Ведьмы танцуют в огне. Том I и II

Но почему он убегает? Бережёт человеческое тело? Не хочет до поры, расставаться со столь ценной оболочкой? Может быть, у него ещё остались какие-то дела? Хэлена слышала, что духи могут вселяться тела людей, чтобы испытывать наслаждения и радости, каких не бывает в их бесплотном мире… И она так захотела доставить самому Цернунну столь земное и одновременно райское удовольствие, за которое Библия прочит муки ада, что в горле у неё пересохло.

Но пока Хэлена придавалась думам и сладким грёзам, Рогатый, всё это время сидевший в зарослях, вдруг вскочил и резко бросился дальше, перепрыгивая через сухие ветви, чтобы не издавать шума. Ведьма сначала даже решила, что он заметил погоню, но поняв, что солдаты отсюда далеко, она поспешила за убегающим незнакомцем. Его тело мелькнуло между деревьев, скрывшись из виду, хрустнула пара ветвей, и всё затихло. Хэлена немного переждала, боясь попасться ему на глаза, а потом медленно и осторожно начала пробираться вперёд.

Она долго бродила в ночи, пытаясь найти его следы, или увидеть его в темноте, но Рогатый как сквозь землю провалился.

Тщетно осмотрев всё вокруг, она с досадой вдохнула пряный ночной воздух и направилась в сторону Бамберга, уже зная, что и у кого спросить, чтобы ухватиться за нить и начать поиски той сущности, о встрече с которой мечтала всю жизнь.

* * *

Ближе к рассвету, когда заря показала первые золотистые лучи позади солдат, они вошли в Бамберг. По пустым улочкам, выплывая из утреннего тумана как призраки и слушая гулкое эхо своих шагов, прохаживалась ночная стража, зевая и ёжась от холода. Дважды спутников останавливали, и Готфриду приходилось показывать грамоту викарного епископа Фридриха Фёрнера. Тогда стражи будто бы просыпались – вздрагивали, пятились, извиняясь, и давали дорогу воинам инквизиции, охотникам за еретиками и богохульниками.

За несколько кварталов до Труденхауса спутники остановились.

– Идите дальше, передадите арестованных начальнику тюрьмы, – сказал Готфрид, пристально глядя в глаза солдатам. – Но об этой девушке ни слова! Расскажете писарю, как я отправил вас в город с двумя арестованными, а сами пошли за подводой. Но её, – он кивнул на спящую, – не было!

Достав из кармана талер, он протянул его застывшим в сомнениях стражникам. Майстер Валье очнулся первым и взял деньги.

– Вот вам майстер Валье, выпьете с солдатами за наше здоровье. Дитрих, дай им ещё талер. Ты мне был должен, помнишь?

Тот перевёл на друга удивлённый взгляд.

– Ты что, ты что, Гога? Куда ты эту девку собрался тащить?

– Просто отдай ему это серебро! – с нажимом повторил Готфрид, сверля друга тяжёлым взглядом.

Дитриху ничего не оставалось, как недовольно вздохнуть и отдать монету солдату.

– В общем, о ней молчите. Сейчас пойдёте к майстеру Вагнеру, у него есть подвода, и вернётесь в лес. Нужно собрать тела, чтобы опознать и похоронить по-человечески. Мы с Дитрихом вернёмся в ратушу, чтобы дождаться смены караула.

Я зайду завтра, – он немного помолчал и добавил. – Просто, понимаете, перед этой девушкой я в неоплатном долгу, поэтому и хочу спасти её на первый раз. Я уверен, что она не ведьма.

– Хорошо, – кивнул один из солдат, прикидывая, как можно разгуляться на серебро сержанта. – Сделаем, как прикажете. А уж ведьма или нет – не нам ведь решать.

И они ушли по вымощенной камнем улочке, оставив Дитриха и Готфрида одних на перекрёстке.

