Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

скачать книгу бесплатно


Другой случай связан с ощущением пойманности между двумя культурами (in-betweenness, Bhabha, 1994), двумя периодами времени, двумя территориями – Россией и Грузией и ощущением «клетки» в виде знаний о «норме» изложения о Грузии/Кавказе, сложившейся в «золотом веке» русской литературы: русский «колонизатор» превратился в «колонизованного» прошлым (Битов, 2009. III. C. 333, 538–539; более подробно см. в: Чхаидзе, 2014). Рассказчик иронизирует по поводу подмеченной им в реакциях грузин параллели с «тиражированным агентом империи»/«лазутчиком и захватчиком», потому что «русский имперский человек» Битова (битовский homo imperii) – это ностальгирующий интеллигент, пропитанный социофобиями (Эпштейн, 2005), подавленный советской реальностью и ностальгирующий по былому величию русской культуры, литературы и высоконравственности общества; ощущающий вину и стремящийся избавиться от «имперского» бремени XIX века, а также обеспокоенный исчезающими оплотами жизни, надеющийся на возрождение культуры, институтов семьи и крестьянства:

Тиражированный агент Империи выступает как мироносец, совершенно не чувствуя себя хозяином <…>. Про него знают, что он собирает подать, – он один в скромном неведении на этот счет (Там же. C. 362).

Кроме представлений автора о «русском имперском человеке», читатель знакомится с его представлениями о структуре СССР и постсоветских метаморфоз, связанных с отношениями России с Грузией. Еще в «Грузинском альбоме» Грузия представлена в имперско-советской схеме полной противоположностью серой, подавленной России, схожей с медведем в клетке.

В следующих текстах «Империи…», вошедших в IV часть, тема имперского захвата как культурно-эмоционального сменяется «территориальным». Здесь стоит вспомнить интересную схему зависимости советских республик от «русского», приведенную в аллегории микроавтобуса-«рафика» с русскими водителем, писателем и пассажирами разных национальностей:

Подавался «рафик» (вот восхитительное слово! намек на империю, произведенный в Риге…), в него набивалось шесть, включая шофера и автора, от силы восемь человек, предоставив пространство лишь для одного армянина, возможно, тоже Рафика, одного абхаза, одного грузина, одного еврея <…> драматургическое единство было обеспечено: вел «рафик» русский водитель, с ним рядом восседал тоже русский (автор) (Битов, 2009. IV. C. 329–330).

Образ-схема передает «превосходство» «русского» над «добровольно вошедшими» народами в «рафик»-СССР. Но позже появляется другой сюжет, уже намекающий на иной захват:

…пусть они будут такие любители-историки, как все они тут, в провинции… пусть они мне ненароком расскажут историю края и ненароком же заспорят, кто из них коренной житель, кто кореннее… пусть из спора вырастет ссора между грузином и абхазом, между грузином и армянином, между <…> …русский же и на пейзажи любуется, отвоевывая их пядь за пядью у бусурман для своей книжечки… (Там же. C. 200–201).

Социально-политическую обстановку и начавшиеся волнения позднесоветского периода Битов передал в образах «дружной семьи» и «семейных» споров: о древности языков, принадлежности территорий, особенностях национального юмора, отличиях народов друг от друга. Но во главе семьи оставался «русский имперский» человек, позволявший народам спорить и державший под своим контролем разговор.

Перипетии военных конфликтов 1990-х годов остались за текстом Битова, но он тонко и отстраненно передал основные спорные вопросы, возникшие между народами из-за снятых табу на национальный вопрос:

…о чем они ссорятся?.. ну, это понятное дело, надо только уточнить в деталях… абхаз, естественно, о грузинизации, о ликвидации абхазских школ, о записании абхазов в грузины… грузин, естественно, не выдерживает такой исторической несправедливости и говорит: что, мы вам в 1978-м телевидение не дали, университет не дали?.. вот сам говоришь: «дали». Дали, потому что взяли, отняли, сначала отняли, а потом дали… что у вас отнимать? у вас и письменности не было… <…> вы же всегда под нами были, вы всегда были Грузией, да вы и есть грузины… тут они вступают в рукопашную (Там же. C. 200).

