Юность

– Ей-Богу, я сейчас пойду к доктору…

– Молчу, молчу, мамочка… Ябеда ты какая… сутяга!..

– Кушайте!

– Опять – манная каша!.. С первого дня началась эта каша…

– Не капризничай!

– Когда же дадут курицу?

– На обед.

А всё-таки вкусная каша, душистая. А посреди – лужица из растопившегося желтого масла. Даже слюнки потекли.

– А ложку!.. Забыли ложку!..

– Извините, сейчас подам…

Смешная, курносая… Похожа немного на Веру Игнатович. Где-то теперь Вера и Касьянов?.. Живо съел кашу, выскоблил дочиста тарелку, а есть всё хочется.

– Вот вам молоко.

– Весьма и очень, сестрица милосердная, признателен…

– Я не сестра, а фельдшерица…

– Ну, всё равно.

– Всё равно, да не одно.

Поел, попросил зеркало и стал смотреть на себя: худущий, глаза ввалились… Ба, усы как выросли! Не ожидал.

– Мама, посмотри, как у меня выросли усы… Можно закрутить…

– Еще бы: жених!

– Не затворяй окна!

– Не дует?

– Нисколько. Должно быть, там сад. Как весело распевают птицы…

– Молчи и слушай.

Симбирск… Я в Симбирске. Как-то чувствуется другой город. Я очень люблю Симбирск. Он на высоких зеленых горах, тихий такой, ленивый, очень похож на старосветского помещика. А главное, – это – Зоин город, и теперь в этом городе Зоя. Это чувствуется, что она теперь в этом городе. Ах, скорей, скорей, беги, время, и приближай меня к Зое! Я так соскучился по ней, так соскучился, что готов соскочить с кровати и помчаться разыскивать ее. Как вспомню, что завтра или послезавтра увижу Зою, обольется сердце кровью и хочется хохотать во всё горло, хохотать, хохотать и болтать ногами… Воображаю, как в эту дверь войдет девушка в белом платье и вскрикнет от радости… Лучше, если бы в этот момент мы были одни…

– Мама, когда придет Зоя, ты нас оставишь не надолго одних?

– Надо спросить доктора…

– У тебя – всё доктор!.. Шагу не ступишь без доктора. Неужели ты не понимаешь, что…

– Пожалуйста, доктор велел издали.

– Нам надо поговорить о многом наедине.

– Скажите пожалуйста!..

– Красива она? Правда?

– Худущая, как и ты…

– А какие у ней чудные волосы!

– Что-то уж больно много их… Свои ли у ней волосы?

– Ну, вечно с подозрениями… Ничему хорошему не желаете верить.

– Теперь так фокусничают девицы, что не узнаешь.

– У ней толстые косы, золотые…

– А ты взвешивал?

– Да, взвешивал.

– Теперь она в прическе.

– В прическе!..

– Целая копна на голове.

Зоя в прическе!.. Это смешно, ужасно смешно… Интересно, как она выглядит в прическе. Милая!.. Целая копна волос…

– Узлом, мама?

– Чего узлом?

– Да волосы-то!.. Бестолковая какая…

– Узлом, узлом… Теперь у всех узлом.

– Это очень красиво!

– А мне не нравится…

– Ты ничего не понимаешь.

– У меня были волосы до колен.

– Мало ли что было… А теперь вылезли.

– С вами вылезут… Погоди вот, женитесь, пойдут дети, – и твоя Зоя начнет… и зубы станут болеть, и волосы вылезать…

– У нас не скоро будут дети. Мы… понимаешь, мы решили лет пять жить, как… ну, понимаешь… как брат с сестрой. Дети мешают общественной деятельности…

– А ну вас… не болтай пустяков!

– Потрудитесь вставить термометр?

– Опять термометр?

– Да, пора уж…

– Надоел ваш термометр…

– Ставь, ставь!..

Поставил под мышку термометр, лежу, смотрю в потолок и рисую себе Зою в прическе… Гм!.. смешно…

– Сколько?

– 37,2.

