ведь еtoile – это не «звезда», не правда ли?
– Я это имел в виду. «Еtoile» – нечто из картинок Рождества. Покрытое сусальной позолотой. Сусально золоченые, они висят в черном праздничном небе, и между ними-то и можно протянуть золотые цепи. А между звездами – нет. «Звезда» – не еtoile, но и не star. Star существует неотделимо от пейзажа. Тает снег, падает листва, star заходит… Единое целое, не так ли? Еtoile – то, к чему можно подвесить золотую цепь. star есть, пока ее видно, а звезда… Звезда всегда есть. Русское восприятие совсем иное.
– «Лучей твоих неясной силою…»
– Да… «Одна заветная…» Более, извините за дурной каламбур, астральное понятие.
– A fen?tre?
– И fen?tre не «окно». «Окно», «око» – то, чем смотрит дом. Взгляд изнутри наружу. «Прорубить окно в Европу»… Fen?tre не прорубишь. Fen?tre – освещенное фонарем из темноты… Через переплетения ветвей ночного сада… А в нем – движение теней… Волшебный фонарь. Взгляд снаружи внутрь. Тут можно повесить гирлянды от одного к другому…
Сережа, словно не замечая недовольных взглядов Марата, продолжал говорить и одновременно мучительно перебарывал ощущение раздвоения в душе: «Ничего не понимаю… Мы – люди одной культуры, которую мы сейчас и защищаем. Это – выше всего, даже моего дворянства, которое я, впрочем, ни одной сволочи не дам отменить… Мы – люди одной культуры».
– А гирлянды – цветные фонарики. Потому, что в этой строке передано впечатление от освещенного в темноте.
– А по-русски получается, что гирлянды висят внутри дома.
На щеках улыбнувшейся Елены проступил слабый румянец, и это сделало ее особенно беззащитной – невозможно было представить, что за худенькими плечами этой девушки стоит по меньшей мере десяток спокойно взвешенных и хладнокровно исполненных убийств.
В этом ощущалась невыносимая нелепость. Но именно противоестественное мужество Елены вызывало желание загородить, спасти, укрыть ее. Это неожиданное желание было сильным, слишком сильным.
– Да, Рембо – самый непереводимый поэт, – продолжала она. – Помните «Парижскую оргию»? Ведь женщина, над которой надругались, – это Paris. A по-русски выходит совершеннейшая нелепость…
– От Кольки Кошелькова наше вам с кисточкой!
Это проговорил бесшумно вошедший в гостиную молодой человек лет восемнадцати-девятнадцати, одетый непривычно хорошо – в твидовый, по сезону, светлый костюм с зауженными брюками и накладными плечами, явно сшитый у портного. Обувь и гладкая прическа соответствовали костюму, однако в заурядной внешности вошедшего что-то ощутимо диссонировало с его элегантным нарядом. Это особенно проступило в его расхлябанной – руки в карманы – походке, когда он прошел к поднявшемуся ему навстречу и на его фоне выглядевшему особенно лохматым и неопрятным Марату.
– Здорово живешь, Марат! Лёлечка, целую ручки. «А может быть, в лимонном Сингапуре Огромный негр вам подает манто…»
– Маркиз! Режьте меня на куски, если это не Пашка собственной персоной! – обрадованно засмеялся Марат. – А мы с Искандером в прошлом месяце слышали – тебя замели!
– Ищи груздя в кузове. – Молодой человек присвистнул.
Марат и Елена засмеялись.
– А чо, Искандер здесь? – Молодой человек вытащил из золотого портсигара папироску с голубым мундштуком. – Я его, стервеца, не видал с тех пор, как мы втроем с Яшкой Блюмкиным в Москве с побрякушками шелушились…
– Яшка, падло, к бэкам перекинулся! – сквозь зубы процедил Марат. – Будь срок – своими руками пришью, гниду…
– Эх, «милые бранятся»… – Гость, которого Марат назвал Маркизом, жеманно рисуясь, выпустил папиросный дымок. – Глядишь, и не понадобится…
– На руках бэков – кровь братоубийства. – Голос Елены прозвучал металлически ровно.
«Некрасов прав». Эта мысль вспыхнула единственным логическим маяком, к которому стремились Сережины попытки хоть что-нибудь понять.
– Шальные вы, политика. – Гость зевнул. – То в обнимочку, то в резаловку… Мы дак с новой властью завсегда столкуемся… А уж с бэками – особливо. Первым делом – уговор дороже денег: мы их не замаем, они нас не обижают, сироток горемычных. К обоюдной, заметим, выгоде. Да и потом – завсегда жентельменское соглашеньице оформить можно: мы – вам, вы – нам…
– Шкуры вы все-таки – счетов не сводите.