Если Битов описывал отношения между народами СССР с помощью аллегории микроавтобус-«рафик», то в «Ожидании обезьян», написанном после распада СССР, он лишает «республики-пассажиров» человеческого образа и вводит образы животных – обезьян[57 - Писатель, режиссер и драматург Михаил Угаров (1956 г. р.) в повести «Море. Сосны», как и Битов, обращается к «обезьянкам», но так он называет абхазцев. В произведении идет речь о том, как рассказчик в 1964 году отправился в Абхазию на поезде «Ленинград – Сухуми», о его приключениях, об увиденном в другом крае. Автор обращает внимание читателя на диалог, в котором под сомнение ставится историческая связь абхазцев с территорией Абхазии. Рассказчик беседует с местным фотографом:«У них в словаре нет слова „море“, – тихо сообщил ему Фотограф.– У кого?– У этих. – Фотограф кивнул за спину. <…>– Живут на море, а слова „море“ в своем языке не имеют. Что это значит?– Что?– То, что они здесь никогда не жили. Это не их земля» (Угаров, 2010. C. 94–95).], которые разбежались из обезьяньего питомника/СССР. На такую параллель автора-рассказчика навела история, случившаяся во всесоюзно известном Сухумском обезьяньем питомнике, в котором проводились опыты над животными. Когда в начале войны в Абхазии обезьян нечем было кормить, они стали так сильно кричать от голода, что их пришлось выпустить на волю. Битов использует аллегорию «обезьяны» по отношению к советским республикам, которые «вырвались» из питомника – СССР. Писатель считает, что такое могло произойти от потери общей памяти, культурной или исторической, потери естественного объединяющего начала, что стало причиной споров, приведших к крушению «империи»:

Советские обезьяны… Освобождение обезьяны… Русская обезьяна… Обезьяна, живущая на воле в условиях социалистического общества… Без клетки… Обезьянья воля… Республика обезьян… Обезьянья АССР… ОбзАССР… Так нельзя – все обидятся. <…> Дали свободу… разрослись гривы, зато подмерзли хвосты… нуждаются в подкормке… (Там же. C. 198–199).

«Карта» Битова менялась по отношению к Грузии – России – Абхазии в зависимости от изменений реальности, официальной политики РФ и, наверно, в чем-то с совпадающих с ней взглядов автора.

Абхазия в тексте начинает играть роль, схожую с ролью Грузии – роль патриархального рая. Сначала для «русского имперского человека» Грузия и Абхазия – колонии империи, в которые он устремляется, чтобы не потерять «последние штаны». Битов вводит аллегорию «джинсы имперского человека». Джинсовые штаны как западный символ советского благополучия появляются еще в «Грузинском альбоме» и о них идет речь в «Ожидании обезьян». В «белые штаны» впрыгивает alter ego автора – «он»[58 - Повествование о поездке ведется в постоянном диалоге с собственным «я» автора, которое разделилось на «я» и «он»: «я» – это серьезный и сдержанный автор-рассказчик, а «он» – дебошир, балагур и пьяница, ищущий приключений.] и отправляется в Сухуми. Значение американского «продукта», одежды для рабочих, в корне меняется в России. По мнению Битова, джинсы – вещь, с помощью которой Америка «колонизовала» СССР. В советские времена они были показателем высокого социального статуса, а по Битову – штаны к тому же единственный, после культуры, оставшийся вид частной собственности:

Образ последних штанов достаточно неэстетичен, чтобы пытаться их продать (что я, кстати, и пытаюсь сделать…) <…> Так что штаны на мне были – у меня южных штанов не было (Там же. C. 176).

За сюжетом (отправление рассказчика за южными штанами) скрывается иносказание о стремлении России сохранить при себе бывшие советские южные республики в виде Грузии и ее бывшей автономии Абхазии. В «Империи…» описываются абхазские деревни, например деревня Тамыш, которую, следуя содержанию, можно сравнить с русской деревенькой Турлыково (Там же. C. 206–225). Как когда-то Грузия, Абхазия выступает особым миром; например, в советские времена там не было разграничений между населением и властью:

Старшинство у них по возрасту, а не по званию: свекровь, которая никакой не депутат, заметив, на ее взгляд, непорядок, шепчет депутату АССР, та – депутату СССР, и расторопная Софи бежит то с сыром, то с курочкой.

Ну как тут не полюбить Советскую Власть! Когда, дотянувшись своей имперской рукою до самого захолустья, она ласкает своего опального поэта неожиданно материнской лаской, будто это не она же прогнала его сюда с глаз долой. Чем хороша машина – что у нее нет умысла (Там же. C. 214–215).