– Ну, вот, оболтался… Повысилась…

– Больше не буду… Это пустяки…

Я притих. Убедился, что болтать вредно, и стал бояться, как бы повышение температуры не отдалило нашего свидания с Зоей. Сделался кротким и послушным. Опять стал смотреться в зеркало, находил, что худоба меня не испортила, а совсем напротив, еще более сделала похожим на какого-то писателя. Гм!.. «Что ни говори, а в моей физиономии есть что-то писательское»… Так и уснул с зеркальцем в руке.

XXXVI

Ликуйте, земля и небо: сегодня ко мне придет Зоя!..

– Сколько времени, мама?

– Десять било.

– Давно?

– Только сейчас пробило. Неужели не слыхал?

– Странно: не слыхал. А может-быть одиннадцать?

– Десять. Рано спустил ноги: устанешь. Она приедет в одиннадцать.

– Еще час. Целый час!

Не знаю, что делать. Разрешили смотреть в старой «Ниве» картинки, да надоели эти картинки. Рассматриваю в пятый раз. Буду разгадывать ребусы. Устают руки держать тяжелую книгу: этой книгой можно убить читателя. Трясутся еще от слабости руки… Устаешь… Пожалуй, лучше пока полежать.

– Мама, возьми эту пудовую книгу.

– Вот видишь! Говорила тебе, – рано сел.

Лежу во всем чистом, волосы рассыпались по подушке, одеяло лежит ровно и красиво; руки наверху, на одеяле, белые, с длинными кистями. Слушаю, как стукают в коридоре стенные часы, как за окном поют птицы, как свистят на Волге пароходы, как время от времени трещат где-то близко извозчичьи пролетки. Пугают эти пролетки: всё кажется, что кто-то подъехал к больнице, что этот «кто-то» – Зоя; вздрогнешь, сядешь в кровати и насторожишься. А сердце застучит громко и неровно.

– Ты что?

– Погоди, кто-то подъехал… Нет, показалось…

– Да ведь мимо не проедет. Чего же так беспокоиться!

Уф, даже в жар бросило…

– Мама, дай мне чистый носовой платок!.. И гребенку.

Какая, однако, шевелюра выросла. Хорошо, если бы волосы вились большими волнами, как у Калер… Ну ее к лешему! Покраснел, отбросил зеркало… Святотатством казалось самое произнесение этого имени… Словно грязнил чем-то свой светлый праздник…

– Мама, теперь уже не христосуются?

– Вот тебе раз! Шесть недель христосуются. Что ты, татарин, что ли?

– Забыл. Едет, едет… Она, мама… Зоя!.. Чувствую, чувствую…

– Да погоди…

Мама идет к окну. Протяжно бьют где-то часы одиннадцать.

– Одиннадцать!.. Она!..

– Да, она… Пойду встретить…

Мать вышла из палаты. Что делать?.. Лечь или сидеть?.. Господи, что это со мной! То жарко, палит лицо огонь, то холодно, так холодно, что стучат зубы… Забыл сегодня почистить зубы… Опять звонят в ушах стеклянными молоточками. Лучше лечь… Нет сил сидеть и ждать… Лег лицом к двери и жду в огне и трепете. Идут! Идут!..

– Можно? – прозвучал за дверью голос и ударил меня прямо в сердце.

– Можно, можно… Зоя!

Распахнулась дверь, и на пороге приостановилась стройная, высокая девушка, вся в белом, в пастушеской соломенной шляпе с загнутой голубенькой вуалеткой, с синими васильками и бело-желтыми ромашками, под шляпой тяжелая груда золотых волос, в одной руке перчатки и кружевной зонтик, в другой – куст белой сирени… Словно сама весна в ослепительном сиянии вошла с цветами родных полей и садов.

– Зоя! – прошептал я упавшим, не своим голосом, сел в постели и протянул к девушке руки.

Вспыхнуло розами милое лицо, схватилась милая рука за грудь, опрокинулась голова…

– Иди же, голубка!..

