скачать книгу бесплатно
Послышались щелчки – Вика в поисках оптимальной композиции щёлкала Шишликова на фоне играющей за роялем сестры. Он стал поворачиваться к ней и в анфас, и в профиль, выдвигал вперёд рукопись, пересаживался, как просила Вика. Ей требовались доказательства того, что Шишликов посещает концерты. Шишликова причины не интересовали. Главное, что их совместные с Галей фото были востребованы жизнью, что они попадут во вселенскую историю. Это ли не промысел?
Пользуясь тем, что сестра занята игрой, Виктория выбрала момент и тихо попросила:
– Всё-таки дайте вашу повесть. Нам она пригодится в полиции.
Он заулыбался: именно на сестру и был расчёт, именно на её любопытство Шишликов и надеялся, именно так передачу книги и предвидел.
– Да, конечно. Я же для вас её писал.
Гале кричали браво после каждого исполнения. Она была невероятна, она походила на проводника в невидимый мир, в который можно было проникнуть лишь слухом. Мир представлялся необъятным океаном звуковых волн. Она была жрицей, пифией, тактирующей разверстому миру. С кем она была в этот момент? С кем неслась и металась в танце, закатывая глаза, ломая руки и сохраняя при всём этом всю свою детскость?
Скарлатти, Шопен, Бетховен слушали теперь свою музыку под её летающими пальцами. Глупо утверждать, что они писали её не для этой пианистки. Именно для неё были написаны сонаты. Выступление было проглочено в один растянувшийся на несколько произведений миг. Галя с сестрой раскланялись и вышли. Зрители медленно последовали за ними. Что же теперь? Это же не всё! Не конец? У Шишликова с Галей непременно ещё беседа?
Она стоит в окружении поклонниц, отвечает на благодарность и признательность, раздаёт автографы. Иногда смотрит на Она. Но взгляд Оны не задерживается: пробегая мимо, спотыкается, встаёт и спешит дальше. Взгляд не гневный. Он стоит у окна напротив Оны. Между ними четыре-пять женщин, восхищённо благодарящих пианистку за исполнение. Их слова и фигуры сливаются и превращаются в размытый фон.
Она стоит с Оном: женщинам роняет дежурные фразы, а беседует с Оном. Молча, без глаз, без жестов. Ровно, спокойно, тайно поёт: «Приехал. Рада».
Все постепенно расходятся, спускаются вниз. Сёстры в концертных платьях идут в гримёрку. Коридор опустел и затих. На шестом этаже только трое: Шишликов и две переодевающиеся артистки. Первой из класса вышла Вика:
– Уходите. Теперь совсем уходите. Мы только вчера в полиции были.
– Я не для того приехал, чтобы сразу уйти.
Появилась Галя и, не обращая внимания на препирания Шишликова с Викой, начала возиться со своим чемоданом. Вика продолжала:
– Ну раз вы не хотите по-христиански, то будет вам и тюрьма, и штраф, и за повесть ответите.
– Тюрьма? Придётся добавить ещё одну главу.
– Добавляйте. Она по вам плачет. И книгу вашу мы в полицию отдадим.
– Тогда я вам ещё экземпляр подарю.
– Не надо. Вы больной. В лифт вы с нами не сядете.
Командный тон был проигнорирован, и к лифту направились все втроём.
– Не садитесь с нами! Дождитесь следующего! – повторяла старшая сестра.
– Право имею! – отвечал Шишликов.
– Да не разговаривай ты с ним! – вмешалась Галя и первой шагнула в открывшиеся двери кабины.
Когда в лифт вошла Вика, началась возня: Шишликов ступил одной ногой в кабину, а сёстры молча попытались вытолкнуть его вместе с чемоданом наружу. Это у них не получалось: девичьим рукам не хватало силы, и Шишликову было даже неловко перед такой беззащитностью. Ему хотелось им помочь, но он не знал, как это сделать. В ход пошли привычные приёмы: Галя пыталась из-за спины сестры пнуть Шишликова. Это походило на неуклюжий детский мультфильм. Слышались выдохи усилий и вздохи тщетности. Ему стало стыдно за трагикомедию, и он протянул Гале руку:
– Ударь, если хочешь.
– Вот ещё! Не буду я бить по вашей тонкой дрожащей руке! – фыркнула она и унялась.
Следом успокоилась Вика. В тишине они проехали шесть этажей, но как только лифт открылся в вестибюле, сестра продолжила разбрасывать невыполнимые указания:
– Теперь немедленно езжайте домой.
– Мне завтра в Москву отсюда!