Топоним «Абхазия» в тексте, пульсируя, передает нарастание тревоги. «Абхазия» упоминается несколько раз: в связи с бывшей грузинской автономной республикой Абхазия и с одноименными названиями гостиниц в Тбилиси (рассказчик жил в комнате № 14 – возможно, это намек на начало грузино-абхазской войны 14 августа 1992 года и косвенное участие в ней «захватчика»)[59 - Хотя А. Г. Битов в беседе рассказал, что имел в виду лишь момент прослушивания и непрослушивания номеров гостиниц в советские номера. № 14 не прослушивался.] и в Сухуми[60 - Битов использует возрожденное в 1992 году название города – Сухум, а я – более близкое мне Сухуми.]. Рассказчик описывает «розовый Сухуми»[61 - «Розовый», потому что в Сухуми было очень много магнолий с розовыми цветами.] как райский многонациональный город, в котором люди делились не по национальному признаку, а «по чашкам» (Там же. C. 179), то есть по количеству чашек выпитого кофе. Городской традицией было собираться по утрам в домах или на набережной Черного моря, пить кофе и обсуждать городские новости. Райскую картину нарушают чужаки – киносъемочная группа, появившаяся в городе (Там же. C. 182). Этот сюжет наводит на мысль о проявлении европейско-американского влияния/«чужаков» в начале 1990-х годов. В составе «съемочной группы» – англичанин, который приехал в Советский Союз, в Сухуми, собирать материал для дипломной работы по разведению обезьян в условиях отдаленной от естественной для них среды обитания. Здесь ассоциация с процессом внедрения демократии среди «обезьян»-республик. Движение киносъемочной группы описывается как продвижение «захватчиков»: от кафе «Амра»[62 - В переводе с абхазского – «солнце».] к гостинице «Абхазия», то есть шли они с севера на юг. Битов постоянно задает читателю загадки в виде говорящих деталей. «Им», «захватчикам», противопоставлена мужская компания «своих», состоявшая из абхазов (писатель Даур Зантария[63 - Абхазский писатель и друг Битова с Высших режиссерских курсов.], «вор в законе», Антиаслан), русского (авторское «я»), армянина (Серож), украинца (доктор Драгамащенка). Писатель выстраивает две модели противопоставления «своего – чужого»: 1) «свой/колонизованный» – русский и все советские народности противопоставлены «чужому/колонизатору» – англичанину; 2) авторское «я», «русский писатель», противопоставлено «колонизованным» народам бывшего СССР как «чужой/колонизатор» (подробнее см.: Чхаидзе, 2014).

«ПостИмперию» сотрясали перемены, бедствия и, как результат, – жертвы. Имперский дискурс в IV части «Империи», связанный с приездом «захватчика» в «колонии империи», на который обратили внимание исследователи (Б. Аверин, 1995. C. 449; Т. Дудек-Листван / Т. Dudek-Listwan, 2007; Т. Шеметова, 2000; Э. Чансес / E. Chanses, 1993), объяснил Лев Аннинский. Литературовед охарактеризовал роман-странствие «Оглашенные» как «повесть о крушении империи, тайный сдавленный плач о ней» (Аннинский, 27.10.1993). Схожее мнение высказал В. Бондаренко, увидевший в «Оглашенных» признание Битова в «имперскости». В «Последнем из оглашенных» (2012) рассказчик пытается подвести итоги происшедшего:

1985–2008… Советская власть стопталась и сползла с ноги. Надо было идти одной босой ногой вперед, искать новый вид воровства… Горбачев, сухой закон, перестройка, гласность, Чернобыль… Грузия, Литва, Чечня, путч… Ельцин, отделение Украины, распад Союза, штурм Белого дома, опять Чечня… Путин, «Курск», террор олигархии… Пожинаем урожаи. И пожираем. Хронический наш август! Не мой Кавказ… Гамсахурдия, Абхазия, Саакашвили… Чечня, Абхазия, Южная Осетия. Империя отражалась в каждом осколке своего великого кривого зеркала: чем меньше осколок, тем кривее отражение (Битов, 2012. C. 4).

По закону деколонизации, Абхазия из одной зависимости попала в другую, впрочем, как и Грузия. Свое отношение к военным событиям в Грузии, связанным с Осетией и Абхазией, «русский имперский человек» Битов передает словом «подставили» (Битов, 2012. C. 3–4). Цепочка вопросов продолжается: «Кто подставил?»: «С Абхазией подставил меня, даже знаю, кто – мой собственный живой …персонаж… А вот с Осетией …моя собственная репутация „кавказца“» (Там же. C. 3–4). А на вопрос: «А вы за кого?» «кавказец» Битов отвечает: «С Абхазией я был вынужден занять свою привычную позицию, меж двух стульев, – большой не должен подавлять маленького: Россия – Грузию, Грузия – Абхазию» (Там же).