Рванулась от двери, упала на колени около постели и, спрятав свою голову у меня на груди, стала смеяться и плакать…

– Да погоди же, дай мне посмотреть на тебя…

Я хотел откинуть ее голову, а она не давалась и продолжала плакать. Я вытащил колючую булавку, сбросил шляпу с васильками и потонул губами в мягком, душистом и щекочущем золоте волос… А куст белой сирени валялся на полу и источал одуряющий аромат…

– Милый, милый… Я уже думала, что никогда… никогда больше не увижу!..

Кто-то сердито покашлял у двери. Зоя поднялась на ноги и, отскочив к окну, отвернулась и застыла в неподвижности.

– Ах, это ты, мама…

– Я… Сирень-то что бросила?.. В воду ее надо…

Пошла искать посуду для сирени.

– Зоя!.. Она ушла… Да погляди же на меня!..

– Стыдно… Знаешь, папа уже согласился… А было раньше хуже тюрьмы… Я тебя ужасно люблю… Но доктор говорит, что тебе нельзя скоро жениться..

– Повернись же ко мне, Христа ради!.. Христос воскресе!.. Ты, мама?

– Я.

– Убеди Зою, что теперь еще христосуются!..

– Поди, сама знает. Не татарка…

– Вот слышишь, Зоя!.. Христос Воскресе!..

Обернулась, вся пунцовая подошла ко мне, наклонилась, опустила глаза:

– Ну, воистину воскресе!..

И чуть-чуть коснулась губами моих губ. И снова отвернулась.

– Если ты не будешь на меня смотреть, я рассержусь… Слышишь?

Улыбнулась, вскинула на меня глаза и села на стул у постели. Я пожирал ее глазами… Похудела, но стала еще прекраснее. Прямо изумительная, поразительная красота!.. Неужели она, эта самая девушка, будет скоро моей женой? Невероятно!..

– Посмотри же на меня!

– Я, Зоя, немного устал… Извини, я немного полежу…

– Конечно, голубчик!.. Меня не стесняйся, а то… не буду…

– Ну, чего не буду? Любить?..

Громко засмеялась, ударила белой шелковой перчаткой по руке и сказала, блеснув синими глазами:

– Ходить не буду, а не «любить»…

– А любить будешь?

Кинула взор на мать и, обернувшись ко мне, кивнула глазами… Ах, как передать это мимолетное движение прекрасных глаз? Нельзя передать: нет таких слов у человека. Вот если бы в черную ночь с черными ползущими тучами вдруг на одно только мгновение раскрылся кусочек синего неба и в это окошечко на одно же мгновение выглянуло всё солнце!.. Нет, не то… Солнце не пряталось: оно сидело рядом на стуле, и не было никаких туч, а было всё синее, и белое, и золотое… Только белое, синее и золотое.

– Ты похудела…

– И… подурнела…

– Ты? Какая ложь!.. Ты прекраснее всех ангелов на небе.

– Вот уж это, господа, грех… Ангелов-то уж не надо трогать…

– Ты, мама, смешная… Ей-Богу, ты смешная!..

– Нет, я сильно подурнела, Геня…

– Неправда!.. На вот волшебное зеркальце и спроси: «я ль на свете всех белей, всех румяней и умней?…». И оно тебе скажет, что – ты!.. Ах, Зойка… Съел бы я тебя!..

Мать расхохоталась и сказала:

– Еще долго, брат, на диэте просидишь… Не рассчитывай!.. Вон доктор идет…

– Ну-с… Счастливы? Только не так близко… Температура?

– 37,2.

– Желудок?..

Мы с Зоей отвернулись друг от друга. Чёрт бы его взял, этого доктора, с глупыми, неуместными вопросами!..

– Всё, решительно всё хорошо… Ничего не надо, нигде не болит… Я совершенно здоров… И очень счастлив!..

– А всё-таки продолжительное волнение преждевременно. Сколько времени продолжается ваше счастье, то-есть свидание?

– Я только сейчас пришла. Ровно в одиннадцать.

– А сейчас, барышня, уже полчаса двенадцатого…

– Как так?.. Не может этого быть!.. Я только сейчас…

– Сейчас… В часу шестьдесят минут. Для первого знакомства достаточно…

– Ну, доктор!..