– Ну и зачем тебе эта ведьма? – начал Дитрих. – Поимел и в Труденхаус сдал, чего морочиться? Что за блажь на тебя нашла? Какой долг, что ты им там наврал?

– Она не ведьма. Понимаешь, это та самая девушка, которую я вчера видел. Она дочь майстера Альбрехта Шмидта, который сделал когда-то мою шпагу. Я думаю, что её похитили, и хотели с её помощью заключить союз с дьяволом… Я ещё не всё понимаю. Просто мне нужно выспаться.

И Готфрид повернул к дому. Дитрих шёл за ним, сначала молча, а затем снова начал ворчать:

– Тебя, ослушника, на костре сожгут вместе с твоей ведьмой. Сейчас кто-нибудь из солдат донесёт, и всё – гореть тебе огнём. Ну, сделал тебе мастер шпагу, ну и что с того? Свою жизнь теперь из-за этого отдавать? Девка-то не мастер, так что…

Так они дошли до шестнадцатого дома на улице Геллерштрассе. Он соединялся с соседними домами, так что все вместе они образовывали подобие стены с редкими просветами узких переулков – такова была архитектура города. Дом был небольшим, двухэтажным, построенным в стиле фахверк. Маленький, среди трёх-четырёхэтажных собратьев, зато весь свой. Окна, по три с каждой стороны, рамы которых когда-то были побелены, а теперь покрыты облупившейся краской, были затворены деревянными ставнями, потемневшими от времени. Этот дом достался ему в наследство от отца, и был, несмотря на свои малые размеры, велик для одинокого Готфрида.

Из-за угла выбежала серая собака и приветливо завиляла хвостом.

– Извини, Мартин, но у меня сегодня ничего нет, – ответил он на молчаливый вопрос животного. – Дитрих, возьми ключ у меня в кармане…

Пёс поднял уши, но не ушёл, а продолжил озадаченно смотреть на голые ноги девушки, которые торчали из-под куртки, в которую она была завёрнута. Как гусеница, которая готова стать бабочкой.

Усталый и измотанный Готфрид чуть не уронил её на низкое каменное крыльцо, пока Дитрих доставал ключ и открывал жилище. Когда они вошли внутрь, Готфрид положили девушку на постель. Дитрих задвинул засов и начал растапливать очаг.

Внутри было довольно уютно – деревянная мебель, большой, в половину северной стены, очаг, выложенный из необтёсанного серого камня с кованой чугунной решёткой, чтобы удерживать дрова и угли внутри. На очажной полке, закопчённой дочерна, была свалена деревянная и оловянная посуда, давно не мытая и потемневшая от времени. Перед очагом стояло кресло и широкий трапезный стол, на котором тоже стояла грязная посуда и два бронзовых подсвечника. Угол возле очага занимала широкая деревянная бадья – для умывания, мытья посуды и на случай пожара. Окна были закрыты почерневшими от грязи занавесками, и притянуты к потолку толстыми канатами паутины, в которую уже давно никто не попадался.

Над постелью для гостей, куда друзья положили девушку, висела голова горного козла – трофей отца Готфрида, вылинявший и пыльный, а вдоль противоположной стены стояли в ряд три сундука с одеждой и прочим барахлом.

Второй этаж, на который вела крепкая деревянная лестница, был просторнее – здесь стояла постель хозяина, пара сундуков и стол с письменными принадлежностями, мутные окна цедили первые рассветные лучи.

Однако же в доме царило запустение – отвыкший от внимания вечно занятого хозяина, он медленно старился, иногда вздыхая чёрным дымом из трубы или скрипя лестницей и дверями. И каждый прохожий видел, что дом хоть и обитаем, но давно заброшен.

– Нас с тобой обоих на костёр отправят, как только узнают, что ты с ведьмой связался, – продолжал ворчать Дитрих, высекая искры на стружку и мелкие лучины.

Готфрид зевнул и устало ответил:

– Я хочу спать. Давай завтра поговорим.

