скачать книгу бесплатно
– Ну! – торопит его дежурный немец своим голосом не терпящим возражения и ненавидящий чужих проволочек. Уроженец Африки стоит и смотрит на него широко открытыми глазами. – Ну! Паспорт!
Тот, опомнившись, дал паспорт. Служащий рассмотрел его и бросил в коробку.
– Заходи!
Негр входит. Перед ним расстилается большой двор, переходящий в улицу, вдоль которой стоят разного рода и вида строения, напоминающие концлагерь. Видимое в открытые окна неисчислимое количиство задейстованных компьютеров создают неожиданный контраст с первым впечатлением и успокаивают: здесь как минимум, компьютеризованный концлагерь.
– Ждать там! Ну, давай, быстро пошел! – один из полицейских машет неопределенно в сторону отдельно стоящего здания. Рядом в будке заливаются лаем три овчарки, раздражаясь совершенно демократично на представителей всех рас.
Внутри большого двухэтажного здания находится огромный холл, от которого во все стороны расходятся многочисленные коридоры и кабинеты, в которых прячутся работники. Он плотно забит людьми: черными, белыми, желтыми, бесцветными, многоцветными и другими. Белые, одетые бедно или совсем плохо перемешаны с высокими и статными неграми в добротных костюмах. Яркие красочные курдско-турецкие платья мелькают между грязными и порванными албанскими куртками. Там группа вьетнамцев вызывает явное неудовольствие маленького турка, делающего вид, что он – султан всего этого сброда. Ему есть на ком выместить свое неудовольствие – в углу жмуться к стенке человек десять женщин и детей, все совершенно непонятных возрастов, и совершенно очевидно его семья. Лица у собравшихся радостные и облегченные. Они уже пережили тысячекилометровые путешествия, потратили деньги, перешли вброд реки, нелегально пересекли границы. Все это позади. Они в долгожданном месте, о котором столько мечтали, грезили в беспокойных снах. Можно смеяться, говорить друг с другом обо всем, понимая и не понимая. Ведь впереди совершенно точно, – счастье, богатство! Сейчас можно быть беспечным.
Стоит адская какофония голосов, такая, какую, наверное, услышал Всевышний, когда в Вавилоне покарал людей разными языками и наречиями. Но нынешние потомки Адама оказались смышленей и научились находить общий язык. Теперь здесь галдело нечто ужасное, периодически прерываясь детскими истериками.
Вдруг над толпой пронеслось одно единственное слово, исковерканное интонациями и акцентами и выученное в немецком языке первым: «Эссен!» Толпа качнулась и лавиной бросилась в одну сторону, где появился человек, держащий в руке пачку бумажек. Гул голосов стал еще более сильным и взволнованным. Но мужчина, державший бумаги, был весьма опытен в усмирении этого человеческого стада. Он просто стоял и молчал, смотря отсутствующим взглядом в никуда. Ропот, шум постепенно смолкли. Тогда он принялся негромким голосом читать имена и фамилии, написанные на бумажках. Когда названный объявлялся, ему выдавали документ. Счастливчик с гордым видом человека, который смог обмануть других и получить талон на еду раньше, важно, но постепенно ускоряя шаг, направлялся он к столовой засвоей порцией обеда. По мере того, как толпа редела, ропот усиливался. Те, кто еще не получили причитающегося, бурчали громче и громче, боясь, что их забыли или что не хватит еды. Но уже через пятнадцать минут в том же холле все собрались назад и с довольными физиономиями уплетали выданный паек. Голосов почти не слышно, лишь звук, создаваемый парой сотен одновременно жующих ртов плывет над залом.
Юра, Леня и Борис устроились вместе на длинной лавке и спокойно поедали свой обед, каждый расправляясь с ним по-своему. В твердой тарелке из фольги лежал горячий гуляш с картошкой. Они имели ужасно соблазнительный вид. Человеку, умеющему по-настоящему ценить еду после долгого недоедания, проглотить такую порцию не позволит душа. Он скорее будет молится на нее, а потом наслаждаться каждым граммом пищи. Мясо оказалось свежим, нежилистым, картошка пахла картошкой. Ко всему этому дали еще литровую пачку сока и сладкий йогурт с кремом.
Пережевывая со знанием дела, неспеша, русская компания перебрасывалась словами. Юра, как всегда, задавал тон.