– До-ктор!..

– Не могу-с. Сегодня надо было всего десять минут, а завтра… Впрочем, завтра неприемный день. Придете послезавтра. А теперь прощайтесь!

Мы грустно переглянулись и стали в два голоса упрашивать, чтобы и завтра нам разрешили повидаться…

– Хоть на десять минут!

– Нет, на двадцать. Христа ради!..

– Гм… Откуда вы сирени достали?.. Так рано…

Зоя подразнила:

– Разрешите мне завтра придти с сиренью… для вас!

– Ах, вы!.. Что с вами сделаешь?.. Ну уж несите взятку, так и быть.

– Мерси, доктор!

– А теперь пора… А то и завтра нельзя…

– Ухожу, ухожу… Моментально ухожу… Надеваю уже шляпку.

Доктор поклонился и ушел. Зоя растерянно ходила по комнате.

– Куда же я дела булавку от шляпы?.. Потерялась… Ты не видал, Геня?

– Булавку?.. Нет, не видал…

– Эх, вы… и булавки все растеряли…

Обе, и мама и Зоя, ищут булавку. Ах, Зойка, какая она хитренькая!.. Выбрала момент, когда мама нас не видит, быстро скользнула к кровати, наклонилась, поцеловала меня и, поднявшись с булавкой в руке, сказала радостным голоском:

– Мерси, не трудитесь. Я нашла…

А сама пунцовая и не смотрит на меня. Какая хитренькая… Вот не думал!.. Умница! Люблю. Безумно люблю!

– Как идет к тебе эта шляпа!

– Разве?

– Нарядная ты… модница…

– Для тебя!.. Всё только для тебя… Боюсь, что разлюбишь…

Пожала руку матери, послала мне воздушный поцелуй и выпорхнула, сверкнув белой легкой тенью, в дверях.

– Зойка!..

Не слыхала. Ушла моя весна. А в комнате всё еще витает ее белый призрак. Пахнет ландышем и сиренью. Пахнет ее золотыми волосами, ее легким платьем. Всё еще звучит в ушах ее голос, стоит ее радостное, улыбающееся лицо… Эх, вот счастье: на моей постели ее василек от шляпки!.. Синенький!.. Миленький!.. Вот я тебя поцелую и положу к себе под подушку…

– Мама! Посмотри: она потеряла василек со шляпки…

– Ничего не бережете… Девушка будто ничего себе…

– Ничего себе… Сама Красота, а вы… много вы понимаете!..

– Довольно ласковая со старшими… А полковник в Казани мне наговорил на нее… Я уж так испугалась за тебя…

– Совершенно зря пугаетесь… Радоваться за меня должны, а не пугаться.

– Слава Богу!.. Только жениться-то доктор велит повременить.

– А ты рада этому!

Я почувствовал усталость, лег и вытянул ноги. Закрыл глаза и вспоминал, как всё это было: как она вошла, не хотела на меня смотреть, потом бросилась на колени перед кроватью… Синеглазая… Золотоволосая… Люблю! Больше жизни люблю тебя, Зойка! Теперь уж до завтра. Завтра надо поговорить обо всем. Сегодня не успели… Не скоро это «завтра»…

Гудит пароход на Волге. Когда-нибудь мы с Зойкой будем ехать на пароходе, вдвоем только в каюте. Ах, как я счастлив, я самый счастливый человек на свете…

Я прикрылся одеялом, перекрестился и прошептал:

– Благодарю, Господи…

– Ты что там колдуешь?

– Какое, мама, счастье жить на свете!.. Спасибо, что родила ты меня…

– Не стоит благодарности…

– Как не стоит. Что ты!..

Я отбросил одеяло и стал хохотать. Мать – тоже.

– Ну, подойди, мамочка, я поцелую тебя…

Мать подошла. Я стал ласкать ее голову, поцеловал в щеку. Отвыкла старенькая от теплой ласки: расплакалась…

– Вот тебе раз! О чем?..

– Спасибо тебе, Геничка… Ты такой ласковый… Бог пошлет тебе много-много счастья!..