На руинах старого режима становится ясно, что на смену старым советским «несвободам» пришли новые. Изменилась «экология» в мире. Если в «имперские» советские времена Грузия была местом вдохновения, свободы и новых возможностей, то и этого не стало. Границы «Империи в четырех измерениях» автор обозначил 1960–2011 годами, о чем написал в конце «Последнего из оглашенных»: «…я довел ее до сегодняшнего дня и больше в нее не вернусь… А. Б.» (Там же. C. 24).

Для писателя «карта» империи и постсоветского мира, на которой меня привлекало грузино-российское пространство, менялась от ведущего значения Грузии для культурно-литературных связей до разочарования от «разрушенного храма культуры» – и русской, и грузинской, до обращения к Абхазии как к своей. Итог: один «пункт» потерян, другой – так и не обретен.

2.5. Постсоветская деколонизация

Грузины, мама, виноваты сами. Они хотели уйти из русского г…на раньше, чем Россия. А раньше, чем Россия, мама, из русского г…на х… кто, мама, уйдет. Русский детерминизм, мама. Имперский этикет, мама. Грузия, мама, про него забыла. Пришлось ей об этом, мама, напомнить.

    Игорь Яркевич. Глаз блюз. Рассказ о Грузии, НАТО и беспилотном самолете (2010)

Орудиями обретения политической независимости были войны, документы, декларации и т. д., а орудиями «деколонизации» в литературе русско-грузинской тематики – деконструкция традиционных образов и стереотипов, введение новых тем и мотивов, демифологизация устоявшихся представлений. В постсоветский период изменения отразились главным образом на тематическом пласте. Подтверждением тому служит целый пласт малоисследованных произведений на русском и грузинском языках. Например, практически все писатели в литературных произведениях обращались к отражению случаев проявления «национализма угнетенной нации». Более того, в некоторых текстах советская риторика «старшего и младшего брата» и миссионерство сменяются темой оккупантов, всплеска ксенофобии и национализма (Чиладзе, Хабибулин, Бойко, Морозов, Димов), а события и явления, которые ранее интерпретировались как вклад в индустриальную/образовательную/медицинскую сферы (например, эмиграция русских специалистов в советские республики), связываются с русификацией. Поднимается вопрос роли и значения языка. Даже не раздражавший ранее никого нерусский акцент становится объектом агрессии и орудием отталкивания. Если обратиться к литературным образам, то на смену веселому грузину в русской литературе или закрытой теме подавления в грузинской литературе приходят homo soveticus provincialis, homo cartvelicus. Новая группа образов, не имевших места в советской литературе, пополняется персонажами-«гибридами» из промежуточного межкультурного пространства. Деконструируются и обретают иное содержание значимые в советское время исторические события (например, тема покровительства России Грузии или образ Пушкина). Амбивалентность интерпретации советского времени и всего с ним связанного спровоцировала стремительную деконструкцию основных советских дискурсов и установок, иногда может быть, и несправедливых.

2.5.1. Оккупанты – миссионеры – жертвы

Бывшие колонизаторы воспринимали себя одновременно как наследников традиции имперского завоевания и как реформаторов или революционеров, которые хотят порвать с этой традицией и установить равноправные отношения с «туземцами». С другой стороны, многие интеллектуалы из колоний, стремившихся к независимости или получивших ее, стремились утвердить свою культурную уникальность, но свою «особость» они осмысляли с помощью интеллектуальных средств, выработанных в западноевропейских или североамериканских культурах.

    Илья Кукулин, 2013. C. 150–151

Одним из самых острых вопросов постсоветской литературы русско-грузинского контекста явился вопрос об исторических ролях России и Грузии по отношению друг к другу: кто мы? кто они? оккупанты? миссионеры? жертвы? Постсоветская литература дала возможность читателю ознакомиться с неожиданными точками зрения, где жертвенность и агрессивность связывались и с той и с другой стороной, а также имели место ксенофобские настроения, локальный, повседневный, этнический национализм. Обе стороны предстали в новом для себя свете. Те, кто видел себя «миссионером», приехавшим в советские времена развивать промышленность, медицину, культуру, сферу образования, или переселенцем, приехавшим во время Великой Отечественной войны в эвакуацию, или защитником, благодаря советской пропаганде, связанной с Георгиевским трактатом, узнали, что, оказывается, являются «оккупантами» (Бойко «Прощай, Сакартвело!», Гуцко «Русскоговорящий», Кулишова «Год пограничья», Хабибулин «Фуршет на летном поле», Азольский «Диверсант», Венедиктова «Маргинал»[64 - О прозе этих авторов будет идти речь в разных главах.]), а те, которых считали «избалованным народом», стали ассоциировать себя с жертвой (произведения Чхеидзе, Чиладзе, Турашвили).

