Королева брильянтов

Пушкин бросил ключ на ближнее кресло.

– Простите, госпожа Камаева, что зашел не вовремя. Хотел одолжить смокинг вашего покойного мужа, чтобы не брать в прокат. Вижу, что помешал.

Из спальни кто-то старался выбраться, Ангелина держала дверь спиной.

– Алексей, подожди… Это совсем не то… что ты подумал… Просто шалости…

На спинке дивана был аккуратно разложенный смокинг. Размер на мужчину среднего роста. Пушкин собрал брюки, курточку, манишку с поясом и перекинул на руку.

– Какая удача, никому не нужный смокинг, – сказал он. – Сыскная полиция обязана собирать находки. Если хозяин обнаружится, то в течение недели сможет забрать потерянное в Гнездниковском переулке. Желаю здравствовать.

Ангелина хотела заплакать, но заряд веселья никак не пропускал слезы. И от двери не могла отойти.

– Мышонок! Пусти же! – раздался приглушенный голос.

Она стукнула пяткой по дверной створке. Но было уже поздно. Створка приоткрылась, выпуская лицо, украшенное холеными бакенбардами. Насколько правильными, что они казались ненастоящими. Такие носят оперные баритоны или офицеры-артиллеристы. Парикмахеру, создавшему эдакое чудо, следует ставить памятник при жизни. Или бюст.

– Позвольте… А что вы тут делаете? – только успел сказать господин, разглядывая нежданного гостя, как его тычком засунули обратно за дверь.

– Еще раз прошу извинить, что помешал, – сказал Пушкин.

В этом доме у него больше не осталось дел. Он повернулся и пошел в прихожую.

– Алексей!

Из прихожей донесся звук хлопнувшей двери.

Держать пленника в спальне не было нужды. Ангелина отошла. Господин с бакенбардами появился наполовину. Он был бос и откровенно гол.

– Мышонок, кто тут был? – спросил он, нахмурившись.

Слезы наконец пришли. Слишком поздно, никому не нужные. Ангелина смахнула их ладошкой и улыбнулась.

– Какая разница! Уже не важно.

Господин с бакенбардами вышел без стеснения, целиком, как мать родила.

– Позвольте, а куда делся мой смокинг?

Ангелина не могла объяснять, что глупо и случайно потеряла куда больше смокинга. Она потеряла будущее. Но разве мужчине объяснишь?

Мотнув головой, словно сбрасывая то, чего не вернешь, Ангелина рывком кинулась и повисла у него на шее, уткнувшись лицом в пушистые линии бакенбардов.

– Ни о чем не беспокойся… любимый, – выдавила она это слово. – Я подарю тебе десять новых смокингов.

– Но это мой концертный, счастливый!

Пожаловаться ему не дали. Ангелина впилась в его губы. Какая теперь разница!

24

Он долго не мог найти себе места. Номер казался огромной ловушкой, в которой ему отведена роль приманки. Кирьяков не мог совладать со страхом. И хоть при нем был револьвер с патронами, как будто полицейский чиновник готовился к серьезному бою, страх не отпускал. Заползал змейками под кожу в самое сердце. Наконец он поставил стул вплотную к стене, чтобы просматривалась вся гостиная, а перед собой развернул кресло наподобие маленькой баррикады. Револьвер Кирьяков положил перед собой. Последний раз он стрелял летом прошлого года, когда полицию вывезли на летний сбор. В случае чего навести оружие и нажать курок ему хватит духу. Вид вороненого ствола внушал уверенность.

Кирьяков считал засаду в номере «Славянского базара» откровенной глупостью и блажью, на которую поддался раздражайший Эфенбах. Каждому полицейскому известно, что преступник не возвращается на место преступления. Возвращается только в дешевых книжках, что продают на книжном развале. Так было бы преступление!.. Он не поленился сходить в Городской участок и заглянуть в дело: в протоколе осмотра ясно записано – самоубийство. И кого Пушкин намеревался поймать? Привидение, что ли?

Набредя на эту логичную мысль, Кирьяков обрел уверенность: ну, поспит до утра в лучшем номере гостиницы, позавтракает, а счет выставит Эфенбаху. Но стоило ему оказаться в номере, где не трогали ничего с момента нахождения тела, как настроение резко поменялось. Меловой рисунок на паркете, скатанный ковер, сдвинутая мебель будто нашептывали недоброе. Что именно нашептывали, Кирьяков и сам сказать не мог. Но от уверенности не осталось и следа. Хуже того, в голову, как нарочно, лезла мысль о призраке. Никак от нее не отделаться.

Баррикада внушала уверенность. Кирьяков, словно мальчишка, выставил над спинкой кресла револьвер и обвел им гостиную, как дозорный на вышке. Врагов не виднелось. Он положил револьвер на шелковое сиденье и удобно устроился сам. Ему было велено сидеть без света. Эту глупость Кирьяков точно не думал исполнять. Зажег свечи и поставил подсвечник на пол. Чтобы свет падал на гостиную.