Затем он повесил шляпу на рог торчащей из стены головы, укрыл девушку одеялом, снял ботфорты и завалился на постель рядом с ней прямо в одежде, даже забыв помолиться. Хотя сейчас это пришлось бы как нельзя кстати.

– Слава Богу, что не разделся, а то бы ещё застукали за прелюбодеянием тебя, – буркнул Дитрих засыпающему другу, подкладывая большие поленья в начинающий разгораться очаг.

– Надо бы караул сдать, – сказал Готфрид. – А то получится, что пост оставили…

– Сейчас пойду, – вздохнул Дитрих. Но потом вернусь, так что ты тут давай поскорее, если что, – он с улыбкой оглянулся, но его намёк пропал втуне – кажется, Готфрид уже спал.

Через некоторое время Дитрих взял запасной ключ с крючка на очаге, надел шляпу и, стараясь особо не шуметь, ушёл в ночь.

Готфрид слушал, как он с тихим стуком ступает по деревянному полу, как закрывает дверь и поворачивает ключ в замке. И в душе его сейчас ворочалось сомнение и… страх? Кто-то мерзкий и скользкий, как майстер Валье, как натёртая колдовской мазью старуха, говорил ему своим гнусавым голоском, что, не отправив незнакомку прямиком в Труденхаус, он, Готфрид, руководствовался далеко не чувством долга, не жаждой справедливости. И что всё это – ложь, слабость. Так хочется быть холоднее и циничнее, чтобы не сомневаться, чтобы не мучиться совестью… Ведьма ли она? Возможно, но разве будет ведьма строить глазки охотнику на ведьм, когда они от слуг христовых как от огня разбегаются? Да разве может ведьма родиться в семье столь честного и искреннего католика, каким был Альбрехт Шмидт? И какой ненавистью ко всему божественному нужно обладать, чтобы в первую же ночь после похорон отца отправиться на шабаш для грешных игрищ и колдовства? Разве может столь чистое и красивое существо быть так глубоко порочно? Конечно же, нет.

Куда больше верится в то, что девушку притащили на шабаш силой, пытаясь принести своеобразную жертву. Почему именно её? А потому, герр Фёрнер, что родилась она в семье честного и искреннего католика. Потому, герр Фёрнер, что осталась она сиротой и её никто не хватится. Потому, что опоили её, околдовали.

Размышляя об этом, Готфрид с удовольствием вдыхал пряный аромат трав, исходивший от девушки рядом. Она мерно дышала, укрытая тёплым одеялом, и он дышал вместе с ней. В очаге, словно в предостережение, гудело и бесновалось алое пламя…

Но, если она всё же ведьма, разве это не значит, что она должна будет сбежать, опасаясь за свою жизнь, как только проснётся? Разве это не значит, что она должна будет вернуться в ковен и закончить ритуал?

Готфрид вновь вдохнул её запах. Как было бы легко отдать её Фёрнеру… если бы это было так легко. Нет, пусть спит. А завтра, когда она проснётся, надо будет обязательно поговорить.

Ночью пришёл Дитрих, прокрался наверх и, как всегда, наверное, завалился на постель Готфрида в одежде и сапогах.

Потом взошло солнце, разбудив жителей Бамберга. Начиналась среда – самая середина недели, и город постепенно наполнялся людским гулом, топотом ног. Хлопали ставни соседних домов, и слышался плеск и мокрые шлепки помоев, которые чистоплотные горожанки выбрасывали из окон прямо на мостовые. Тут и там раздавались звонкие голоса соседок, желающих друг другу доброго утра или делящихся последними сплетнями. Часто, живущие в противоположных домах женщины, выглядывали в окна и передавали последние новости подругам через проходящую внизу улицу. Голоса их были высокими и звонкими, и говорили они с такой гаммой чувств и интонаций, какой позавидовал бы любой актёр или проповедник. И, конечно же, разносимые ими сплетни становились достоянием широкой публики: выпав из окна, они цеплялись за уши проходящих внизу горожан, и плодились по всему городу, перевираемые каждым новым рассказчиком.