Одним из самых известных современных романов на грузинском языке, который не раз переведен на иностранные языки, стал «Поколение джинс / ???????? ?????» (его второе название – «Побег из СССР») Давида (Дато) Турашвили (1966 г. р.), вышедший в свет в 2008 году. Сюжет романа основан на громком процессе, связанном с попыткой угона самолета группой молодых людей, представителей «золотой» грузинской молодежи, в 1983 году. Они хотели изменить цель полета и вместо Батуми отправиться Турцию, а оттуда планировали перебраться в США – страну, которая для советского человека ассоциировалась со свободой и благополучием:

Вожделенные, как и свобода, запрещенные джинсы оказались слаще запретного плода, и советские люди стремились обрести их любым, даже не совсем законным путем. Среди джинсов, ввезенных из разных стран, иногда даже можно было найти настоящие! В то время в Грузии многие считали, что настоящие джинсы (да и вообще все настоящее) обязательно должны были быть американскими, ведь советская пропаганда яростнее всего боролась именно с Соединенными Штатами. Идеология Москвы (с особым рвением) противостояла американским ценностям (в том числе и джинсам), и советские люди наивно полагали, что где джинсы, – там и счастье[65 - Турашвили Д. Поколение джинс. Побег из СССР. См.: http://loveread.ec/read_book.php?id=56457&p=1#gl_1.].

Автор, основываясь на документальных сведениях и на неформальной информации, используя художественные средства, попытался восстановить события тех дней, начиная со знакомства студентки Тины и актера Геги, главных героев романа, вокруг истории любви которых завязывается действие, до расстрела угонщиков-«террористов». Главным нарративом произведения является жестокость советской власти вообще и конкретно в Грузии. Описывается захват самолета, во время которого угонщики стремились обойтись без жертв, а советские войска стали обстреливать его, насильственно сделанный Тине аборт, насильно выбивавшиеся лжепоказания, подготовка ложных свидетелей, невинно обвиненный и расстрелянный монах. Молодые люди, чьи действия не были направлены на кровопролитие, оказались не только заложниками своего желания бежать из СССР, но и жертвами лживой власти, которая приписала кровопролитие невиновным. Турашвили включил в роман воспоминания бортпроводницы И. Химич:

Ирина Химич, случайно оставшаяся в живых, оказалась настолько порядочным человеком, что ее так и не смогли заставить изменить показания. И она рассказала о том, что видела и в чем убедилась лично: советские солдаты стреляли не только в любого человека – пассажира или члена экипажа, – выпрыгивающего из самолета, но и в тех, кто еще оставался в салоне.

В надежде прервать расстрел угонщики призывали пассажиров класть безоружные руки на иллюминаторы. Но в результате, как выяснилось потом, пассажиры получили пулевые ранения в пальцы рук[66 - Там же.].

Авторские разоблачения связаны не с жестокостью, идущей из центра, хотя и в этом есть рациональное зерно, а с жестокостью, которая приумножается ради стремления угодить центру:

В Кремле полагали, что грузинские коммунисты могут пожалеть грузинских студентов, и дело будет вестись не объективно. Но в Москве ошибались – они не знали, что грузинские власти вынесут угонщикам самолета даже более суровый приговор, чем этого хотели в Москве. Ведь это лучший способ доказать Кремлю, насколько верноподданной являлась Грузия[67 - Турашвили Д. Поколение джинс. Побег из СССР.].

В романе главной жертвой стала молодежь Грузии, а палачом – советская власть республики. В такую жестокость властей жители Грузии не могли поверить и наивно надеялись на то, что приговор будет смягчен, но этого не случилось. Бытует мнение, что именно после этого события, а не с 9-го апреля, возникли разговоры о независимости Грузии. Вопреки мнению об избалованной советской властью республике, события, связанные с попыткой угона самолета, развенчивают миф о рае и об агрессорах извне.