– Да, мама, много-много… И я буду делиться им с тобою…

– Нет, зачем… У тебя своя жизнь… Только не забывай… И за то спасибо…

– Благословляешь нас с Зоей?..

– Да, конечно… Вы такие добрые, милые, молодые ребятки…

– Спасибо, мамочка!.. Спасибо! А теперь я немного усну… Устал что-то.

– Поспи. Много волновался.

Я замолк и долго слышал, как мать ходила на цыпочках, оберегая мой покой. Потом сладко и крепко заснул…

XXXVII

Каждый день я с жадным нетерпением жду, когда часы в больничном коридоре начнут бить одиннадцать. Зоя удивительно аккуратна: как только пробьет одиннадцатый удар, я сажусь к окну и устремляю свой взор на дорожку меж берез, ведущую к воротам больницы. Вот уже подкатили дрожки… Идет… идет моя белая пастушка с васильками и ромашками на шляпе. И всегда в руках цветы. Идет торопливым шагом и нетерпеливо смотрит на окна. Увидим друг друга и оба, улыбаясь, киваем головами… Еще минута, и в коридоре проворно стучат чьи-то каблучки… Чьи? Конечно ее, моей нетерпеливой пастушки!..

– Здравствуй!

– Здравствуй в белом сарафане из серебряной парчи!..

– Тебе кланяется.

– Кто, голубка?

– Солнце правды!..

Смеемся и ласкаем друг друга глазами. Мама уже не стесняет нас: и мы, и она привыкли, чувствуем себя почти родными. Мама не наглядится на нас, называет Зою «Золотой Принцессой», целует ее и всё удивляется, что волосы у нее настоящие. Теперь она в этом убедилась: сама расчесывала их и сплетала в косы, а я смотрел и завидовал… Дело окончательно решено: свадьба осенью. Меня доктора посылают на юг, а я упираюсь:

– Без тебя не поеду: разлюбишь, забудешь…

Нет, попалась, птичка, стой: не уйдешь из сети.

Не расстанемся с тобой ни за что на свете.

А Зоя, смеясь, поет, глядя мне в глаза любовно так и кокетливо:

Ах, зачем, зачем я вам, миленький дружочек?Отпустите погулять в садик на лужочек!..

Сегодня очень важный день: Зоя должна принести известие, чем кончилось ее нападение на приехавшего родителя: она должна была просить его отпустить ее в Крым на поправку. Можно бы и без согласия, да денег мало. Да и не хочется снова создать натянутые отношения, после того как всё наладилось к нашему общему благополучию. Сегодня я жду Зою с особенным нетерпением…

– Либо пан, либо пропал!

Бьют часы. Скорей к окну: уже трещит извозчичья пролетка. Что-то она привезла? Идет и смотрит, и вся сияет. Посылает воздушный поцелуй.

– Ура, мама!.. И Зоя едет в Крым.

– А ты как это узнал?

– Идет она… По лицу узнал… Как солнце сияет!

Вбежала, бросила зонтик, швырнула ко мне на кровать перчатки и стала целовать маму.

– Позвольте, Зоя Сергеевна!.. Почему такое предпочтение?

– Поздравь: всё уладилось!.. Хотя не совсем так, как мы хотели, но…

– А поцеловать надо или нет?.. «Поцелуев твоих нежных страстно жаждет он, страстно жаждет о-он»…

Подставила лицо, а занята чем-то другим. Обидно, сударыня. Я еще целую ее в щеку, а она уже говорит:

– Папа едет со мной… Одну не пускает. Хотя это безразлично…

Мама даже одобряет:

– И прекрасно делает ваш папа.

Погрозила нам пальцем.

– Что ты, мама?.. Зачем ты грозишь пальцем?

– С папой спокойнее будет обоим.

– Ты думаешь?

– Повенчайтесь, а тогда и одни можете… На все четыре стороны.

Переглядываемся с Зоей и хохочем над мамой.

– Ладно, смейтесь!..

– Знаешь, Зоя, я боюсь твоего папочки.

– Ты! Почему?