Идти за сёстрами становилось неприлично: по фойе разбрелись остатки публики, часть которой желала продолжить беседу с музыкантами, и Шишликову оставалось наблюдать за Галей со стороны. Сёстры устремились к центру зала и пристроились к седому семидесятилетнему старику – первому попавшемуся им на глаза знакомому. Шишликов прошёлся несколько раз вдоль стен с выставленными на обозрение фотографиями. Черно-белые художественные снимки не могли завладеть его вниманием, зато хорошо служили для отвода глаз. Девушки жаловались на преследователя и бросали на него косые взгляды. Бродить вокруг да около становилось глупо, он направился прямо к Гале. Подошёл и дотронулся до её предплечья:
– До свиданья!
– Мы с вами не будем прощаться! – сказала Вика.
– До свиданья, Галя!
Как только он убрал руку, она тут же одёрнула свою. С задержкой. Лучшего жеста для прощания не предвиделось, и Шишликов вышел под дождь.
Отличие летнего дождя на чужбине от дождя на Родине разительное. Но в чём оно заключалось, Шишликов не улавливал. То ли мокрый московский асфальт пах, а местный – стерильный – не имел запаха. То ли не хватало неровностей и ям с глубокими лужами. Не было близости, фамильярности с городом. Город был корректен, вежлив и равнодушен. Москва в летний дождь совсем неравнодушна. В московский ливень можно увидеть сотни солидарных улыбок. Пафос на промокших людях не удерживается, смывается водой вместе с пылью. Разоблачённые горожане перестают важничать и начинают замечать друг друга. Как бы Шишликов хотел промокнуть под дождём вместе с Галей.
Он шёл по пузырящимся лужам и представлял, как они вдвоём вдруг оказываются в раю. Рай чем-то похож на ботанический сад без посетителей и персонала. Чем глубже становились лужи, тем больше рай преображался в рязанскую деревню, утопающую в вётлах.
Выя, шея, ива, вея,
Ваи чуя, очи чая,
Ты ли, я ли, вы ли, мы ли,
Трали-вали, тили-тили,
Щёки, щуки, руки, реки,
Воды, губы, платье, веки,
Пальцы, локти, кудри, грива,
Выя, шея, ваи, ива,
Дуя, рея, воя, тая,
Тучи, гуси, перья, стая,
Заводь, мост, телега, сваи,
Капли, ливень, ива, ваи…
Она робко озирается по сторонам, ошарашенно одёргивает его:
– Стойте!
По привычке пытается игнорировать Шишликова и найти выход. На лугу топчутся три гнедые лошади и жеребёнок. Вдоль пологого берега белеют кувшинки. Галя направляется то в одну сторону, то в другую. После тщетных попыток она возмущена: лоб наморщен, но решительности в глазах нет. Она рассеянно смотрит на него и негодует:
– Что вы наделали? Верните меня сейчас же обратно.
– Как, Галя? Куда?
– Не притворяйтесь. Вы же это устроили. Верните меня на концерт в Тюлерандию.
Готовность зареветь, пусть ненадолго, пусть нарочно, стыдит Шишликова:
– Прости, Галенька. Возвращаю тебя к сестре. Только не хнычь.
Поезд
Туду-туду, туду-туду, тада-тада. Кому не знаком сдвоенный стук колёс набирающего ход поезда?
Первые детские умозаключения часто ошибочны. Если у тебя есть настоящая деревня с бабушками, роднёй, овцами и рекой, то вовсе не значит, что она есть у твоих школьных товарищей. Рассказывать о сельской жизни тем, у кого есть представление только о даче, – занятие трудное, а первый восторг повествования гаснет от многочисленных отступлений и разъяснений:
«Чулан – это кладовка такая, в которой прохладней, чем в избе, и темней. Поэтому, чтобы проснуться и подняться на рассвете в чулане, требуется огромная воля. Сколько раннего клёва на дальней запруде так проспишь. Мешки там с сахаром и зерном, сундук. Ещё мыши в чулане прячутся и сверчки, и по шороху в старых обоях их не отличить. Пышка – это не пончик, это большая пышная лепёшка на соде. Бучаги – это канавы с водой в низах. Низа – это полоса деревьев и кустов за огородами, где вода, комарьё и соловьи вечером. Квас не красный, а белый, и не сладкий он вовсе. В погребе или в подполе хранится в бидоне. Овец и коров вечером с лугов пригоняют к клубу, сперва одно стадо, затем другое. Потом сельчане своих по домам разводят. Одна скотина сама дорогу знает, за другой глаз да глаз – хворостина или хлеба кусок нужен!»