Галерея новых образов для русско-грузинского контекста значительно увеличилась из-за обострившейся в России 1990-х годов (Пчелин «Вечный жид»)[68 - Во всех произведениях интересующей нас тематики национальные общности упрощаются до конструкций «русские» и «грузины»; а кроме того, дуальность противопоставления «русские – грузины» автоматически отсылает к более широкой имперской дихотомии «центр – периферия», при этом обращение к имперской конструкции не исключает обращение к теме нациецентрического видения. Первое и второе утверждение смешиваются в другую конструкцию: «центр/русский» – «грузин/периферия». Вспоминается, например, что в исследованиях Хоскинга (Hosking, 1997) и Суни (Suny, 2001) говорится о том, что в России бытует предположение о невозможности отделить национальный дискурс от имперского. Понятия «центр/русский» и «грузин/периферия» неустойчивы и меняются в зависимости от контекста, но при анализе избежать их мне не удалось.] кавказофобии (Шнирельман, 2007), а также из-за социально-политических неурядиц, жертвами которых стали, например, русскоязычные жители, вынужденные покинуть Грузию (Бойко, Хабибулин). Взаимное непонимание основывалось на различных пластах восприятия друг друга: для грузин ведущим был исторический контекст, а для русских – социальный, связанный с ментальными различиями. Грузины смотрели на присутствие русских сквозь призму истории, вспоминая табуированную советскими властями информацию об оккупации Грузии в 1921 году и двойственность статей Георгиевcкого трактата (1783), якобы «нарушенного» в 1801 году, хотя в документе 1783 года были прописаны положения о фактической потере престола грузинскими царями[69 - Cм.: Рейфилд Д. Русофобия, тайная и явная, в грузинском советском романе, 2017 (Rayfield D. Time Bombs: the Posthumous and post-Soviet reinterpretation of two Georgian Novels).].

Кроме образов жертв и агрессоров, появляются образы защитников: своих или от своих. Например, русскую имперскость как мощь, охранявшую своих, культивировал Александр Проханов. Его идея «Пятой империи» (Проханов, Кугушев) была поддержана некоторыми представителями российской интеллигенции[70 - Русский радикал, писатель и общественный деятель Александр Проханов выдвинул и развил идею формирования Пятой империи. Пятая, потому что до этого были: «империя» Киевская Русь, империя Рюриковичей – Московское царство, «белое царство» – империя Романовых и «красная» империя – Советский Союз. Он призывает к возрождению русского имперского духа и возобновлению объединения народов, разобщенных распадом СССР. Эти идеи встречаются в книгах «Пятая империя» (2007), «Технологии „Пятой империи“» (совместно с Сергеем Кугушевым, 2007), «Симфония „Пятой империи“» (2007). Идеологию восторженно поддержали некоторые деятели культуры (Н. Михалков, И. Глазунов, М. Леонтьев) и политические деятели (В. Жириновский, С. Караганов, С. Кургинян). См.: Бондаренко В. Кристаллография «Пятой империи» // Завтра. 01.11.2006; http://old.zavtra.ru/content/view/2006-11-0141/ и http://old.zavtra.ru/content/view/2006-11-0142/.]. Приведу слова российского художника Ильи Глазунова из подборки высказываний из «Имперской симфонии», связанной с выходом книг о Пятой империи:

Империи складываются или через подчинение, или через привлечение. Русская империя – уникальное явление, содружество по большей части добровольно присоединившихся народов. К нам присоединились армяне, которых преследовали турки, к нам присоединились грузины. Новая Империя будет, если снова к нам потянутся (см.: Завтра. 01.11.2006).

Наталья Соколовская избрала другую позицию. В романе «Литературная рабыня: будни и праздники», о котором пойдет речь позже, пред читателем предстал образ девушки – защитницы грузин от советских солдат. Автор сделала акцент на противопоставлении позиции русской интеллигенции, а не официальных властей, к грузинам.

В большинстве произведений прослеживается деконструкция установок о жертвенности/оккупации/миссионерстве и популяризировавшееся в постсоветский период мнения о навязывании и доминировании всего русского, о подавлении национального в бывших советских республиках. Для убедительности приверженцы обеих точек зрения выстраивают свои произведения из условных двух частей – советской (Грузия-рай, страна спасения) и постсоветской (Грузия – разрушенный рай, страна изгнания). Например, столкновение тем оккупации и недооцененности наблюдается в повести Нины Бойко[71 - Нина Бойко (1950 г. р.) – малоизвестная русская писательница из маленького города Губаха Пермской области, на счету которой несколько повестей, романов, исторических исследований: http://enc.permculture.ru/showObject.do?object=1805340226.] «Прощай, Сакартвело! Записки обывателя» (2005).

