Сказка о принце. Книга вторая

Сам Ламбе, случись ему выслушивать похвалы своему искусству, только буркал под нос что-то невразумительное и, низко поклонившись, уходил. Единственный, пожалуй, человек, которого он уважал, был Его Величество покойный король Карл Третий, и все из-за того, что однажды из заграничной поездки король привез в подарок жене – а как потом оказалось, садовнику – куст необычайно редких лилий, сиреневатых с розовым оттенком, какие не росли в Леране. И не просто привез и забыл, но порой приходил во владения Ламбе полюбоваться на «крестника», а заодно выслушивал замечания Ламбе по поводу погоды, рассуждения насчет мудрости жизни, которую мало кто ценит, а позже и ворчания в адрес молодежи, которая любит носиться по дорожкам сломя голову, и не видит красоты, которую топчет. В этом месте король усмехался и давал садовнику пару монет – «на поправку клумб».

Обязанностью Ламбе было следить не только за садом, но и составлять букеты для официальных торжеств, а также в комнату королевы и принцессы. Ее Величество Вирджиния имела необычайно капризный и тонкий вкус, который Ламбе понимал и ценил, а она ценила его искусство оттенить красоту каждой веточки даже в самом скромном букете. Садовник обихаживал и комнатные цветы во дворце, но только те, что требовали тщательного ухода, с немудреными фикусами и кактусами справлялись помощники либо просто служанки. Он же ухаживал за маленьким деревцем, которое росло в кадке в королевском кабинете: король не допускал туда слуг. Истинное название этого дерева не знал, кажется, никто в целом свете. О легенде, которая дерево окружала, о старой сказке (или не сказке, кто разберет) Ламбе знал, но в нее, разумеется, не верил. Он исправно ухаживал за деревцем, подкармливал весной и осенью, осторожно обрезал сухие веточки, если такие бывали, любовался красотой редких нежных цветов и считал это капризное создание своим ребенком – а как же иначе? Сколько лет было дереву, не знал никто, говорили разное, Ламбе слухам не верил, но дерево помнил совершенно таким же со времен своей юности, а потому к нему привык и уже не представлял себе королевского кабинета без этих прихотливо изогнутых веток.

После смерти короля Карла деревце стало вдруг вянуть. Что с ним только Ламбе не делал: и поливал то чаще, то реже, и переставил к окошку (Густав, увидев, велел немедленно вернуть на место), и подкармливал не в срок… и уговаривал, и стыдил (да-да, растения прекрасно понимают, когда с ними лаской, а вы что думали?). Не помогало. Каждый день Ламбе поднимался в кабинет – и каждый день обнаруживал новые листья на полу лежащими у кадки. Деревце медленно, но верно засыхало, а Ламбе приходил в отчаяние. Никогда на его памяти его мастерство не терпело столь сокрушительного поражения.

Однажды утром, придя во дворец в обычный час, Ламбе, как и всегда, первым делом направился в кабинет короля. Он один из немногих обладал правом свободного доступа в кабинет еще со времен юности Карла Третьего, все знали это, как знали честность Ламбе и его преданность Дювалям. Старый садовник, правда, пренебрежительно относился к новому королю, считая его выскочкой и узурпатором, но службу продолжал нести исправно и об отставке не просил; как просить, если жена все чаще хворает, а у старшей дочери муж – непутевый пьяница да трое по лавкам. Ламбе неторопливо ковылял по лестнице, но, поравнявшись с двумя рослыми лакеями, остановился, как вкопанный: слуги волокли вниз кадку из королевского кабинета; наполовину засохшее деревце жалобно трепетало на сквозняке немногими уцелевшими листьями.

– Это что еще? – рявкнул Ламбе. – Кто позволил?!

Лакеи остановились и даже, поставив кадку, вытянулись: Ламбе, случись не по его, мог и клюкой заехать.

– Его Величество приказал, – объяснил один.

Ламбе заморгал, опешив.

– Да как же… – забормотал он, – да ведь это же… Как можно?

– Нам что? – пожал плечами другой. – Нам как приказано, так и делаем…

– Оно же все равно уже сохнет, – вздохнул первый. – Куда его такое…

– Твое какое дело? – огрызнулся старик.

– Такое, – снова вздохнул лакей, – что по шее неохота. Ну, взяли, что ли?

– Стой-ка, – прищурился Ламбе. – Вы, ребята, вот что… вы куда его тащите?