Литературные герои, имеющие деревню, завоёвывали симпатию Шишликова безоговорочно. Наташа Ростова едет в деревню? Умница! И у него, и у Шишликова своя деревня. Ездить из Москвы в именье – таинство. Сама дорога туда – таинство.
Стук колёс набирающего ход поезда был для Шишликова одним из любимых звуков привычного миропорядка. Если физическая природа звука лежала на поверхности, на стыке рельс, зазор которого с пружинистым лязгом встречали задние колеса переднего вагона, и подхватывали передние колёса следующего, то то, как этот звук шевелил всё внутри, казалось алхимией. Металлический пульс, ритмически сопровождавший движение, напоминал дыхание времени.
Ты садишься в вагон дальнего следования то со скребущими кошками, то с розовыми надеждами. Прощаясь с одними глазами, ожидаешь на том конце встретить другие или их же, но с новыми очень важными для тебя нотками. И всё это под металлический стук колёс. Туду-туду, туду-туду, тада-тада.
Локомотив с растянутым змеёй пассажирским составом, летящим от А до Я через многочисленные станции и полустанки, легко представлялся проекцией жизни.
Стук колёс отображает время более естественно, чем метроном и часы, – те только тикают и стоят на месте, здесь же с каждым стуком меняется пространство. Самолёты и автомобили тоже меняют пространство – листают его, как однодневную газету. В поезде же листается книга.
В купе, в плацкартном вагоне, в теплушке, в которой Шишликову довелось проехать с военного аэродрома до пересылки, человек попадал из жизни в житие. Война, хаос революций, встреча солдата Алёши с Шурой, Телегинские хождения по мукам – поезд как ничто другое связывал события и судьбы героев в один общий портрет земных скитаний. Лица героев в поезде дальнего следования сливались в одно человеческое лицо, созерцающее собственные хождения в поисках счастья. Вагон, плацкарта, вид мелькающих полей, чай в подстаканниках возвращали человека из его ролей в состояние наблюдателя. Вне вагона он мог быть и купчишкой, и студентом, и солдатом, войдя же, становился философом, внимающим своим и соседским историям. И смотрел он на эти истории не изнутри, а уже откуда-то сверху, словно взяв паузу и вспомнив что-то большее. Именно в поездах зачинаются книги.
Что же ещё такого магнитящего в поезде? Поезд – что-то очень и очень родное, колыбельное, русское. Куда более русское, чем европейское. И по масштабу, по размаху, по аляповатости.
Думать о Гале отстранённо в поезде лучше всего. В поезде лучше всего думать о Гале. О девочке, с детства меняющей общежития, города и страны.
Кто такая Галя? Почему именно она? Загадочная птица Феникс? Пугливая Жар-птица? Царевна Лебедь, меняющая одежды и облик, чтобы оставаться неузнанной неуловимой недотрогой?
Познать девушку с ничем не примечательным именем, а через неё всё мироустройство, будь оно вселенских масштабов, с космосом или без. Если раньше собственное невежество оправдывалось необъятностью мира, то теперь вся вселенная обрела тонкую Галину талию и тонкую Галину шею, на необъятность было не сослаться, и Шишликов обескуражено вздыхал:
А я пришёл увидеть вечность волн,
Не знающих ни радости, ни горя,
И, не объяв объятного простор,
Так, между прочим, бросить:
Бог с ним, с морем.
Он был бы рад отпустить перелётную гусыню, но не отпускало. Он шёл от берега, а море двигалось за ним. С появлением Гали жизнь буквально переформатировалась – потеряла смысл и тут же приобрела новый: приблизиться к ней. Найти нужный поезд. Если четыреста вёрст дорожного полотна преодолевались за полдня, то на оставшиеся сантиметры могли уйти годы. Железная дорога связывает города и ускоряет время, но на расстояние между людьми она не влияет.
Влияет, но совсем обратным образом. Именно способность за короткий срок преодолевать большие расстояния, способность мгновенного установления электронной связи и сделала возможным огромную дистанцию между людьми. Рельсы разделили людей, вырвали их из вечности и оцепили Землю железными оковами цивилизации.
Если сказочному Лелю не надо было никуда ехать и для полноты жизни хватало тростниковой дудочки, то Шишликовым одной свирели для жизни стало мало. Пастухов сменили учёные. Познание жизни венками из ромашек и хороводами сменилось колонизацией и перекапыванием Земли вдоль и поперёк.