Писательница обратилась не просто к теме русских в Грузии, а к теме перекрещивания двух «национализмов угнетенных групп» (Хардт, Негри): самих грузин и русских жителей Грузии. Бойко дает возможность пронаблюдать, как доманифестное межэтническое напряжение, существовавшее на бытовом уровне и связанное с исторической несправедливостью и разницей культур, при первой же возможности огласки в середине 1980-х годов переродилось в манифестное и проявилось на политическом уровне в виде антироссийских лозунгов и акций. Кроме того, и у Бойко, и у нижеприведенных авторов тема Грузии стала ассоциироваться с темой изгнания из рая. Со стороны грузин открыто зазвучали упреки в оккупации и советизации Грузии, а со стороны русских – относительно робкие возражения о недооцененности индустриальных/цивилизаторских мер, предпринятых по отношению к республике. Описывая впечатления переселившейся с Урала русской женщины Нины, прототипом которой явилась сама писательница, Бойко помогает читателю понять изменения в восприятии Грузии. Автор помещает героиню в гущу событий позднесоветского и постсоветского периодов на периферии. И благодаря Нине, ее беседам с жителями южной страны (русскими и грузинами) читатель знакомится с особенностями отношения к Грузии: сначала как к раю, где нет хамства и торжествует благополучие[72 - «На взгляд издерганного талонами и очередями человека, здесь есть все, и ни очередей, ни ограничений. <…> Мне приятна неторопливость грузин, готовность объяснить тебе все подробно; нравится, что обращаются ко мне не „гражданочка“ или „жэнщина“, а „калбатоно“, то есть уважаемая» (С. 111–113).], затем, при погружении в бытовую среду, как к незнакомому миру, скрывавшемуся за «дружбой народов», в котором сложность отношения грузин к русским и русских к грузинам выльется в националистические лозунги.

Героиня Нины Бойко вспоминает историю своей семьи[73 - В основе произведения – автобиографическая история.], приехавшей в 1968 году с Урала в Грузию по распределению и оказавшейся свидетельницей постсоветских столкновений в республике (грузино-абхазский, грузино-южноосетинский конфликты) и всех перипетий (9 апреля 1989 года, гражданская война в Грузии), предшествовавших обретению независимости[74 - В основу повести легли воспоминания писательницы о Грузии конца 1980-х – начала 1990-х годов (времена Гамсахурдии и времена Шеварднадзе).]. Семья была типичной для советской индустриальной миграции, или, как пишет С. Беляков, «нормальной „экономической“ миграции» (см.: Беляков, 2005. C. 241–248), официальным поводом которой являлось стремление помочь в развитии края. Супруг главной героини строил Худоги-ГЭС, а сама Нина работала учительницей русского языка и литературы в школе.

В противовес старому советскому образу Грузии-рая предстало новое государство, в котором русским не находилось места. Для вскрытия причин межнациональной напряженности, переросшей в вооруженный конфликт, писательница выбрала прием диалога, в котором слова учительницы Нины передают распространенное мнение русского населения, а слова грузина-соседа, скрипача Эмзари, – точку зрения грузинского населения времен Гамсахурдии. В восприятии Нины, из дружеского народа русские превратились для грузин в захватчиков, стремящихся их уничтожить. Это слышно и в словах Эмзари: «Мы не хотим, понимаешь, не хотим больше быть русскими!» (Бойко, 2005. C. 123). Культивируемая в советской истории спасительная роль Российской империи в судьбе Грузии для грузин становится объектом забвения. Образ врага стал ассоциироваться с русскими. С ними же население связывало межнациональные конфликты: «Национальная рознь – последняя ставка имперской России!» (Там же. C. 135). Информация, которая выливалась с грузинских телеэкранов, сводилась к оскорблениям и определениям «русские агрессоры и оккупанты», а в быту – «бродяги и маймуни» (с груз. «обезьяна»). Описывая последствия 9 апреля в глубинке, писательница упоминает инцидент, произошедший около Зугдиди в автобусе и рассказанный русской соседкой Любой: грузины – парень и девушка – подняли ее (Любу) почти за шиворот и сказали, что теперь русские будут ездить только стоя. «Люба стояла в автобусе и у нее катились слезы, девушке она годилась в матери. И никто в автобусе не возразил хамству молодых» (Там же. C. 130–131). Особо агрессивную роль в проявлении антироссийских настроений, по мнению автора, проявляли женщины:

Женский национализм еще гаже мужского, женская подлость еще ниже! Они сделали большую работу, они сорвали с места сотни русских людей, заставили уехать неведомо куда, они не жалели ни детей, ни стариков, не жалели могил. Они кричали: «Кто останется – будут батраками!» И они молились Богу, жгли свечи на митингах. Они и с Богом играли. И Он не простил (Там же. C. 140).

«Национализм угнетенной нации» в Грузии проявлялся не только по отношению к русским, но и по отношению к самим грузинам. Это отражалось не на официально-политическом уровне, а на бытовом. Грузины в глазах русских жителей выглядели отсталым народом, который был «оцивилизован» после прихода Российской империи на их землю. Русские жены грузин по закоулкам говорили следующее: «Подлецы грузинские! Всю кровь выпили! Жили в дощатых поросятниках и продолжали бы жить, если бы не русские!» (Там же. C. 134).

В финале писательница стремится смягчить острые споры и сводит обвинения своей героини к критике политики (Гамсахурдии, Шеварднадзе, Горбачева[75 - Для Бойко М. С. Горбачев не меньший преступник, чем Гитлер, потому что он создал в стране «благоприятную почву для нацизма» (Бойко, 2005. C. 158).]), а затем приводит нейтральную точку зрения. На вопрос Нины о том, действительно ли русские сильно ущемляли достоинство грузин, знакомый грузин отвечает:

– Никто нас не ущемлял, – отмахнулся. – Если наш нейрохирург Датиашвили спас литовскую девочку, то о нем весь мир узнал, хоть он не в Тбилиси, а в Москве. А если наши мешочники таскаются по Союзу, то и стоят, чего стоят.

Роланд дал мне веру. Что нам делить? Зачем делить? Зачем обязательно, чтобы свои и чтобы не свои? (Там же. C. 140).

Новые лозунги и настроения были для рассказчицы неожиданными: произошла «трансформация» советского в русское, «дружба народов» оказалась маской. Нине непонятно, почему советская армия стала для грузин русской, как будто представители других народов в ней не служили, почему раньше грузины стремились получить образование в России, а сейчас говорят, что это было лишь модой. Советская установка на дружбу народов, в которой сформировалась писательница, сдерживает ее в стремлении изобразить полный разрыв. Антироссийские настроения она смягчает сюжетами о взаимопомощи грузин и русских[76 - Например, во время болезни и Эмзари помогал Нине, и Нина помогала Эмзари.] и сожалением по поводу проявления национализма. «Как же это произошло?» – сквозной вопрос.

Но все же деколонизация состоялась. В 1990-е годы Грузию покинуло большое число русских и русскоязычных жителей. Заканчивается повесть отъездом семьи Нины. И несмотря на фразу «Не уехать отсюда – приросли» (Там же. C. 155), звучат обида и слова: «Прощай, Сакартвело!» (Там же. C. 165)[77 - «Оплевав и обгадив русских, Грузия уже не дождется специалистов из России: никто не поедет туда, где тебя эксплуатируют и тебя же обзывают оккупантом. А русские специалисты – самые дешевые, немецких не купишь за триста пятьдесят рублей в месяц» (Бойко, 2005. C. 142). В переводе с грузинского «Сакартвело» означает «Грузия». Забегая вперед, скажу, что следующий шаг, связанный с возвращением в Россию, оказался также нелегким, потому что, как и, например, герой Дениса Гуцко в романе «Русскоговорящий», возвращающиеся русские ощущали себя «второсортными» в России.].

Русские жители, видевшие Грузию лишь как часть России, не могли понять, почему советская армия превратилась в русскую, почему они стали врагами, почему не оценили то, что русские терпели годами, когда о них вытирали ноги (Там же. C. 125–128). С обеих сторон люди стали заложниками политики. Вопрос о том, кто кого ущемлял в правах, остается для автора открытым (Там же. C. 140). Обывательница-рассказчица обвиняет многих политиков в случившихся переменах (Джабу Иоселиани, Михаила Горбачева, Эдуарда Шеварднадзе, Звиада Гамсахурдию). Эмоциональные диалоги Нины и Эмзари, а также других жителей Джвари являются подтверждением того, что общество мечется между сложившимся восприятием друг друга и новым, спровоцированным политическими изменениями. «Рай» стал местом крушений типичного взгляда на себя.