– Германия, черт! Кормят! У нас бы говна на палочке дали. Картошка бы гнилая, мясо – одни жилы, а сок – тот, вообще, кто даст? Вот черти! – он уплетал порцию с жадным и ненасытным взглядом, невзирая на хороший завтрак в Красном Кресте.
Борис ел медленно, смакуя каждую картофелину, каждый кусочек мяса. В глазах у него горел голодный блеск, как у человека не евшего уже несколько дней. Он, казалось старался растянуть удовольствие, запомнить вкус на случай, если прийдется еще голодать. Проглотив очередной кусок, он решил тоже поддержать разговор.
– Ты у нас бы еще на азюль попробовал сдаться, – усмехнулся он. Тебя бы там накормили, конечно! – его лицо вытянулось, представив, чем бы его в действительности накормили там.
– Я, когда паспорт в окошко дал, – вклинился с глупой улыбкой Леня, думал, что они меня пошлют. Он на меня так посмотрел, потом в паспорт, пошел что-то у полицая спросил, потом опять ко мне и смотрит…
– Смотрит добрыми глазами и думает, на хрен тебя послать или азюль дать, – прокомментировал Боря.
Юра поведал анекдот, времен бабушек, выдав его за новоиспеченный, но всем все равно приятно услышать. Сидящий напротив негр отбросил пустой пакет из под сока и смотрел, как они смеются, потом улыбнулся и сказал:
– Дойчланд – гут! – коллега? – его твердые и здоровы, как у лошади белые зубы показали веселый оскал.
– Гут, Гут! – ответили ему хором.
– Ай – Дойчланд гут! – добавил тот, покачав головой в подтверждение и поинтересовался. – Коллега югославишь?
– Нет, руссишь! – ответил Боря.
– А! Горбачев! – обрадовался негр.
– Горбачев капут! – пояснил Юра. – Руссланд – Ельцин!
– А! Ельцин! Гут! Перестройка! – он был явно подкован политически.
– Ладно, – Юра поднялся. – Идем на улицу перекурим, а то нам негр лекцию по истории СССР читать станет.
Они вышли во двор перед домом. Лагерь состоял из трех административных корпусов и десятка бараков. Туда-сюда сновали люди. Немцы бегали с озабоченным видом, делая вид будто работают с азюлянтами. Азюлянты бродили из стороны в сторону. Им нет необходимости притворяться, что они работают беженцами: все и так знают, что они притворяются.
Юра, как самый осведомленный говорил:
– Нас здесь записывают, мне сказали, берут кровь, дают документ, а потом везут в другой лагерь, более постоянный.
– Но еще должно быть интервью, – вставил неуверенно Борис. – Они спрашивают о твоих мотивах…
– Глупости! – перебил Юра. – Потом будет большое интервью, там спросят.
– Но они здесь тоже могут спросить.
– А хрен с ними! Пусть дадут лагерь… Нам, вообще, нужно вместе проситься, а то поселят тебя, Боря, с негром и будешь ты…
Время добралось уже до трех часов дня. Они вернулись наздад в здание. Вскоре пришел служащий и объявил, что теперь развезут по лагерям, а завтра все опять собираются на прежнем месте в старом добром Швальбахе для дальнейших процедур знакомств. Опять раздали бумажки, в которых на этот раз значилось название лагеря. Толпа двинулась к выходу, где ждали автобусы. Юра, Леня и Борис попали, как и просили, в одно место с непроизносимым названием «Ягдшлосс Минбрюх».
По потолку медленно полз паук. Он не плел паутину, а просто, как всякий опытный строитель, намечал место. Я наблюдал за ним уже минут пятнадцать, будучи в глубине души доволен, что не нужно посвящать себя другому занятию. Катя спала. Скоро ее надо будет будить, а пока и мне отпущено еще понежиться.
За три поселдних дня мы успели побывать во многих местах во Франкфурте, чем доставили ему несомненно удовольствие. Как и полагается, посмотрели музеи современности – супермаркеты, а также и другие менее значительные достопримечательности.
Германия, черт ее возьми! Франкфурт, как говорят, – самый грязный ее город. Не понятно только, каким бывает чистый? Кто, вообще, его грязным назвал? Я бы умника отправил на стажировку в Москву на Калининский, ах простите, на Новый Арбат или даже на старый Арбат, который, хоть и выглядит в пять раз новее нового, но оба могут спорить, кто из них грязнее – все равно не переспорят.