«Кто – вы? – Сережина мысль отчаянно блуждала в алогичности какого-то сновиденного абсурда. – Не анархисты, потому что не политика. Кто же? С кем тут расклад и знают ли о нем наши?»
– Оченно даже сводим, когда надобность. А насчет шкур бабулька надвое сказала. Шкура, она, первое, у каждого одна и своя. А второе – на себя оборотись насчет бэков. Хоть табачок-то у вас и врозь, а хлебушек, бывает, и посейчас вместе.
– Бывает! – Марат усмехнулся.
– Сашка-то что?
– Да будет скоро. О деле сперва потолкуем, а встречу вспрыснуть уж потом?
– У Кольки на это железно. Потолкуем на тет-а-тет. А слышала, кстати, Лёлечка, как Колька на первомайскую в Москве фартово развлекся?
– Нет, расскажи. – В голосе Елены звучал неподдельный интерес к словам этого нестерпимо вульгарного и не вызывающего доверия человека.
– Демонстрация, значит, от Никитских, – с явным удовольствием заговорил гость. – «Мир насилья разроем»[54 - Цитата из первой редакции текста «Интернационала».], флаги, пролетарии, все чин чинарем, чекисты в коже. Вдруг навстречу мотор с открытым кузовом, мотор – посреди улицы, по тротуарам с боков по двое с винтарями. Извиняй, товарищи дорогие, частная собственность не одну душеньку православную на корню загубила. Будем от предрассудков высвобождаться. Но народец, спасибочки бэкам, к экспроприациям попривык, не спорит. Доверху кузов накидали, пока до Манежа ехали, и котлами, и бумажниками.
– Времени не теряете! – хрипло рассмеялся Марат.
С искренним удовольствием рассмеялась и Елена, Елена, несколько минут назад с увлечением говорившая о Рембо. Это было мучительно.
– Такое времечко, как нынешнее, терять грех! – усмехнулся гость.
– Эх, будь у Кольки голова на плечах, – Марат опять закашлялся, – с его силами – любое правительство в полдня сковырнуть.
– А что нам с этого за приварок?
– Эх, шкуры вы, шкуры…
Сережины мысли снова вернулись к Зубову: «Ох и наешьтесь каши, Ржевский…» Такую кашу мог бы расхлебать только Платон, непогрешимое чутье которого позволяло ему беспечно разгуливать по Чрезвычайке. «Всю эту публику Платон знает лучше, чем она сама себя знает. Они не могут видеть себя со стороны, а он каким-то образом может изнутри наблюдать весь несложный механизм их душевных движений… Все должно быть просто, очень просто… Как тогда Платон все расставил по своим местам одной коротенькой фразой: „Чека – та же малина“. Именно в этот момент я понял все. Но для того чтобы так говорить, он должен был очень хорошо представлять себе, что такое настоящая малина… я этого не знал, поэтому и не мог понять сам… Господи! Дурак, как же я раньше не сообразил!»
Сережа тихо рассмеялся, с новым вниманием разглядывая гостя эсеров, – казалось, что каждая вульгарная черта этого человека являлась теперь лишним подтверждением несомненной разгадке.
– Слушай, а это что за фраер? – с вызывающей расстановочкой процедил гость, обращаясь к Марату. – Что-то мне его портрет незнаком. Ты, парень, представься для политесу! Заодно уж скажи, что тебя разбирает, вместе посмеемся. А то слова не сказал, уставился, как солдат на вошь, да еще зубы скалишь. Оно ведь и обидеться можно.
– Если у тебя, – Сережа медленно поднялся и с неподвижным лицом сделал шаг по направлению к Маркизу, – еще раз, скотина, повернется язык тыкать офицеру, в следующую секунду ты у меня окажешься двадцать вторым.
– Миль пардон! – Молодой человек с шутливым испугом, но довольно поспешно отступил к стене. – Не заметил по глупости, что Юденич в Питере.
– Без шуток, скоро будет. Ладно, пошли потолкуем. – Марат, под локоть увлекая гостя к двери, ведущей в комнатку под лестницей, на ходу обернулся к Сереже: – А вы, прапорщик, все же не у себя на плацу.
Сережа пожал плечами. Собственная вспышка уже казалась ему немного смешной. На некоторое время в гостиной воцарилась неловкое и напряженное молчание.
– Почему вы сказали – двадцать вторым? – заговорила наконец Елена. – Вы считаете? Зачем?