– Он напугал меня преосвященным… Пугал и губернатором, да нашел, что этого мало…

Рассказал всё, как было. Я не думал, что это так расстроит Зою. Покраснела, рассердилась и стала сконфуженно оправдывать родителя:

– Конечно, он пошутил… Он только против гражданского брака, а так он ничего не имеет против нашей любви… Теперь он даже желает поскорей сделать свадьбу…

– Боится.

– Чего боится?

– Как бы без попа не обошлись. И в Крым он едет охранять твое целомудрие. Надоела опека. Она грязнит душу…

– Значит, не соглашаешься ехать с папой? Уверяю, что он нам не помешает. Он очень хочет познакомиться с тобой.

– Само собой разумеется: надо же отцу хотя посмотреть, за кого он отдает свою дочь, – замечает мама.

– Перехватывают письма, а потом…

Меня разочаровал оборот дела, я ненавидел уже человека, который назвал вопль моей души «документом», и потому сердился на Зою и хотел сделать ей больно. И сделал:

– Жить под надзором полиции, а любить под надзором родителя… Очень трогательно и благоразумно!..

Зоя отвернулась к окну и замолчала. В ее руках мелькнул белый платочек. Плачет потихоньку. Обидел. За что? Никогда еще не случалось этого. Не понимаю, что со мной сделалось.

– Ну вот и поругались! – со вздохом сказала мама. – Эх, вы, ребята! Вам бы еще расти да учиться, а вы – жениться.

– Зоя, никак ты рассердилась на меня?.. Ну прости… Я так, сам не знаю…

– Нет… Не сержусь… Мне грустно… Не знаю, почему… Мне хотелось бы всех любить, со всеми жить в мире и только радоваться. Нельзя этого сделать. Папа виноват перед тобою, но ведь он старик, у него свои понятия… И теперь он примирился со всем и уже хочет… любить тебя… А ты жестокий.

Отирает платком слезы, вздыхает и неподвижно смотрит в окно.

– Зоя!..

– Что, голубчик?

– Прости меня!..

– А вы простите его, а то ему вредно волноваться-то! – жалобно попросила мама.

Зоя расхохоталась, обернулась и вдруг обхватила шею мамы руками и стала смеяться, плакать и целовать растерявшуюся старушку, для которой была еще так недавно только «особой».

Простила. Какая мягкая, добрая душа! Золотое сердечко. Ну, что ж, ничего не поделаешь. До осени придется мириться и путаться в компромиссах. Зато после, когда опека кончится, я вырву тебя из этой мещанской среды и поведу тебя по новой дороге, к новой жизни, к борьбе за эту новую жизнь. И когда ты сделаешься вполне «сознательной личностью», о которой пишет Миртов в своих «Письмах», – ты сама поймешь, что и родные по крови могут быть нашими врагами.

В первый раз мне разрешили погулять в больничном саду. Когда мы с Зоей вышли из больницы на двор, направляясь к саду, я задохнулся от радости, потому что впервые еще со дня ареста почувствовал настоящую свободу. Ликующий весенний день, полный яркого света, птичьего гомона и разнообразных звуков и шумов жизни, долетавших сюда с Волги и из города, переполнил мою душу радостью бытия, а ничем нестесняемая близость любимой девушки в светлой радостной одежде напитала душу таким счастьем, что становилось трудно дышать и говорить.

– Побежим, – шепнула Зоя и побежала на обрыв сада, выходящий на Волгу.

Не могу бежать: больно в сердце.

– Погоди, Зоя….

– Ау!

– Иду, иду, голубка….

Господи, как хорошо! Ширь и гладь и Божья благодать:

– Здравствуй, красавица Волга! могучая река! Как широко! Как просторно!