– Вчера-то, говорят, облаву на ведьм устроили, да не поймали никого! – слышал Готфрид и, переворачиваясь на другой бок, вяло думал: "Поймать бы вас, да выведать на дыбе, откуда вы это успели узнать…"

– О, смилуйся, Господи! Да неужто эти еретики снова посевы будут портить? У меня с утра ребёнок захворал, кашляет и слизью исходит. Может, колдовство какое?

– А где он вчера был?

– На речке купался, с Клаусом и другими мальчишками…

– Зачем ты его отпустила, дурёха? То опасно! Ведьмы, поговаривают, в праздник святой Вальбурги речки отравляют мазями или порошками колдовскими! Ты своди сына к священнику, расскажи, как всё было, да гостинцев святому отцу дать не забудь! Пусть трижды молитву над ребёнком читает, может быть исцелит…

Потом улицу начали наполнять рабочие звуки и запахи: аромат свежего хлеба из булочной неподалёку, который почти перебивал вонь помоев на улицах. Послышался мучительный в такую рань стук молотка – сосед, майстер Браун, чинил крышу.

Готфрид, недовольно замычав, попытался спрятать голову под соломенную подушку, но сон уже не хотел возвращаться. Захотелось скинуть одежду и залезть под нагретое за ночь одеяло, но, вспомнив, что рядом с ним лежит обнажённая фройляйн, он понял, что если разденется, то точно не уснёт. Поэтому он отвернулся от неё и закрыл глаза, слушая рваный ритм ударов молотка.

Ему всё-таки удалось уснуть. И он бы проспал так до вечера, но уже в полдень в дверь требовательно постучали, и Готфрид, сонный и опухший, вскочил с постели. Встряхнув головой, он накрыл дочку Шмидта одеялом, чтобы не бросалось в глаза обнажённое тело, если вдруг придут солдаты. А друзей, которые могли просто так прийти к нему в гости, у Готфрида почти не было…

Он осторожно выглянул из-за грязной занавески: на пороге, в серой рубахе и штанах, которые должны были доходить взрослому человеку до колен, но у него свисали почти до земли, переминаясь с ноги на ногу и глядя вверх, стоял мальчик. Это был молодой служка, который которого часто отправляли с сообщениями тому или иному человеку. Звали его, кажется, Михаэлем…

Готфрид приоткрыл дверь, загородив собой весь просвет, чтобы мальчишка ничего не увидел.

– Их преосвященство викарный епископ бамбергский Фридрих Фёрнер вызывает вас к себе, – выпалил посыльный, комкая в руках полы своей засаленной серой рубахи.

– Как настроение у преосвященства? – нарочито спокойно спросил Готфрид.

Мальчишка огляделся, а потом поведал заговорщицким шёпотом:

– Злы очень. Сердиться изволят…

– Понятно. Беги дальше, – кивнул Готфрид и захлопнул дверь. Мальчишка на пороге облегчённо вздохнул и исчез за углом.

– Готфрид на секунду задумался, но его оцепенение прервал скрип лестницы.

– Герр Фёрнер по твою душу посылал? – спросил Дитрих мрачно.

– Не отпевай раньше времени, – так же мрачно отозвался Готфрид и начал натягивать белые чулки, дань моде, которые он носил в городе.

Гостья девушка всё ещё спала, сладко и томно вздыхая. Господи, пожалуйста сбеги! Открой окно и исчезни навсегда!…

– Я с тобой пойду – всё же мы вчера вместе были, – бросил друг и пошёл наверх, за одеждой.