– Да на свалку, наверное, куда ж еще?

Ламбе секунду подумал.

– Давайте-ка его ко мне. В мою камору. Все равно ведь куда, если король приказал. А я его, даст Бог, выхожу. Тащите, тащите, нечего. Мне же потом еще спасибо скажете.

За широким окном сшивали серую землю и низкое небо косые струи дождя.

* * *

День коронации выдался пасмурным и очень холодным. Утром лорд Лестин долго смотрел в окно, пытаясь прикинуть, как же одеться: часть пути по городу предстояло проделать пешком. Конечно, на него, опального, идущего в самом конце церемонии, вряд ли кто-то будет обращать внимание. Но старый лорд считал для себя долгом чести выглядеть на мероприятии подобного ранга как можно лучше.

Пусть даже это мероприятие – совсем не то, на каком ему хотелось бы побывать.

В карете, которая везла его по еще темным – в ноябре светает поздно – улицам Леррена, Лестин прикрыл глаза: хотелось подремать. Накануне он лег поздно, не спалось. Сначала пытался читать, потом плюнул и отбросил книгу. Мысли упорно возвращались к разговору с Патриком – последний раз они виделись три дня назад.

Патрик в этот вечер выглядел немного лучше; может, Лестину просто казалось, но вроде бы не таким серо-бледным было лицо, чуть меньше темные круги под глазами. Правда, губы по-прежнему были искусаны в кровь, но разговаривал он теперь больше, иногда даже смеялся. Он уже мог ходить, руки слушались, но очень быстро уставал и злился на себя за свою беспомощность. И конечно, разговор не мог не зайти о предстоящей коронации, которой оба они от всей души желали не состояться.

– Ох, как не хочется мне присутствовать на церемонии, – признался Лестин. – С души воротит…

– Понимаю, – вздохнул Патрик. – Только кто ж вам позволит? Вы – лицо государственное.

– Густав желает, чтобы все тонкости были соблюдены как можно лучше. Приглашен король Залесский, правители Версаны и Элалии…

– Они приняли приглашения? – полюбопытствовал Патрик.

– Увы, – глаза Лестина смеялись. – Ее Величество королева Марианна больна, а король Йорек… вот про него ничего не знаю, но то, что не изволит прибыть – точно. Версанский посол, кстати, уже предъявил протест своей королевы по поводу коронации. Но Его будущее Величество ответил, говорят, что-то в духе «и без вас обойдемся»… – он вздохнул.

– Еще бы, – фыркнул Патрик.

Лестин взглянул на него.

– Как бы я желал видеть на месте Густава вас, мой принц!

– Вы не поверите, Лестин, но я – тоже, – Патрик засмеялся и тут же охнул, скривился от боли.

В дверь заглянула Жаклина, оглядела обоих подозрительно, молча показала им кулак и скрылась.

– Ладно, Патрик, у нас еще все впереди, – Лестин улыбнулся. – Это сейчас не самое главное, правда?

Несмотря на ранний час, народ на улицах столицы потихоньку прибывал. Вездесущие мальчишки шныряли в толпе; кто-то из них спешил занять самые лучшие места, с которых виден будет королевский кортеж – места эти можно будет продать за несколько медных монет; ученики пекарей и кондитеров скоро выйдут с полными подносами булочек, горячих пирожков и леденцов в сахаре. Многие предвкушали возможность поживиться, когда король по обычаю будет кидать в толпу деньги, символизируя свое щедрое правление. В последнем, впрочем, Лестин изрядно сомневался.

Во дворце было шумно, людно и как-то… напряженно, что ли. Не по-праздничному напряженно. Нет, придворные, столпившиеся у дворцовой церкви, где сейчас в одиночестве молился король, выглядели очень даже празднично, разодетые во все самое лучшее. Дамы в огромных кринолинах теснились, толкая друг друга: глаза разбегались от обилия ярких цветов, букетов, приколотых к корсажам, украшений, лент, сияния драгоценных камней в прическах. Кавалеры все, как один, подпирали подбородки пышными, накрахмаленными жабо, золотые пуговицы сияли на камзолах, из-за обшлагов рукавов скромно выглядывали платки из самого тонкого полотна, отделанные кружевами. Локоны париков спускались ниже плеч. Мимоходом Лестин подумал, что при Его Величестве Карле Третьем такой пышности при дворе, кажется, не было. Карл вообще не очень обращал внимание на то, во что одет, если это не был официальный прием или церемония, и придворные по неписанному правилу не могли затмить правителя роскошью нарядов. Но выражение лиц всех, здесь столпившихся, почему-то нельзя было назвать веселым – напряженные лица, улыбки, казавшиеся приклеенными, в глубине глаз у многих – испуг.

Что они чувствуют? Что они знают?

Лорд Лестин заметил одиноко стоящего у самой двери лорда Нейрела и протолкался к нему. Год назад Нейрел был выведен из состава Государственного Совета, но оставлен при дворе. После смерти Карла он несколько месяцев не появлялся вовсе; говорили – не то уехал из столицы в имение, не то сослан. Ан нет – вот он, жив и, кажется, вполне здоров. Ищет милости у нового монарха?

Лицо лорда Нейрела было замкнутым и, пожалуй, грустным, но ощутив прикосновение к плечу, он обернулся – и заулыбался при виде Лестина так открыто и радостно, что тот не выдержал, улыбнулся в ответ.

– Какими судьбами вы здесь? – полюбопытствовал лорд Лестин после взаимных приветствий. – Неужели получили приглашение?

– Что вы, – махнул рукой Нейрел, – какое там приглашение! Сам приехал… и жена со мной.

– Были в имении?

– Да, – кивнул Нейрел, – был. Мы уехали в июне, а теперь… – Он оглянулся и понизил голос. – Не приехал бы никогда, но у меня три дочери. Нужно приданое, нужны женихи, не торчать же им в деревне. Приехал… надеюсь, судьба будет милостива ко мне.

Лестину стало жаль его.

– Я надеюсь, новый король оценит вас по достоинству, – интересно, почувствовал ли лорд Нейрел, как фальшиво прозвучали эти слова? – Если вы не против, будем держаться вместе. Мне не хочется оставаться одному.

И вправду – толпа только наполовину состояла из знакомых. Кто они при дворе, эти люди, которых старый лорд, проведший во дворце едва ли не половину жизни, видит впервые? Кто, например, вот этот толстяк, разодетый, как на свадьбу? Кто вот этот юнец, еще мальчишески угловатый, с выпирающим кадыком, небрежно придерживающий рукоять шпаги? Темноволосый и худой, на лице – смесь восторга и легкой очумелости… Чей-то сынок? А вон стоит лорд Диколи, теперь он возглавляет военное ведомство. Что ж, каждая новая метла по-новому метет… и все-таки лорду Лестину было грустно, очень грустно.

Толпа подалась вперед, сначала прихлынула к дверям, потом единым движением отпрянула назад. Люди склонились, приветствуя вышедшего из церкви Густава, а тот – высокий, прямой, с ничего не выражающим лицом – небрежно кивнул и быстро пошел по образовавшемуся живому коридору.

После того, как король вышел, ожидание не могло длиться долго. Сейчас Густав пройдет по коридорам дворца, обязательно минует зал, в котором висят портреты предков, затем спустится по парадной лестнице и по нарочно выстланной для этого дня красной ковровой дорожке выйдет во двор. Там уже ждет его открытая коляска, запряженная шестеркой белых лошадей, устланная внутри горностаевой полостью. Но по обычаю до церкви святого Себастьяна, в которой будет происходить церемония, король пойдет пешком и с непокрытой головой. Все сопровождающие в строгом порядке, и гвардейский эскорт, и принцессы – все тоже останутся пешими. Впрочем, от дворца до церкви всего-навсего одна улица.

Когда толпа вылилась на широкий, покрытый брусчаткой двор, Лестин мимоходом посочувствовал Густаву. Холодно, между прочим. На Густаве – парадный генеральский мундир Особого полка с голубой лентой через плечо – знаком принадлежности к королевскому роду. Мундир роскошен, но вот греет ли? Втихомолку старый лорд порадовался тому, что все-таки надел новый теплый плащ, подбитый мехом белки, с глухим воротом, и новую шляпу. Разношенные, удобные на ноге сапоги не подведут, да и не так стар он – идти всего ничего, хоть и в толпе. Но и новый плащ, и бархатный коричневый камзол оказались весьма кстати.

Прозвучала короткая команда, и двенадцать гвардейцев, все, как один, высокие, статные, в парадных мундирах, вскинули сабли «на караул» и, чеканя шаг по брусчатке, двинулись к воротам. Отставая за ними на протокольные пять шагов, идет король. Один. За ним, еще в пяти шагах сзади – члены королевской фамилии. Лестин всмотрелся, прищурившись. Вирджинии нет. Впрочем, неудивительно – траур по супругу она будет носить полтора года, а это допускает неучастие в празднествах. А вот и все три принцессы: Агнесса и Бланка, в одинаковых светло-кофейных плащах с меховой опушкой, в белых капорах, очаровательно обрамляющих лица… смеются, кажется. Изабель… старый лорд пригляделся попристальнее и досадливо покачал головой. Изабель все-таки в черном траурном платье и черной шляпке, правда, сверху – серая мантилья. И ни кусочка кружева, ни единого украшения. Ну как же так можно, девочка, зачем дразнить гусей? Лестин знал, что срок траура по брату, даже будь он официальным, уже закончился, но понимал и то, почему Изабель не подчинилась правилу. Удивительно, что она вообще сегодня здесь. Впрочем – Лестин горько усмехнулся – положение принцессы не таково теперь, чтобы нарушать этикет, а может, и прямой приказ короля.

Растянувшаяся в длинную колонну процессия неторопливо вылилась из ворот и ручьем потекла вниз, к церкви. По обеим сторонам улицы уже выстроился народ, оттесняемый вооруженными солдатами. И холодно, как холодно! Небо низкое, серое, тучи словно цепляются за купола и ветки деревьев, ледяной ветер просто пронизывает до костей. Как непривычно холодно даже для ноября! И еще вороны эти – кружат над головой с пронзительным карканьем; откуда их тут столько?

Церковь святого Себастьяна, даже сколь угодно большая, не смогла бы вместить такое количество народу, и Лестин порадовался тому, что идет в первой сотне сопровождающих. Внутри уж наверняка будет теплее. Главные двери – высокие, тяжелые – были распахнуты настежь. Едва колонна достигла церковных ворот, оглушительно зазвонили колокола. Гвардейцы остановились, четко разделившись на две шеренги, встали у входа. Густав перекрестился и прежней неторопливой походкой, ничуть не показывая холода или нетерпения, вошел внутрь. Гомоня, толкаясь, стремясь скорее попасть в тепло, туда же втянулись придворные. Лестина качнуло, прижало к идущему рядом Нейрелу, тот подхватил его под руку.

– Давайте-ка рядом, лорд Лестин… чтобы не потеряться.

Места им хватило только у самой двери, и за спинами стоящих впереди ничего не было видно. Впрочем, Лестин и так знал все, что будет происходить. Не в первый раз. Он грустно улыбнулся, вспомнив такую же церемонию почти три десятка лет назад, молодого, чуть испуганного и взволнованного Карла – тогда еще пышноволосого и стройного, Ее Величество вдовствующую королеву-мать Эльзу, ныне покойную матушку Карла… Господи, ведь как вчера это было.

От мыслей его отвлек лорд Нейрел, шепнувший на ухо:

– Говорят, будет большой бал вечером, а потом фейерверк.

Лестин кивнул.

– Вы приглашены?

– Что вы, – улыбнулся Лестин. – Мне не по чину.

– И я так и не смог получить приглашение. Жаль… дочкам бы нужно.

– Но ведь будут еще балы, – успокоил его Лестин. – Бал у версанского посла, у элалийского… бал, который дает король. Что там еще?

На них зашикали.

Голос епископа, произносившего проповедь, был тихим, надтреснутым, и Лестин не разбирал слов, несмотря на то, что в церкви установилась относительная тишина. Оглядывая выложенный мозаикой сводчатый потолок, высокие окна, через которые лился серый свет, Лестин подумал о том, что еще месяц – и ляжет снег. Санный путь должен установиться к середине или концу декабря; окрепнет ли Патрик настолько, чтобы выдержать день пути? Надо, наверное, попросить Жаклину поехать с ним. Рискованно, конечно, но случись что – будет рядом лекарь, а вмешивать в такое дело даже хорошо знакомых, проверенных врачей он не рискнет. Женщине, конечно, нужно будет заплатить… Да, деньги, деньги… где брать деньги? Паспорт готов, нужно будет еще найти хорошую, прочную, не очень заметную кибитку. Ну, и конечно, теперь все зависит от Патрика… решимости у того хватит, а вот достанет ли сил? Должно хватить, ведь он уже ходит, пусть понемногу, а за следующие четыре или пять недель еще немножко окрепнет. Пожалуй, и к лучшему, что ляжет снег – по нашим дорогам, особенно проселочным, бывает легче путешествовать зимой на полозьях, чем летом. А может быть, все-таки не стоит вмешивать в это Жаклину? Еще один человек будет знать, где прячется наследный принц, и Бог весть кто может поинтересоваться у женщины, куда делся ее неожиданный подопечный. Конечно, если попросить ее, она будет молчать, но ведь есть и другие способы…

Лорд Лестин, а не боишься ли ты уже собственной тени? Зачем сразу и во всем подозревать плохое?