Сперва райское счастье Леля сменилось поисками счастья Иваном. Если у Леля счастье было всегда, то Иванушке приходилось добывать его в поте лица. За счастьем Ивану следовало ходить уже за тридевять земель. Мир расширялся, унося счастье на край света, и Иван в погоне за ним садился сперва на коня, потом на ладью. Но и это не помогало. Требовались скорости другого порядка. Потребовался ум Ломоносова, рельсы, ракеты. Лель и Ломоносов, казалось, уже не имели ничего общего. Лель, Иванушка и Ломоносов – три разные Руси.
К хроническому счастью ближе всех был Лель. На его фоне даже олимпийские боги выглядели самозванцами. Но как только в жизни Шишликова появился Галин рояль, ему пришлось предпочесть надёжному счастью Леля призрачное счастье Ломоносова. При Ломоносове уже была классическая музыка и инструмент, без которого о дружбе с Галей не могло быть и речи.
Внятно описать ситуацию, в которой пребывал Лель Ломоносов, лучше всего удалось известному своим куражом Герману Стерлигову. Герман Львович, решив порвать с цивилизацией и возведя в Можайских лесах архаичное крестьянское хозяйство, рисовал всем ужасающую картину мира. Он эпатажно, но искренне кричал на всю страну, что все люди стали заложниками технического прогресса и что благодаря ему исчезает вода, флора и фауна, а Земля превращается в непригодную для жизни химическую свалку. Ответственность за всё он возлагал на науку. Главными виновниками у него считались не правители, а учёные, первым из которых был Ломоносов: «Они сначала заасфальтируют грунтовые дороги, а потом без них никуда. Они испортят людям глаза и зубы, а потом ты к ним бегаешь за очками и пломбами. И так во всём, чего ни коснись!» Не жаловал он и искусство, и музыкантов, в категорию которых попадала и Галя. Только география, история и Святое Писание считались им достойными изучения предметами. Шишликов вопреки работе программистом разделял взгляды Стерлигова и радовался существованию подобных личностей. Он любил ярких людей, отстаивающих свою правду. Помимо Стерлигова, его радовала Поклонская, носившаяся с бюстом последнего императора. И пусть император в глазах Шишликова не заслуживал любви Крымского прокурора, сама любовь её была слишком искренней, чтобы не замечать этого. Главной чертой настоящего человека, непременным его атрибутом для Шишликова являлись искренность, гонимость и харизма.
И вместе с тем, стоя на развилке между счастьем и Галей, Шишликов выбирал Галю. Тоже настоящую, тоже харизматичную, но плоть от плоти цивилизации. Рафинированный цветок враждебной человеческому счастью цивилизации.
Моцарт
У Шишликова была одна дурацкая советская черта – видя что-нибудь чрезвычайно красивое, он приобретал это на авось. Не на авось кому-то, а на авось конкретному человеку – авось человек это примет. В том, что человеку это подойдёт и понравится, Шишликов не сомневался. Он и замечал это красивое именно в связи с тем или иным милым ему лицом. Вопрос был лишь в обосновании подарка. Если своей дочери, чтобы подарить что-то, повод был не нужен, то для подарков Гале или чужим детям, с которыми у него то и дело складывались приятельские отношения, нужны были весомые оправдания. За три недели, проведённые на Родине, подарков скопилось на чемодан.
– Кому ж ты это всё собираешься дарить? – с неподдельным интересом рассматривали его тётки разложенные платки, подстаканники, лоскутные одеяла и иконы.
– Гале, конечно! Что непонятного? – передразнивала их его смешливая двоюродная сестра Аня.
Так по приезде из России скапливалось много новых подарков, приобретённых вопреки всякому пониманию того, что Галя их отвергнет. Будучи человеком чутким, Шишликов выглядел со стороны полной своей противоположностью – упрямым неотёсанным солдафоном, осаждающим крепость единственным знакомым ему методом. Он сам же критиковал себя за это, сам же и оправдывал. Странная уверенность, что она как женщина подаркам хоть на секунду, но обрадуется, была сильней той действительности, в которой жило его окружение. Откуда родом была эта уверенность, объяснить он не мог ни себе, ни случайным свидетелям своих инициатив.
Прослыть невменяемым членом общества – перспектива не из радостных. Всё общество делилось на прихожан, круги знакомых вне церкви, знакомых на Родине и на коллег. Эти части его окружения почти не соприкасались друг с другом. В каждом кругу у Шишликова была своя ипостась, и, утомившись в одном обществе, можно было переключиться и отдохнуть в другом. Но именно в церковной общине, где человеческих странностей в избытке, прослыть очередным помешанным Шишликову не хотелось.