Глава 5

ДВЕ КЛЯТВЫ

Утро было солнечным, но вот к полудню небо заволокло тучами. Тяжёлые и серые, они висели над улицами, медленно проплывали над черепичными крышами и тусклыми крестами церквей. Зябкий ветер изредка поднимал с мостовой пыль и мелкий мусор. Готфрид кутался в куртку, пропахшую ароматом колдовской мази, и старался идти быстрее, чтобы не мёрзнуть. Мысли его сейчас занимал Фёрнер. Неужто викарий всё же узнал что-то про дочку Шмидта? Или он всего лишь хочет дать подчинённым новые поручения? Нет, ещё рано – палачи ещё не успели ничего узнать от двоих заключённых. Или дело всё-таки в девушке? Он слишком хорошо представлял себе, что может сделать герр Фёрнер. И только холодный ветерок не давал Готфриду углубиться в эти тяжкие терзания.

– Брось ты к чертям собачьим эту ведьму! – не унимался тем временем Дитрих. И Готфрид знал, что он не уймётся, пока не добьётся своего. – Она тебя околдовала, вот ты и влюбился без ума. Она даже не красивая ни капли: тощая как палка и рыжая, как адское пламя! Да ещё ворожит, поди, бесов в дом вызовет! Ну и пусть бы её там в жертву принесли, тебе-то что? Мало девок в Труденхаусе сидит? Тюремщик вино по-прежнему любит, так что не понимаю я тебя, Гога…

– Ты ведь тоже рыжий, – заметил Готфрид.

– Да, но у меня красивая, благородная рыжина! – возразил Дитрих. – А у ведьм она такая… ну, как у этой твоей. Я как посмотрел, сразу понял – ведьма!

– Её же хотели убить. Ну какая она ведьма? – сказал Готфрид.

– А может её не убить хотели?

– А что? Ты видел нож и чашу? Думаешь, собирались устроить ритуальную дефлорацию?

У Дитриха аж глаза загорелись от злого восторга.

– Ритуальную – что? – спросил он, еле сдерживая возбуждение. От улыбки его, казалось, сейчас треснет лицо.

– Дефлорацию. Это лишение девственности так называется. По-латыни.

– О, дьявол! – Дитрих расхохотался на всю улицу. – Ритуальная дефлорация! Ты где такое слово вычитал?

– От Фёрнера слышал, да в какой-то книге, кажется, упоминалось…

– Ритуальная дефлорация, – повторил Дитрих, пробуя слова на вкус. – То есть теперь ты ей устроишь ритуальную дефлорацию?

– Нет, – холодно ответил Готфрид.

– А почему нет?

Готфрид слушал молча, быстро шагая по каменным мостовым жемчужины Франконии. А Дитрих продолжал увещевать друга:

– Как пить дать, дьявольщиной дом заразит! Появятся у тебя там призраки и упыри, будут кровь пить из тебя ночами. Ты чахнуть будешь, а она молодеть! Такое часто бывает, мне бабка в детстве рассказывала! Ты и так уже бледный, как мрамор. Бросай её, сдай герру Фёрнеру или просто в лес отпусти, а то сгубит она тебя, ей богу сгубит!

На дорогу перед ними, кружась и танцуя, упал летучий листок, каких множество валялось по городу. Оттиск, сделанный с помощью клише, изображал пламя костра, в котором корчилась нагая женщина. Лицо её, искривлённое в гротескной агонии, выглядело скорее нелепо, чем устрашающе, и всё же гравюра давала понять, какая кара постигнет всех тех, кто занимается колдовством или погряз в иной ереси. Внизу же красовалась надпись: «Всем жёнам и девам в предостережение и назидание».

– Вот! – мгновенно вскричал Дитрих, указывая на листок. – Это божье предостережение!

Готфрид наступил на бумагу и молча пошёл дальше.

– Тьфу, Господи помилуй! – Дитрих плюнул на гравюру и последовал за ним.

– Мы же приказ нарушили, – сказал Готфрид, чтобы перевести тему.

– Да, чувствую, нам сейчас достанется.