Сам город посоветовали рассматривать от железнодорожного вокзала. Мы так и поступили. Прямо от этого вокзала идет величественная улица, носящая имя Кайзерштрассе. Однако, с каким-либо кайзером у нее мало общего, во всяком случае, во всем том, что касается приличный сторон жизни этого кайзера. Она являет собой центр злачного или на местном жаргоне розового квартала, и от нее во все стороны разбегаются улочки, построенные из домов, от подвала до крыши набитых секс-шопами, публичными домами, ночными барами, проститутками и прочими прелестями свободного мира.
Взявшись за руки, мы твердо повернули в одну из них: любознательность требует жертв. Уже собирались сделать первый шаг, но нога сама повисла в воздухе, а собравшаяся было слететь с моих уст мысль, ненавязчиво вернулась назад в глотку. Сразу за поворотом, прямо на тротуаре, собравшись в кружок, сидели пять, густо обросших волосами личностей в потрепанной одежде. Они сосредоточились над тем, что усердно кололи себе шприцами вены. Памятуя американские фильмы о борьбе с наркомафией, я представил, что сюда должны броситься со всех сторон полицейские и повязать их заодно с нами. Вторая мысль была о том, что эти наркоманы сейчас сами набросятся на нас.
Когда я потом вспоминал эту сцену, то понял, что единственной достопримечательностью был в ней я сам, стоявший как ошарашенный идиот. Эти уважаемые субъекты сидели здесь, видимо, ни первую минуту, ни первый день и не первый год и свое дело собирались успешно продолжать. Проходившие мимо не обращали на них никакого внимания. А самим им было явно глубоко наплевать и на нас и на полицию, стоявшую неподалеку. К чести полиции нужно сказать, что она отвечала им взаимностью. Пока все до меня дошло, я повернул Катю и себя назад и повел ее в другую сторону.
– Лично я уже получил полную гамму эмоций от этого квартала, констатировала моя голова и произнес рот.
– Я тоже, – на этот раз жена оказалась того же мнения, что и я.
Пройдя пару-тройку небоскребов европейского типа, мы вышли к главной, по моим представлениям, улице этой финансовой столицы Германии. Зовут ее ни то Цыль, ни то Циель, что, впрочем, не столь важно для всей истории. Это такая широкая аллея, по бокам которой высятся громады всяческих магазинов. Взглянув на них, я сделал безразлично-отсутствующее лицо, всеми силами пытаясь показать, что стою посреди пустыни, впереди ничего не вижу, и никакого смысла идти туда быть просто не может. Передо мной мерцала гряда надвигающихся лет азюлянтского лагеря и грязная тяжелая работа необходимый инструмент борьбы за выживание. Там же, в грезах мерещилось и благосостояние, основанное на лежащих в кармане пяти тысячах марок единственное, чем мы располагаем. И тут я решительно перешел в наступление.
– Там! – показал я в противоположную сторону твердой рукой. – Старый город. Достопримечательности.
– Старые? – спросила Катя.
– Очень.
– Значит давно стоят? – это был подвох ниже пояса.
– Значит давно.
– Ну еще день постоят.
Битва была проиграна. Вздохнув тяжело на свою горькую судьбу, я уныло поплелся, влекомый супругой в обозримые дали капиталистического бытия…
Зелеными буквами написано название «Кауфхоф» на снежно-белом здании. Заходишь туда и чувствуешь себя погруженным в море, море всего. Если приняться описывать этот магазин, то не хватит всей жизни. Поэтому я его и не буду описывать, а буду лежать и смотреть на паука. И денег потраченных описывать не буду и жалеть о них не буду. Не о чем больше жалеть… Да и что значат потраченные сотни марок в сравнении с мировой революцией, а тем более с немецким паспоротом на мое имя, выписывающемся сейчас где-то в недрах их бюрократического аппарата? Наверное выписывающемся…
Катя зашевевелилась рядом.
– Утро? – сонно пробормотала.
– Да, нужно уже вставать. Сейчас Сережа приедет.
Встать, умыться, одеться – все это берет время. Пока мы суетились, прибыл Сережа, как и обещалось… Мы погрузились в машину и отправились. Сдаваться.