В номере было тепло, на стуле уютно, снизу доносились звуки ресторанного оркестра. Постепенно покой овладел им. Подоткнув руки под мышки, Кирьяков незаметно провалился в дремоту.

Он проснулся от странного чувства, что рядом кто-то есть. Свечи не горели, в номере было темно. Страх взлетел волной, Кирьяков не мог шевельнуться. Кажется, в номере действительно кто-то был. Или что-то…

Собравшись с силами, Кирьяков вытянул шею и выглянул из-за спинки кресла. В темноте было трудно понять, что происходит. Там, в дальнем конце гостиной, прикрываясь шторами, движется нечто… Тень бесформенная, необъяснимая, мутная…

Рука не слушалась, не хотела взять рукоятку пистолета. Кирьяков понял, что не сможет удержать оружие. Он беспомощен, да и как стрелять в тень? Пришла его погибель, найдут утром бездвижный труп, поседевший от страха.

Бил озноб. Кирьяков обхватил себя руками и сжался, ему хотелось стать крошечным, чтобы забиться в щелку. Или еще куда-нибудь. Кресло пока его скрывало. Если тень заметит и приблизится…

Он больше не владел страхом. Страх овладел им.

Готовясь к неизбежному, Кирьяков зажмурился и услышал тонкий, надрывный вой. На долю секунды он удивился: откуда взялся этот вой? Но тут же понял: это кричит он. Вернее, не он, а его тело, которое хочет жить и не хочет отдавать свою жизнь непрошеной тени. Тело визжало и боролось за жизнь.

Револьвер, случайно задетый, скользнул вниз. Грохнул выстрел. Кирьякову показалось, что на голову ему свалился весь «Славянский базар» с этажами, номерами, крышами и даже печной трубой. Он плохо понимал, где находится и что происходит. Вой иссяк. В номер вернулась тишина.

21 декабря 1893 года, вторник

1

По пустым улицам пролетка летела тенью. Городового, правившего бойкой лошаденкой, Пушкин расспросами не донимал. Он, поднятый с постели среди ночи, сейчас боролся со сном. Борьба шла не слишком успешно.

Ведь нет ничего хуже, когда в глубокий сон врывается грохот дверного колокольчика! Пушкин сначала счел, что это звенит в ушах или сон слишком настойчив, и только плотнее зарылся в подушку. Но колокольчик не унимался. Вот и пришлось вскочить и в ночной сорочке бежать к дверям. Замороженный городовой, обдав паром, доложился, что за Пушкиным прислана пролетка. Случилось что-то, что не дождется утра.

Поспать Пушкин любил. Во сне приходили решения, которые не давались днем. Да и нет лучше лекарства для мозга, чем подремать всласть. Особенно утром. Однако со сном пришлось распрощаться.

По снежному насту пролетка шла мягко, как люлька. Пушкин тонул в дремоте и вытягивал себя обратно. К «Славянскому базару» подъехал не слишком бодрым.

Портье был на посту. Тщательно поклонившись господину из сыска, Сандалов остался за конторкой. Городовой указал, куда идти. Дорога и без того была известна.

В коридоре второго этажа топтались трое городовых. Пушкина встретили мрачные взгляды, которым резко поломали сон. Как будто он был виновником их несчастья! Честь ему не отдали и даже не кивнули из приличия. Но на мелочи субординации Пушкин внимания никогда не обращал. А сейчас было и совсем не до них.

Номер был ярко освещен. Кажется, зажгли все, что можно. Пушкин зажмурился и отчаянно зевнул.

– Прощения просим. Ничего, что осмелились нарушить ваш священный сон? – пристав Свешников был явно не в духе. Кому понравится, когда тебя в полночь поднимают с постели и требуют «прибыть немедля».

Пушкин зевнул бесстыдно, как лев.

– Уже нарушили, – ответил он, моргая и борясь с веками, которые никак не желали разлепляться, мороча глаза мутной пеленой. Разглядеть сквозь нее нечто особенное не получалось. Казалось, в гостиной все на своих местах. На полу меловой рисунок, ковер скатан, стол сдвинут. Только у дальней стены кресло повернуто спинкой. Вокруг него суетились половой с коридорным. Лаптев держал поднос с графинчиком, а Екимов наливал стопку и отправлял за спинку кресла. Оттуда доносились звуки натужного глотания.

В одежде Свешникова была заметна небрежность, ворот расстегнут, галстука нет. Пристава явно выдернули из теплой постели. Еще тепленьким. Настрой его был далеко не дружеским.