– Мне особенно – я ведь в Ратушу так и не вернулся, не я караул сдавал, не я арестованных в Труденхаус доставил…

– Да плюнь на это! – отмахнулся Дитрих. – Кто узнает-то? Я скажу, что мы вместе были. Стражникам тоже правду говорить не выгодно: Приняли пост не у сержанта, а у меня! Думаешь кто-то признается? Скажет: «Простите, герр Фёрнер, я хотел спать, потому и принял службу у кого попало»!

Навстречу им попался грешник в чугунной маске. Личина напоминала ту, в которой ночью видели дьявола. Это было наказание за грехи – несколько дней носить тяжёлую чугунную харю на голове.

– Это точно знак, – сказал Дитрих, провожая грешника взглядом.

Опасаясь дождя, друзья поспешили в ратушу, оставив позади грязные улицы, с которых торопился убраться народ. Дважды с неба начинало капать, и дважды переставало, так и не набрав какой-нибудь значительной силы.

Викарий был свободен – перед его кабинетом не было ни одного посетителя, а потому, оставив Дитриха за дверью, Готфрид вошёл внутрь.

Фридрих Фёрнер был высоким и тощим человеком. Он мерно вышагивал по комнате, опустив глаза и о чём-то задумавшись. Высокий умный лоб его подчёркивали тонкие тёмные брови. Длинный и тонкий прямой нос нависал над небольшим скромным ртом. Также он носил усы, кончики которых были немного вздёрнуты вверх, и густую квадратную бородку, длиной в палец, форму которой усердно старался сохранить. Голова его облысела от старости, и лишь по бокам росли кудрявые, седеющие волосы, доходившие викарию до плеч. Несмотря на это, внешне Фёрнер совсем не выглядел на свои пятьдесят. У него были живые, подвижные глаза, а с губ не сходила по-отечески тёплая улыбка.

У викария был просторный кабинет, в центре которого стоял прочный стол из морёного дуба. На тёмной поверхности его лежали разные деловые бумаги и ящичек с письменными принадлежностями. В стене справа был выложен камин, где сейчас догорал сухой хворост – очевидно викарий замёрз утром. В углу кабинета, за отдельным столом, сидел муниципальный секретарь, почёсывая кончиком гусиного пера свою потную плешь.

– Готфрид Айзанханг прибыл, – отчеканил Готфрид и замер у двери, пытаясь понять, что же будет дальше.

Секретарь сразу спрятал глаза и начал что-то писать. Фёрнер остановился около окна и поглядел наружу. Готфрид ждал.

Наконец викарий промолвил:

– Итак, Айзанханг, извольте объясниться, почему вы самовольно оставили вверенный вам пост? Почему по возвращении я обнаруживаю у городских ворот подводу, полную трупов?

– От их преосвященства герра фон Дорнхайма пришло послание, в котором был приказ сорвать шабаш и привести еретиков на суд, – это говорил не человек, но раб, которому было приказано. Невинная жертва обстоятельств. Как приятно, когда ты ни за что не в ответе.

Готфрид достал из-за пазухи означенное письмо и положил на стол викарию. Фёрнер с интересом углубился в чтение, задумчиво поглаживая бородку. Гладил он её особым образом, кладя ладонь снаружи, а изнутри прижимая большим пальцем. От этого его борода становилась прямой и ровной, и всегда блестела от жира, попадавшего на неё с рук.

Викарий молча прочитал письмо и поднял глаза на Готфрида, пристально вглядываясь в его лицо.

– Действительно, – вымолвил наконец он, – приказы его преосвященства следует ставить выше моих, а посему хвалю за решительность. Жаль, безусловно, что мы раньше времени показались, однако же пути Господни неисповедимы.

Готфрид облегчённо вздохнул.

– Так что там произошло? – будничным тоном поинтересовался викарий, усаживаясь за стол и давая секретарю в углу знак начинать запись.