– Не нарочно. Я не знаю, почему так получается. Может быть, просто хочется знать, сколько раз меня следовало бы приговорить к пожизненной каторге по законам мирного времени. И к смертной казни. Иногда странно осознавать себя убийцей, которому незачем скрываться. Мне девятнадцать лет, убийство в год – не хватило бы моей жизни. После этого довольно смешно вспоминать о нашумевших газетных процессах. Двоих – шашкой. Я делаю сегодня много глупостей. Если бы я пристрелил этого подонка, вышла бы масса нежелательных осложнений между нами.
«А ведь я не поручусь, что не хотел осложнений. Может быть, поэтому я взорвался. Меня, как мальчишку, против моей воли тащит по течению, и я впервые в жизни хочу провалить порученное мне задание. Более того, я хочу нарушить приказ. Однако это немыслимо, почти невозможно, – я заставлю себя его выполнить».
– Нет, это не было глупо. Вы были в этот миг невероятно хороши. Вы сами не можете представить – до чего вы были хороши. – Елена подошла к Сереже, она дышала взволнованно и часто. – Вы казались таким безобидным щенком, и вдруг на мгновение мелькнули зубы зверя, который в вас есть… Господи боже мой, ведь самое ужасное в том, что вы правы…
– Я? В чем?
Вопрос был задан машинально: Сережу поразило лицо Елены, исказившееся словно в неожиданном испуге приступа удушья. Еще мгновение – и она, бросившись на диван, забилась бы в хриплом крике истерического припадка… Этот воющий, захлебывающийся крик выплескивался из ее взгляда, рвался с полуоткрывшихся губ…
Почему он утонул в темноте зрачков, этот крик? Еленино лицо сделалось бесконечно старым.
– Когда был Артюр… когда мы были моложе, – наконец заговорила она, – все было не так. Мы были… гордыми, мы были возвышенными, а теперь… Теперь!.. Бьемся, как мухи, в нами же сплетенной паутине… Артюр еще был жив, когда мы впервые не на словах стали доказывать, что цель оправдывает… средства… Но тогда еще не было так видно, к чему это приведет… А теперь?! Теперь?
– Послушайте, – справляясь с перехватывающим дыхание спазмом, быстро заговорил Сережа, – зачем вы берете на себя мужскую ношу? Такую ношу, зачем?.. Господи, да неужели же эти… ваши друзья не видят, что вам надо отдохнуть от всего этого кошмара?
– Это невозможно. – Елена, не отводя глаз от Сережиного взгляда, горько усмехнулась. – Поймите, во мне давно уже нет ничего, кроме убийства. Я уже не Елена: сгорело все, остался один пепел.
Сереже показалось, что обращенные к нему молящие черные глаза приняли лишенный блеска цвет выжженной земли – вспомнилась выгоревшая после какого-то боя степь на Дону.
– Я уже не могу не убивать, я уже давно – машина, которую кто-то завел… Смысл, который в этом был, тоже сгорел. Вчера – вас, сегодня – бэков, кого завтра? Все смешалось, потерялось все, чему мы служили… Я уже ничего не понимаю. Только привычка убивать – это единственная оставшаяся реальность, без этого меня вообще не было бы… Простите. Я должна привести себя в порядок.
Елена поднялась и неверной, спотыкающейся походкой вышла из гостиной. Сережа остался один.
«Так страшно мне уже не было давно. И такого невыносимого ощущения собственного бессилия я не испытывал даже на Гороховке… Когда до такой степени ничего не можешь сделать…»
Сережа подошел к портрету Рембо, от него – к выходившему в заросший тополями двор окну. Несколько шагов отделяло окно от двери в комнату Марата: до Сережи донеслись невнятные голоса собеседников.
«Но если мы будем некоторое время контактировать… Может быть, все же… Почему – если? Ведь именно для того, чтобы установить этот контакт, я и нахожусь здесь», – мрачно продолжал размышлять он.
Из окна с разбитой створкой потянуло сквозняком: дверь в комнату под лестницей со скрипом приотворилась. Сережа увидел Маркиза, в демонстративно развязной – нога на ногу – позе развалившегося за столом. Маркиз курил, глядя через стол, – видимо, на Марата.
«Машина, которую кто-то завел… А кто завел всю эту машину, весь этот многоступенчатый механизм бойни? Есть ли в этом чья-то осознанная воля или это уже просто вырвавшийся наружу, пугавший древних всепожирающий Хаос? Если бы понять хотя бы это!»
– Мокрухи боитесь? – донесся до Сережи неожиданно севший презрительный голос Марата.