Богоискание – удел людей раненых, осознающих своё ранение. Церковь – лечебница. Но не та, что излечивает и возвращает в мир здорового человека. Она никого не возвращает. Зализавший возле Христа свою боль пытается ужиться и в миру, и в храме. Через какое-то время это превращается в огромный шпагат, при котором то и дело рвутся связки. Чтобы их не рвать, нужно быть сильным. А оценивать чужую силу – труд ещё тот: чтобы оправдать себя, Шишликову требовалось прежде оправдать всех, с кем его сталкивала жизнь. Никого, никого он не должен отвергнуть, чтобы не быть отвергнутым Галей.
Можно лишь смутно догадываться, какой мир таится в той или иной щуплой старухе и что прячут люди под той или иной невыразительной внешностью. В детстве в деревне Шишликов с братом стороной обходили дряхлую колдунью Ефросинью. Завидя её на лугах, куда она ходила по травы, они сворачивали с намеченного пути, садились на землю и крепко держали взбалмошного пса, чтобы тот не облаял старуху: выжидали, когда та пройдёт мимо. В избе же крепили колючие стебли синеголовника над входной дверью, дабы колдунья не смогла переступить порог. Спустя годы Шишликов узнал, что Ефросинья в молодости была первой красавицей. Наверно, почти такой, как Галя. Недоступная красавица – всегда ведьма! Через каких-то пятьдесят лет Галя будет Ефросиньей, и Шишликов исправит детскую ошибку – он всегда будет видеть в ней красавицу.
Красота магична, необъяснима, завораживающа. Она легко подходит под основной ориентир познания жизни. Достаточно сделать её точкой отсчёта, и всё упростится: чем ближе к истине, тем красивее, и чем красивее, тем ближе к истине. Шишликов интуитивно искал соприкосновения лишь с красивыми, на его взгляд, лицами и сторонился некрасивых. Красивых было больше всего среди детей и неискушённых девушек. В них красота сияла пронзительной ангельской чистотой.
Сладости вперемежку с посадскими платками, очередными нотами и непременным драже «Вечернее» были упакованы в большую голубую коробку. От кого бы Галя приняла новую посылку с удовольствием? Шишликову на ум пришло одно имя: Вольфганг Амадеус! Остальные данные отправителя – дом, улицу, фонарь – он оставил своими.
Отслеживание посылки через сеть доставляло Шишликову волнительное удовольствие. Посылка была словно продолжением его руки, тянущейся сквозь большие расстояния к любимой. Двигалась рука не по кратчайшей прямой через холмы, леса и реки, а зигзагами по пунктам логистики. В течение двух дней к статусу посылки прибавлялись все нужные сообщения: посылка принята отделением связи, посылка поступила на сортировочный пункт отправки, посылка поступила на сортировочный пункт доставки, посылка поступила в почтовое отделение для доставки адресату, посылка загружена в почтовый грузовик… Адресат неизвестен, и посылка отправляется обратно.
«Стоп! Стоп! Стоп! Как неизвестен? Галя переехала?» – новость повергла Шишликова в недоумение и тревогу. Это был удар под дых. Удар навязчивой судьбы, в которую Шишликов не верил. Она во второй раз прятала от него Галю. Шишликов представил почтальона в жёлтой форменной куртке: тот вежливо протягивает ему бланк для росписи, Шишликов тянется за шариковой ручкой и получает удар в живот.
– За что? – спрашивает он.
Почтальон ехидно ухмыляется:
– За Галю!
Снова искать новый адрес? Снова делать бесконечные запросы и неделями томиться в ожидании правильного ответа? Посылка с подарками возвращалась обратно.
Настойка пустырника помогла унять эмоции и выстроить последовательность планируемых шагов. Первым делом он наклеил имя Моцарта на свой почтовый ящик и дверь. Оставаться днями дома в ожидании курьера не было возможности из-за новой работы, первая неделя которой только началась. Уведомление забрать посылку в ближайшем почтовом отделении появилось днём позже. Вечером следующего дня он отправился на почту.
– Здравствуйте. Хочу забрать посылку.
– Паспорт давайте! – потребовала полнотелая сотрудница почты.
Клиентов в вечерний час оказалось много, и у женщины слышалась одышка.
– Вот, пожалуйста! – протянул он документ: – Там вместо моей стоит фамилия Моцарта.
– В паспорте?
– На посылке.
– Если фамилии разные, то мы посылку вам отдать не можем.
– Как не можете? Та, кому я её посылал, видимо, переехала. Мне посылка вернулась из Койска.
– На чужую фамилию мы ничего не выдаём.