Под горами сверкает зеркало водяных равнин, разлившихся по лугам вплоть до далекого синего леса. Бегут в туманную голубоватую даль горы и растворяются в прозрачной дымке весенних фимиамов земли, возносимых ею к голубому безоблачному небу. Курится вдали дымок парохода, убежавшего вниз, к синему морю. Лениво тянутся плоты с игрушечными домиками, с игрушечными человечками в ярко-красных кумачевых рубашках. Белые чайки, как комья чистого снега, кувыркаются над водой. Где-то далеко и глухо стучат о воду пароходные колеса; кажется, что невидимый пароход боится опоздать и беспокоится: тревога слышится в шуме его колес. Ах, счастливые чайки! Как я завидую вам. Так хотелось бы схватить в охапку Зою и полететь с ней над водяной равниной вон туда, в синий туман, где пропадают горы и остается только золотисто-голубая дымка неведомой страны…

Сидим с Зоей рядышком на лавочке, прижались друг к другу и молчим. Нельзя говорить, когда душа тонет в счастьи. Не знаю, сколько времени мы сидели молча: не было времени, оно остановилось… Но вот Зоя глубоко вздохнула и прошептала:

– Любишь?

Я с укоризной посмотрел ей в глаза, и она прошептала:

– Прости… Больше не буду…

Обернулась, сорвала с куста зеленый листок и, приложив его к губам, щелкнула. А я сорвал зеленый стручок с акации и сделал из него свистульку. Шалим, как ребята, а сами переглядываемся и что-то говорим друг другу глазами.

– Пойдем!.. Пройдемся…

– Пойдем.

Идем под-руку в самый дальний угол сада и не останавливаемся, когда обрывается дорожка. Бьется сердце, ждет чего-то. Зоя потихоньку напевает какую-то песенку. Оглянулась и потупилась.

– Куда мы зашли… Дальше нельзя… Обрыв.

– Да.

Я тоже оглянулся: глушь, зелень, тайна.

– Ах, Зойка… как хорошо!..

Переглянулись и обнялись. Я целую ее щеки, волосы, руки и не хочу ее выпустить, а она всё беспокоится и пугает:

– Идут, идут…

– Ой, опять колет в сердце…

– Вот видишь!.. Не надо это делать… Вредно. Пойдем назад…

Снова уселись на лавочке и стали говорить о своей будущей жизни. Они с папой поедут в Крым послезавтра, а я через неделю: раньше доктор не захочет выпускать из больницы. Зоя даст телеграмму, где они остановятся. Лучше, если бы я познакомился с папой; прямо заявился бы в номера и сказал: я – жених Зои Сергеевны. Каждый день будем гулять, иногда с папой, а иногда без папы. Зоя уверена, что папа, как только увидит меня, так сейчас же и полюбит. Меня нельзя не полюбить. Очень уж я хороший. А может-быть папа еще обоих нас пригласит в Ниццу: он сперва звал Зою в Ниццу, а потом согласился в Крым.

– А хорошо бы нам с тобой побывать в Ницце!

Я вспомнил Калерию, которая когда-то дала мне адрес: «В Ниццу, до востребования», испугался, покраснел и, потупившись, сказал:

– Не стоит в Ниццу…

– Почему?.. Что с тобой! Почему ты покраснел?

Померк ликующий день, погас яркий свет, пропал простор родимой Волги, потускнела золотисто-голубая дымка и пропала в душе радость бытия и счастья. Хотелось провалиться сквозь землю, не существовать на свете. А Зоя, взяв меня под-руку, заглядывает в лицо и тревожно спрашивает:

– Геня! Геня!.. Да что с тобой, милый? Что ты молчишь?

Я закрыл пылающее стыдом лицо и сказал:

– Я должен тебе покаяться в… Как мне скверно, Зоя!..

– Что, что, голубчик!.. Бог с тобой!.. Ты меня пугаешь…

– Не могу…

– Что случилось?.. Ну, скажи, ведь я – не чужая тебе…

– Ты меня… разлюбишь…

– Да нет же, нет!.. Никогда! Ни за что!

– Помнишь… однажды я сказал тебе, что я – гадкий, грязный, а ты…

– Неправда. Ты – хороший. Ты – чистый…

– Нет, Зоя… Я не знаю, как сказать тебе правду… Я не только боюсь за себя, но… Я боюсь своим признанием оскорбить твою чистоту…

– Какие страшные вещи говоришь ты!.. Не понимаю. Можно подумать, что…