– Наш профиль – галантерея. – Гость еще развязнее уселся на стуле. – Все выгоднее становится работать – что с бэками, что с вами… Вам – маму родную не жалко, хлебом не корми, дай под стрельбу сунуться. А бэки, наоборот, трусливее стали, зажрались… И честности промеж них мало – помнишь небось лбовские денежки[55 - Лбовские денежки – Речь идет об А. М. Лбове (1876–1908), известном «экспроприаторе», то есть идейном грабителе от РСДРП времен революционных событий 1905 г. и более поздних. Инициатор ряда крупных ограблений с человеческими жертвами. В 1908 г. приговорен к смертной казни через повешение.]?
Сережа с отвращением отошел от окна.
– Я прошу меня извинить. – Опухшее от слез лицо подошедшей Елены было уже спокойным. Приглаженные волосы еще блестели от холодной воды. – Я, вероятно, больна. Не знаю, что на меня нашло.
– Это я должен у вас просить прощения. Я коснулся того, во что не имею никакого права вмешиваться.
– Вы правы.
– Выходит, я запоздал.
При этих без усилия громко прозвучавших словах лицо Елены мгновенно сделалось собранным и строгим. Тот, кто произнес их, был вновь вошедший в комнату человек лет пятидесяти, широкоплечий и высокий, с наголо бритой, крупной, выразительной лепки головой (лохматые брови и длинные усы обнаруживали седину), в вышитой крестом красными и черными нитками сорочке, ворот которой виднелся из расстегнутой тужурки. Он окинул Сережу тяжелым и острым взглядом глубоко посаженных маленьких глаз.
– Полагаю, что вы ждали меня. Я – Опанас.
17
«Хоть бы одна вылазка без перестрелки… Голова как с похмелья». Некрасов взглянул на часы, слегка досадуя на отсутствие Сережи: его донесение висело последним делом, еще не завершенным за день.
Скользнув взглядом по книжной полке, Юрий остановился на латинском томике карманного формата. Это было описание войн с Ганнибалом. Профессионально предпочитающий античные описания военных кампаний строкам Катулла, Юрий прилег с записками на диван и, пролистав большую часть книги, углубился в последнюю африканскую кампанию полководца. Звонок оторвал его от битвы при Заме, на которой он, по сохранившейся с юнкерских времен тайной привычке, невольно начал просчитывать контрдействия, предпринятые бы им на месте римского военачальника.
«Выслушать Ржевского – и спать! К черту!»
– Некрасов! – Голос Стенича за дверьми прозвучал встревоженно.
– Да, я сейчас выйду.
Юрий накинул куртку, но выйти в гостиную не успел: дверь растворилась ему навстречу. Худощавый пожилой человек, закрученными усиками и какой-то немецкой сухостью невольно вызывающий в памяти фотографические портреты кайзера Вильгельма, торопливо кивнул Юрию.
– Ну и заварили же вы кашу, штабс-капитан!
– Г-н полковник?
– Вот уж не думал, что сегодня придется встречаться с вами вторично. – Люндеквист устало опустился на стул. – Скажите, Некрасов, вы действительно вступили в переговоры с эсерами?
– Да. Я имел на это полномочия. Хотя я не вполне понимаю, откуда вы это уже узнали.
– К сожалению, от Чеки.
– Признаться, г-н полковник, вы высекли меня, как мальчишку, – проговорил наконец Некрасов.
– Вы намерены привлечь группу Опанаса для совместных боевых действий. Это на самом деле так?
– Да. Ничего не понимаю. – Юрий коснулся ладонью лба. – У Чеки не может быть так хорошо поставленной агентуры.
– У Чеки ее нет. – Люндеквист вытащил из кармана короткую трубку с янтарным мундштуком. – Сколько вам лет, Юрий Арсениевич?
– Двадцать семь.
– Так неужели я, – а ведь я вам в отцы гожусь, – должен объяснять, что ваши понятия катастрофически устарели? Мы воюем с противником принципиально нового типа, а вы действуете по старинке… Большевики и эсеры взаимодействуют на межличностном уровне даже тогда, когда идет повальное истребление одними других. Ваши планы выплыли наружу благодаря случайности. Эсер Розенталь, по кличке Малиновка, год назад разругавшийся с Блюмкиным на амурной почве, с ним на днях помирился и в результате разошелся с группой Опанаса, где к Блюмкину отношение очень плохое. И ваши секреты вместе с носителем оных благополучно расположились в Чеке. Случайность, но очень типическая. Они варятся в одном котле – для чего тут агентура? Любые сведения, полученные эсерами, приплывут к большевикам, как хлеб по водам.