– Господин чиновник сыскной полиции, извольте объясниться: как понимать вот это? – пристав широким жестом указал на кресло.

– А что такого? – Пушкин принялся тереть глаза, которые не желали смотреть. Чем подхлестнул гнев.

– Что такого?! – повторил Свешников без намека на дружеское отношение. – В полночь поднимают тревогу: дескать, в «Славянском базаре» крики со стрельбой. Я подхватываюсь, мчусь, и что же мы видим? Господина чиновника Кирьякова в полубезумном состоянии, который лепечет какую-то дичь, поминая Пушкина, который послал его на верную смерть и погибель души. Вид у него безумный, при этом трезв и запаха спиртового не источает.

– Уже нет, – сказал Пушкин, не справляясь с зевком.

Свешников искренне не понял:

– Чего – нет?

– Кирьяков нетрезв, как я погляжу.

Пристав с досады высказался непечатным образом, что с ним случалось исключительно редко.

– Требую разъяснений! – строжайше заявил он. – По какому праву на территории моего участка сыскная полиция выкидывает подобные фокусы? Почему не поставили в известность?! Заварили кашу, а расхлебывать – нам?!

– Приношу свои извинения, – сказал Пушкин, наконец овладев глазами.

Свешников ждал продолжения. Его не последовало.

– И это всё? – не утерпев, спросил он.

– Константин Владимирович, я разберусь. Это нелепая ошибка. В качестве отступного – с меня ужин в «Эрмитаже». Когда пожелаете.

Гнев пристава пошел на убыль. Провинившийся сыщик выказал раскаяние, и вообще ужином в «Эрмитаже» не разбрасываются. Свешников внушительно погрозил пальцем.

– Ужин мне и Богдасевичу. И то только по доброте моей души.

– Как прикажете, господин пристав.

– То-то же. – Свешников был удовлетворен и даже улыбнулся. – Значит, протокола нет и делать нам тут нечего.

– Поезжайте в участок, ночь длинная, успеете доспать.

Уговаривать пристава не пришлось. Изящно помахав на прощание, он быстро удалился, как будто сбегал от неприятностей. Из коридора донеслось приказание городовым и тяжелый топот сапог.

Пушкин подошел и заглянул за кресло. Кирьяков не очень походил на себя. Сидел сгорбившись, сжав плечи, растрепанные волосы как будто тронула седина. Лицо его было беловатого оттенка. Он запрокинул большую граненую рюмку и, тяжело глотая, выпил до дна. Екимов налил еще и заботливо подал. Кирьяков держал стеклянную ножку, но пить больше не мог.

– Шестая? – спросил Пушкин, глянув на полупустой графинчик.

– Куда там, восьмая, – ответил коридорный.

– Не берет его, сердешного, – добавил Лаптев.

У полового глаз наметан: Кирьяков казался трезв, как стекло графинчика.

Пушкин отошел в сторону и нагнулся за револьвером, который упирался дулом в обои. Судя по запаху, из него недавно стреляли. Отщелкнув барабан, он нашел одну отстрелянную гильзу. Револьвер нырнул в глубокий карман пальто.

– Кто расскажет, что тут стряслось?

Кирьяков вцепился зубами в рюмку и заставил себя делать глоток. К признаниям он был не готов. Вызвался коридорный. Екимов обстоятельно рассказал, как около половины двенадцатого из номера донесся дикий вой – он, коридорный, как раз проходил мимо, – а затем выстрел. Второй раз рисковать никто не желал, сразу вызвали полицию. Как вошли, обнаружили этого господина: он трясся, как мышь. Пристав его узнал, приказал дать водки. За неимением других лекарств.

– Такой уж номер проклятый, – закончил Екимов.

– Нечистое место, одним словом, – добавил Лаптев.

Пушкин попросил оставить их с пострадавшим, а графинчик унести. Что Екимов с Лаптевым и исполнили быстро и с охотой: находиться тут было боязно. Отодвинув кресло, Пушкин сел напротив Кирьякова. В самом деле – виски чиновника сыска украсила легкая седина.

– Леонид Андреевич, что случилось?

Ответом было страдальческое выражение на лице, словно Кирьяков вот-вот расплачется.

– Я не могу об этом говорить, – с трудом пробормотал он.

– Что вас так напугало?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Дорогой мой читатель! Правды ради в примечании должен покаяться. Верное название московского сыска в тот год звучало так: сыскная часть Управления Московской городской полиции. Прости и не суди строго за вольность ради твоего удовольствия. Ведь что за «часть», куда «часть», чего часть? Не понять! А так – сыскная полиция, и все тут. Пусть господа историки зуб не точат. Зуб им еще пригодится! Будет где разойтись.

2

Городской участок – один из участков 14 полицейских частей, на которые была разделена Москва.

3

Одиночная камера.

4

Знаменитый московский трактир.