– Шабаш состоялся где и предполагалось. На охране ратуши я оставил нескольких стражников, а с остальными отправился на арест. По совету Дитриха Байера мы окружили место сходки, а затем напали разом на всех ведьм. Мы не думали, что они так бросятся на нас… Им удалось прорваться, потому что они были смазаны жиром. Мы стреляли в них, однако многим удалось бежать. Поймали мы только одного мужчину и молодую девушку… – Готфрид запнулся, вспомнив о дочери кузнеца. – И эти двое теперь находятся в Труденхаусе, я отправлял туда Дитриха, а сам пошёл принимать утреннюю стражу в ратуше.

Фёрнер задумчиво покивал, а затем снова погладил бородку.

– Значит всего двое? – протянул он, подняв глаза на Готфрида.

Тот нервно кивнул и в душе его зашевелился страх. Он всё знает! Но откуда? Неужто эти тупые стражники всё ему разболтали? От епископского викария не приходилось ждать сострадания, а тем более сочувствия в любовных делах…

– Известная личность сообщила мне, – промолвил наконец Фёрнер, – что стражу в ратуше принял также Байер.

Готфрид судорожно сглотнул.

– А так же то, что вам посчастливилось арестовали ещё одну пленницу…

Теперь он внутренне напрягся и дрожащим голосом произнёс:

– Простите, герр Фёрнер! Не имел в мыслях вас обманывать… видит Бог, я… я спас эту девушку…

– А теперь расскажи, Готфрид, что в действительности там произошло, – попросил викарий елейным, не сулящим ничего хорошего, голосом.

– Ну, – замялся он, пойманный на лжи. – Эти колдуньи хотели отдать её в жертву дьяволу! Они уже готовились это сделать, как я не выдержал и дал приказ атаковать. Девушку я спас и унёс с собой – она была без сознания. Понимаете, она дочь кузнеца, который выковал моему отцу эту шпагу… Я просто не мог смотреть спокойно…

– Твоя знаменитая проклятая шпага, – кивнул Фёрнер, а затем встал и мерным шагом направился к окну. – Выходит, если бы ты подождал немного, то ведьмы предались бы греховному совокуплению, и сейчас их в Труденхаусе находилось бы гораздо больше… Да ещё этот… дьявол… Как он выглядел?

– Высокий, чёрный… с рогами… хотя, это могла быть и маска… лицо ещё такое, чёрное…

– А детородный орган велик ли был? – озабоченно поинтересовался Фёрнер.

– Он был в рясе, наподобие монашеской, – слегка растерялся Готфрид, вспомнив, что ведьмы на признаниях в своих сношениях с дьяволом часто замечают, что член его массивен и холоден как лёд.

– Итак, получается по твоей вине еретики разбежались?

– Я готов искупить свою вину, если только это возможно, – виновато отчеканил Готфрид, чувствуя холодок в животе. – Я запомнил некоторых из них, так что смогу указать…

– Это похвально, – кивнул Фёрнер, вновь глядя в окно. – Я сам займусь этим делом. А ты, во-первых, вспомни всех, кого видел на шабаше и продиктуй их имена. Во-вторых, сейчас у нас очень мало палачей, посему будешь вести часть дознаний и отчитываться передо мной. Вместо арестов будешь заниматься пытками. Возьми себе кого-нибудь в помощники. Грех можно искупить только усердным трудом во имя Господа нашего.

Викарий подозревал его в сговоре с тёмными силами, – понял Готфрид. То, что он назначил его вести дознания – ни что иное, как проверка. Пришлось щёлкнуть каблуками и отчеканить:

– Всё исполню как велите, герр Фёрнер. В помощники хочу Дитриха Байера. Можно приступать?

– Подожди, – викарий впился в глаза сержанта, на мгновение замолкнув. Слышно было, как скрипит перо секретаря в углу. – Что там с этой девушкой? Где она сейчас находится?

Айзанханг вновь напрягся.

– Я оставил её у себя. Отец её, Альбрехт Шмидт, недавно умер, так что девушка осталась сиротой… Вчера она была опоена колдовским зельем, а сегодня, когда она придёт в себя, я отведу её домой. Но защищать её для меня – дело чести.