Не знаю, просили ли вы когда-нибудь политического убежища и сколько раз просили, но я это делал впервые. Мне представилась большая белая комната, где сидят дядя в мундире генерала полиции, две добрые тети в форме Красного Креста. Они сердобольно улыбаются, а я, пустив предварительно из глаз слезы, им говорю: «Боже! И все-таки, пройдя через все лишения, я до этого дожил!» – и дальше плачу уже в голос. Потом приезжают корреспонденты, я даю пресс-конференцию, на которой обличаю государственный строй, перестроенный социализм, недостроенный капитализм, КГБ, МБ, ЖКК, АБВГД, ЦК, коммунистов, демократов, МИД, горком, префектуры и мэрию, домоуправа и дворника Филипыча. Потом в зал входит президент страны и вручает мне немецкий паспорт, прикалывает к груди орден «Герой Германии», а я отдаю честь и говорю: «Служу Федеративной республике!»
Тут ход моих мыслей прервал Сережа, который деловым тоном стал давать инструкции.
– Значит так! Перед лагерем стоит очередь: всякие там черные, желтые, но они нам не нужны. Я говорю, мы все проходим. К концу дня они всю эту кутерьму закончат и повезут вас в лагерь. Мы узнаем, где и какой, потом привезем туда шмотки. Вас будут из лагеря еще таскать в Швальбах, но это ерунда.
– А когда нужно делать заявление? – робко вылез я.
– Какое заявление? – он бросил в мою сторону непонимающий взгляд.
– Что я хочу убежища.
– Жене своей делай заявление! – теперь он смотрел на меня просто уничтожающе-насмешливо. – Ты с неба упал? Лагерь принимает несколько сот человек в день. Если они у каждого заявления выслушивать будут, то им еще придется сто человек в качестве слушателей нанять.
– Значит корреспондентов тоже не будет?
– Да! «Паша сдался на азюль!» – экстренный выпуск Си-эн-эн. Твое дело сидеть и не рыпаться. Когда пойдешь на большое интервью, адвокат придумает тебе версию. Там будешь заявлять!
– У меня есть. Сам придумал, – я огрызнулся.
– Лучше забудь прямо сейчас. После интервью тебе прейдет отказ, а ты в суд, оттуда опять отказ, а ты опять в суд, и так: кому первому надоест. Потом получаете паспорт.
Дальше до Швальбаха я молчал. Это был мой первый урок Германии. Фикция. И здесь они тоже лицемерят, как и везде. А, впрочем, какое мое дело? Пусть они хоть на голове ходят. Какое мое дело? Мне нужен паспорт, нужно остаться…
Как Сережа и предсказывал, в очередь мы становиться не стали, а пошли сразу к окошку и охранникам. Между нами завязался живой и увлекательный разговор. Сережа им что-то долго и упорно объяснял по-немецки, а я строил радостное и неглупое, по возможности, лицо, и поддакивал «да, да» на немецком, так как знал это слово в числе немногих других в этом языке. Через пять минут взаимных переговоров голос из окошка, обратившись ко мне, что-то сказал. Я, сориентировавшись на понятое слово «паспорт», со спокойностью кролика, которого волки уже зажали в угол, подал ему то, что считал в этот момент нашими паспортами. Это были обычные советские паспорта с пропиской. Сережа убедил, что заграничные мне еще понадобятся, а им хватит и внутреннего. Мнение служащего, в свою очередь, с мнением моего друга не совпало. Он взял документы кверх ногами и озадаченно на них посмотрел. Чтение кириллицы явно не было его хобби. Обращенный ко мне вопрос, я понял.
– Что это такое? – он продолжал смотреть на документ с небольшим отвращением или, скорее, недоверием.
– Это мой внутренний паспорт, – ответил я фразой, заранее в машине заготовленной.
Тут на помощь пришел не заменимый Сережа. После его короткого, но явно убедительного монололога служащий скривил гримасу и, бросив паспорта у себя в ящик, махнул рукой: проходи, мол. Ну мы и прошли.
Лагерь меня не поразил и не удивил. Сотни людей ворошились здесь, как пчелы в улье. Судьба или, скорее, собственное упрямство и глупость бросило их сюда, в этот котел, где и предстоит всем вариться.
– Негры, индийцы, вообще всякие черные не имеют никакого шанса остаться. Югославы получают иногда вид на жительство. Русские тоже, в основном, остаются, – пояснил Сережа. – А, главное, все это – большая компания неудачников. Те, кому дома хорошо, и все идет, сюда не приезжают.
– Да, ты прав. И я тому – наглядный пример.
Подошел обед, потом нас куда-то позвали. В кабинете сидели молодые девушки.