Затем, сказал он себе, что в таком деле лучше уж перебдеть.

Лестин очнулся, услышав грохот, странный звон и слитный вздох толпы, испуганное приглушенное «А-а-ах!», возникшее со всех сторон.

– Что случилось? – шепотом спросил он у Нейрела, вытягивая шею и пытаясь хоть что-нибудь разглядеть.

– Корона упала, – шепнул тот, так же привставая на цыпочки. – Уже на голову королю корону возложили, и она упала… и как такое случиться могло? Она же тяжелая… ах ты, Господи, ничего не разглядеть!

Голос епископа стал на несколько секунд очень громким, звучно полетел под сводами:

– Коронует тебя Господь короной славы в милосердии Своём…

Но потом упал, снова стали неразличимыми слова, и заглушая их, все полз по рядам шепот:

– Примета… плохая примета…

Торжественно зазвенели голоса церковного хора. Густав, в шитой золотом, тяжелой, опушенной горностаем мантии, в которой венчались на царство уже много поколений королей рода Дювалей, с державой и скипетром в руках выпрямился, поднял голову. Вот она, минута, ради которой стоило жить, пройти весь путь, делать то, что он сделал. Шаг… еще шаг…

Когда Его Величество Густав Первый вышел из дверей церкви, народ, собравшийся на площади, дружно опустился на колени. Порыв ледяного ветра рванул шляпы и полы плащей, полотнища королевского штандарта, дернул горностаевую мантию. И за мгновение до того, как Густав сошел со ступеней, огромная стая черных ворон, облепивших окрестные деревья, поднялась в воздух и оглушительно закаркала, заглушая своим хриплым граем приветственные крики толпы.

* * *

Снег выпал в Леренуа за неделю до Рождества. И шел пять дней, и стало ясно – уже не растает, не будет ни грязи, ни слякоти. Мягкие белые хлопья сыпались с неба, враз стало светлее на улицах города, и вечерние огни горели теперь празднично, а из лавок и булочных аппетитно пахло хлебом и копчеными колбасами – скоро праздник. В предместьях едва ли не на каждой улочке играли в снежки мальчишки, в самом городе белым кружевом украсились крыши домов, и даже мостовые стали не такими грязными. Город повеселел в ожидании праздника.

Сразу после Рождества, по установившемуся первопутку маленькая, скромная кибитка увезла Патрика из Леррена.

Часть вторая

Заговор

Если Его Величество король Густав Первый Гайцберг и ждал для себя спокойной жизни, то мечтам его было не суждено сбыться. Королевский трон – не то место, на котором живется тихо, а уж если достается он в такое время и при столь причудливом переплетении событий, ниточек и обстоятельств, то на беззаботную жизнь – по крайней мере, в первое время – можно и не рассчитывать.

Первыми заявили о своем недовольстве южные соседи. Ее Величество Марианна, королева Версаны предъявила протест Леране еще до коронации Густава. Прямая ветвь рода Дювалей прервалась, а потому страной надлежит управлять тому, кто не только достоин этого, но и – немаловажно – правом крови может доказать свои права на престол.

Отношения Лераны и Версаны, как это всегда бывает, в разные времена складывались по-разному. Страны то воевали, деля пограничные области, то заключали политические союзы. Королевские семьи то и дело роднились, выдавали замуж дочерей и женили сыновей, и ветви их родства переплелись так крепко, что сразу и не разберешься, кто кем кому… Ее Величество королева Марианна приходилась королю Карлу Третьему пятиюродной сестрой и внучатой племянницей – королеве Вирджинии.

Когда в Леране не осталось прямых представителей рода Дювалей, логично было предположить, что королева Марианна предложит свою кандидатуру, напомнив, что сама она тоже из этого рода. Она готова была мириться, что трон перейдет к Августу, который хоть и троюродный, но все-таки родственник по мужской линии. Жаль мальчика, конечно. Но уж всяко она, Марианна, приходится Дювалям более близкой родственницей, чем взошедший на престол Густав – кто там у него из Дювалей, прапрадед? А потому не будет ли более правильным признать ее права на леранский трон? А уж она, Марианна, без сомнения найдет, как им распорядиться.

Придворные герольдмейстеры листали генеалогические книги, делали выписи из брачных договоров и государственных соглашений времен прадедов и прапрадедов нынешних монархов, составляли декларации и оттачивали фразы, веско и солидно доказывающие несомненное право их повелителей, но все эти ухищрения были ширмой и завесой.

Когда посол Версаны вторично, уже ставшему королем Густаву предъявил притязания Марианны и предупреждения о возможных последствиях отказа (самым мягким из них было прекращение торговли с югом), Густав, усмехнувшись, ответил в том духе, что неизвестно, кому будет хуже. И заметил, что в случае чего у них есть чем ответить, и это будут не только письма и меморандумы.

Марианна, выслушав ответ, отозвала своего посла в Версану в кратчайший срок. Все поняли, что это если не объявление войны, то уж наверное предупреждение о ней.

И почему Его Величество Карл Третий не оставил наследника, вздыхали люди. Ах, как досадно, что женщины не наследуют! Стало быть, три принцессы имеют на престол отца не больше прав, чем новый король – а может быть, даже еще меньше. Вот разве что выдать их замуж и дождаться сыновей… но когда еще это будет. Версанское стекло и приправы взлетели в цене в три раза; торговцы распродавали старые запасы, потому что новых поставок к февралю не стало совсем. О судьбе сосланного, а затем пропавшего и, говорили, убитого принца-наследника не было сказано ни слова.

Тем не менее, король Густав на жизнь не жаловался. Решения его и слова были быстрыми, резкими, неуловимо точными и жестокими. Двор, взбудораженный было такой резкой переменой власти, притих и испуганно съежился – после нескольких десятков арестов придворные старались не попадаться без нужды на глаза новому королю. Втихомолку придворные шептались, что теперь выгоднее искать милостей не при дворе, а подальше от него. Кто-то, испугавшись даже не за себя, а за близких, уехал из столицы, кто-то перестал появляться во дворце.

К таким можно было отнести и лорда Лестина. После отставки из Государственного Совета ему незачем стало появляться при дворе ежедневно. И, говорили злые языки, это пошло на пользу старому лорду. Насколько измученным и замотанным казался он осенью, в разгар поисков беглого принца, настолько же спокойным и довольным жизнью выглядел теперь. Не иначе, перестал бояться, говорили люди. Поговаривали даже, что это он за большие деньги выдал Густаву беглого принца, когда тот появился в столице; иначе – с чего бы сейчас так цвел и улыбался? А может, просто обрадовался, что все затихло и его теперь не тронут – ведь как ни крути, осенью именно он первым попал под подозрение в пособничестве беглым, только вел себя тихо, оттого и не тронули. Ну, а теперь бояться нечего, вот и живет в свое удовольствие: и с визитами стал ездить чаще, и раз в месяц уезжает в свое поместье, да и там, видно, не сидит сиднем, а навещает соседей и, наверное, охотится – вон даже загорел под зимним солнышком и хромать стал меньше. Может, оно и правильно, страх страхом, а жить все равно надо. А впрочем, Лестину что – ни семьи, ни детей, и хлопотать не за кого, вот и живет без забот. А нам как прожить, если дочери на выданье, а сыновей хоть в гвардию, хоть в чиновники пристроить надо? Вот и приходится просить милостей у нового короля.

К концу зимы, когда снег почернел и с крыш закапало, заволновался народ на северо-востоке. Где-то в провинции Таларр объявилась шайка разбойников, предводитель которых называл себя – ни много, ни мало – пропавшим принцем Патриком и заявил о праве на престол. Впрочем, сперва этого деятеля мало кто воспринял всерьез. Сначала шайка была мелкой, грабила только в Таларре, неудобств королевским гонцам и сборщикам налогов не приносила, и про нее пока забыли.

Весна этого года ознаменовалась еще одним конфликтом с соседями. Старый спор короля Йорека и короля Карла Третьего по поводу провинции Сьерра так и не был разрешен – и теперь вспыхнул с новой силой. С той лишь разницей, что с Его Величеством Карлом послы Йорека разговаривали, а от Его Величества Густава – потребовали. В форме категоричной и резкой.