– Имя, пожалуйста, – спросила одна на немецком. Я ответил, и пошло: когда родился, когда приехал, какие языки знаете? Какой веры?
– Жена – еврейка по рождению, по вере постперестроечная демократка, разуверившаяся. А я… – тут пришлось неопределенно сморщить губы.
– Ну, может православный? – спрашивает все та же девушка, явно пытаясь мне искренне помочь.
– Может и православный, – соглашаюсь я и развожу руками. – Еще не пробовал.
Следующим этапом нас фотографируют на память, видимо, им о нас, так как нам отпечаток не достался. Возвращаемся в общий зал, противный и бурлящий страстями новых собратьев, хоть не по крови, но по глупости, точно. Подбегает запыхавшийся Сережа.
– Ну, я все узнал! Вас определили в лагерь «Минбрюх», всего двадцать километров от Франкфурта. Это хорошее место, как сказали, мало азюлянтов и недалеко. Иных в лагеря за двести километров загоняют.
– Ну, тогда спасибо товарищу Колю за наше счастливое детство и недалекий концлагерь, – губы самопроизвольно растянулись в отвратительной улбыке, напоминающей отвращение. Меня начинает обуревать злость от усталости и шума толпы. Нервы сдают, жена права: лечиться надо… Эх, был бы немецкий паспорт, тогда и лечится!
Мы договариваемся, точнее, Сережа договаривается, что в лагерь поедет на автобусе только Катя с дочкой. Я с Сережей намерены отправится за шмотьем и в этот «Минбрюх» напрямую, чтобы поспеть к ужину. Озабоченная немка что-то долго ему трещит, как сорока, но он ее убеждает, что я вовсе не собираюсь удрать от них назад в Россию, а просто лишь хочу забрать вещи. Она, на конец поддается уговору. Мы едем, конечная цель – «Ягдшлосс Минбрюх».
Дорога от Франкфурта до Минбрюха не была примечательна ничем. Сама усадьба-гостиница для отщепенцев-азюлянтов использовалась когда-то для более благородных целей. Важные персоны останавливались здесь для охоты ны уток и кабанов. Само название «Ягдшлосс» переводится как «охотничий замок». Строение, выложенное из красного кирпича, стоит посреди леса неподалеку от шоссе.
Мы подкатили с Сережей на машине. Я вышел рассматривать округу, а он двинулся выяснять, что к чему. Подъехал автобус и выпустил из себя толпу разноцветных азюлянтов. На мое счастье Катя и Маша оказались вместе с ними, и без лишний объяснений мы вошли через железные ворота. Нас загнали в здание – считай в новую жизнь.
Первое представление о лагере оказалось безрадостным и устраняющим последние остатки былого оптимизма. На разбросанных в холле тут и там скамейках и на полу сидят, лежат не определенного цвета люди. Некоторые просто стоят или бесцельно ходят вперед-назад. Полумертвый пейзаж медленной и ленивой скуки, безнадежного безделья сразу удручающе надавили на вновь прибывших. Сидевшие в зале зашевелились и кое-кто двинулся в нашу сторону. Судя по лицам, намерения добрые. Это хорошо. Заметно, что любопытство – лишь следствие опостылевшего ничегонеделания, и каждый новенький приносит в этот мирок частичку жизни. Хотя старожилы уже хорошо знают, что освоившись за неделю-две, все эти люди станут такими же, как и они, томящимися от скуки субъектами.
Из одной двери, громко и весело разговаривая вышли две женщины и мужчина. Одна, крашеная блондинка, с короткой стрижкой. Ее внешность ничем не выделялась, кроме особого выражения лица. Злобный взгляд и своеобразная манера разговаривать выдают в ней неудовлетворенную незамужнюю бабу. Уже предчувствую, что нам предстоит провести незабываемые мгновения личного общения. Они вряд ли доставят удовольствие мне, но, надеюсь, и ей. Вторая – тоже блондинка, но натуральная. Кроме белых волос, в ней нет ничего похожего на первую. Она высокая, полная. Лицо ее сияет непрекращающейся радостью и полным удовлетворением жизнью. Мужчина лет тридцати пяти с темными волосами, бородой и приятной внешностью интеллигентного человека, располагающего к себе. Что можно сказать о них совершенно определенно: «Они все являются обладателями этого чертового паспорта, который уже не только снится мне по ночам, но и порой стал мерещится по темным углам наяву!» Вот так!
Тьфу! Лечится надо. Лекарство одно – паспорт! Немецкий!
– Меня зовут Кристина! – сообщила первая и, указав на своих спутников, представила и их. – Фрау Дорис и херр Адольф, – говорила она английском. Как оказалось, этим языком здесь широко пользовались. – Мы руководим этим лагерем, и все вопросы нужно решать с нами. Сейчас я буду по очереди вызывать вас в эту комнату, где мы вас зарегистрируем, сделаем фотографии, а потом выдадим вещи.
Пришлось удержать себя от желания пофилософствовать с ней на предмет какие конкретные интимные вопросы мы должны с ней обсуждать, ибо дал себе слово не выпендриваться, иначе не оберешься бед с самого начала, а это надоело.
Затем последовала непродолжительная речь, из которой стало предельно ясно, что мы – азюлянты, а значит не имеем право на во-первых то, во-вторых это, в десятых все остальное… Мы – азюлянты, значит в нас заочно видят воров, убийц, нас недолюбливает полиция, как впрочем и все остальные. Нам поведали пару историй про гадость нам подобных и глазами намекнули, что мы станем такими же.
Когда эти пояснения закончились, из коридора появился, видимо, скорее молодой человек, чем молодая дама, хотя крашеные под блондина длинные волосы и кольца в ушах и носу могли убедить и в обратном. Избрав, как способ передвижения, этакую вальяжную и застенчивую походку, он прикатил с собой телегу с постельным бельем и еще какими-то вещами и стал выгружать это добро на стол. Дверь открылась и опять появилась Кристина. Умудрившись непередаваемо исковеркать нашу фамилию, она позвала вовнутрь.
– Фотографии, пожалуйста, – сказала она на этот раз абсолютно бесцветным голосом, от которого веяло просто какой-то могильщиной! Страшно! Мне показали на стул. – Потом жена.
Не думал, что за один день столь много людей захотят оставить себе на память наши фотографии, и оказался морально к этому просто не готов. Моя внешность, несмотря на достаточно высокое самомнение, все же абсолютно не фотогенична. Все официальные фото даются с большим трудом, необходимо проделать много работы, следя за шириной улыбки, выражением глаз и так далее. Я и сейчас попытался сотворить экспромтом выражение поприличней, но результат вышел просто разительный. Даже когда специально стараешься глупо выглядеть, лицо не получается столь дебильным. Но все же сегодня повезло: фотография оказалось слишком темной, и сделали повтор. Он получился не многим лучше первого, но идиотизмом лицо светилось поменьше. С Катей вышло не менее интересно: с картинки смотрело совершенно незнакомое лицо, и когда ее вклеяли в пропуск, то в принципе им могли бы спокойно пользоваться не только все женщины лагеря, но и добрая часть мужчин.
После процедуры запечатления ко мне неожиданно обратился Адольф, лукаво подмигнув правым глазом:
– Я надеюсь, что вы будете себя хорошо вести.
Не понимая тогда, к чему он клонит, я ответил, что можно лишь только надеяться и вышел наружу. Там молодой человек женской наружности, подозвав нас к столу, выдал поднос, на котором лежади три пары постельного белья, три чашки, три ложки, три вилки, три ножа и три пачки туалетной бумаги. Сверху он взгромоздил три пакета со съестным и махнул рукой: все, мол. Я, поняв, что подарки германского правительства на сегодня сыпаться закончили, поставил жену с подносом и ребенком в угол, а сам пошел вытаскивать наши вещи из машины. Перетаскали чемоданы в зал, сбросив их в кучу. Еще раз, уже в пятый, поблагодарили Сережу и, пообещав появиться вскоре, простились с ним.
Пока я ходил, Кате уже дали ключ от комнаты 43, которой, по всей вероятности, и предстояло быть нашим пристанищем в ближайшие обозримые месяцы. Мы только принялись ломать голову нашими чемоданами, точнее, способами их переноски, как вы друг в коридоре показался маленький коренастый мужичек. Быстрой походкой он подошел к нам и на чистом русском языке спросил:
– Ой, ребята, вы – русские.
В его голосе звучал неподдельный восторг при мысли, то мы и вправду таковыми окажемся.
– На двадцать пять процентов, – ответил я неопределенно на всякий случай. – Но, если по гражданству, так то на все сто, да и то пока, ибо вот-вот будем иметь честь принять новое.
Мужичек ничего не понял, улыбнулся еще шире, и выпалил, как из автомата:
