Титан. Жизнь Джона Рокфеллера

Рокфеллеры жили в трех милях (около 5 км) к востоку от города, среди мягких пасторальных лугов и рощиц у реки. Из двух домов, которые они занимали во время пребывания в Овего, второй был поменьше, поэтому можно сделать вывод, что Билл и Элиза столкнулись с финансовыми проблемами, и им пришлось урезать расходы. Из второго дома – больше напоминавшего коттедж, а не ферму, – открывался прекрасный вид на мутноватые воды извилистой Саскуэханны с лесистым силуэтом Большого острова (позже остров Гайавата) и занавесом из голубых холмов в отдалении. В таком уютном местечке Джон делил постель с Уильямом. «Это был маленький домик, – предавался воспоминаниям Джон спустя годы, – но наш милый домик»55.

Возможно, Билл выбрал Овего потому, что для человека, занимающегося лесозаготовками, здесь имелись заметные преимущества. Во время разливов по реке Саскуэханна легко было сплавлять плоты, и в результате в городе появилось несколько лесопилок. Могло иметь значение и то, что 27 сентября 1849 года, прямо перед переездом Рокфеллеров, ужасный пожар уничтожил сто четыре дома в центре Овего, пламя пощадило только три лавки; катастрофа предвещала повышенный спрос на лес, так как город перестраивался. И наконец, город имел репутацию мекки самозваных докторов. По воспоминаниям одного из жителей Овего: «После Гражданской войны их тут жило с десяток»56.

За три года в Овего эскапады Билла, казалось, стали еще более непредсказуемыми, чем раньше. Появлялся он в городе редко и ненадолго, но хорошо запомнился изумленным местным жителям. «Он был лучше всех одет на мили вокруг, – вспоминал близкий сосед. – Никогда не появлялся без своего изящного цилиндра»57. Элиза уже близилась к сорока годам, многие тяжелые испытания отразились на ней, лицо теряло цветение молодости, становилось суровым и тонким. Горожане говорили о ней как о приветливой, воспитанной, благопристойной леди, днем навещавшей соседей, всегда одетой в черное шелковое платье, похожее на траурные одежды вдовы. Ее хвалили за строгую дисциплину, аккуратный вид и силу духа. При всех ее тяготах она уже не казалось такой отчаявшейся, как в Ричфорде и Моравии, как будто привыкла к своей ноше и смирилась с отсутствиями Билла.

Билл, которого Элиза когда-то считала преисполненным важности властным мужем, теперь был безвозвратно изобличен, как подлец, и упал в ее глазах. Крушение иллюзий о ее красавце муже, возможно, упростило дела дома. «Семью растила именно она, – сказал один из знакомых, – отец, даже когда был дома, не вмешивался в ее порядки. А порядки были строгие»58. Другой сосед назвал ее «необычайно ясно мыслящей и толковой христианской матерью. Наверное, сегодня ее наказания показались бы строгими и даже суровыми, но, хотя она заставляла детей слушаться и не позволяла сидеть без дела, дети любили ее, так же, как она любила их»59. Шутки с такой матерью были плохи. Однажды Элиза была больна и лежала в постели, и тут выяснилось, что Джон не выполнил ее поручение и приговор не заставил себя ждать: мать отправила его к Саскуэханне выбрать ивовый прут. С молчаливой хитростью, которая станет его характерной чертой, он надрезал прут ножом в нескольких местах, чтобы он согнулся и сломался после первых ударов. Элизу провести не удалось. «Пойди и принеси другой прут, – распорядилась она, – и смотри, чтобы на этот раз он не был изрезан»60.

Элиза, должно быть, находила религиозную атмосферу Овего благоприятной. Джон сохранил неизгладимый образ Овего – он стоит за домом и слышит, как Элиза молится вслух в спальне наверху. Местные баптисты были деятельными людьми, евангелистами, каждую зиму они проводили множество раскаявшихся грешников на лед Саскуэханны, вырезали полыньи и крестили людей. По воскресеньям соседи подвозили Элизу и детей в баптистскую церковь в деревне. Детей воодушевило одно из занятий в воскресной школе, посвященное прощению, и они завели обычай, говорящий о том, насколько религия пропитала их жизни. Каждую ночь, ложась спать, дети поворачивались друг к другу и спрашивали: «Ты прощаешь меня за все, что я сделал тебе сегодня?»61 Когда они засыпали, атмосфера уже очищалась от всех взаимных упреков и отравляющего гнева.

В Овего Элиза все больше стала полагаться на Джона, как будто учила его быть всем, чем так и не стал Билл. Как и мать, без Билла Джон казался сильнее, выходил из его тени и становился самостоятельной личностью. Многочисленные обязанности приучили его к большой нагрузке. Когда он не был в школе, он колол дрова, доил корову, носил воду из колодца, ухаживал за садом и ходил по магазинам, одновременно присматривая за младшими детьми в отсутствие матери. «Я был приучен делать столько дел в возрасте десяти или одиннадцати, сколько было мне по силам», – отметил он позже62.

Как временно занявший место Билла, он строго контролировал семейный бюджет и научился трезво оценивать мир. Однажды он потратил три дня, помогая местному фермеру копать картошку и получая тридцать семь с половиной цента в день. А вскоре после этого он одолжил одному фермеру пятьдесят долларов под семь процентов, и в конце года, и пальцем не пошевелив, получил три с половиной доллара. Практичный мальчик увидел наглядный контраст. Такая удачная математика как громом его поразила, стала для него откровением. «Я понемногу начал понимать, что хорошо бы деньги работали на меня, а не я на них»63. Среди местных фермеров гораздо большей популярностью пользовался Уильям, добродушный мальчик, с удовольствием помогавший в работе и не задававший слишком много вопросов, тогда как более рациональный Джон анализировал работу, разбивал ее на составляющие и думал, как выполнить ее наиболее практично.

Всю свою жизнь Джон Д. Рокфеллер-старший язвительно высмеивал обвинения, что еще ребенком он жаждал денег и стремился сказочно разбогатеть. Его, конечно, смущали инсинуации, что им двигала жадность, а не смиренное желание служить Богу и человечеству. Он предпочитал видеть в своем состоянии приятную случайность, непредвиденный побочный эффект упорного труда. Однако известны истории, подтверждающие, что Рокфеллер и правда мечтал о деньгах еще подростком в Овего. Один раз, гуляя у Саскуэханны с другом, он выпалил: «Однажды, когда-нибудь, когда я стану взрослым, я хочу стоить сто тысяч долларов. Когда-то так и будет»64. Известно так много похожих примеров, что напрашивается вывод, что Рокфеллер предпочел стереть подобные воспоминания из памяти. Учитывая ту пылкую страсть, какую питал к деньгам его отец, было бы странно, если бы и сына не околдовало золото.

В детских мечтах Рокфеллера не было ничего необычного, времена подпитывали алчные фантазии в миллионах впечатлительных школьников. Для предприимчивых молодых людей Америка перед Гражданской войной была местом смелых начинаний и неограниченных возможностей. После войны с Мексикой, в начале 1848 года страна присоединила огромные территории – Техас, Нью-Мексико и северную Калифорнию. В тот же год на лесопилке Джона Саттера в Калифорнии было обнаружено золото, и в сумасшедшей спешке на запад устремились девяносто тысяч золотоискателей. Как раз когда Рокфеллеры переезжали из Моравии в Овего, толпы оживленных мужчин ехали через континент, огибали Южную Америку на кораблях или с трудом тащились через Панамский перешеек, пытаясь любой ценой попасть в Калифорнию. Десять лет спустя найдут нефть, и такое же светопреставление случится в западной Пенсильвании. Хотя для большинства искателей золотая лихорадка оказалась западней и разочарованием, редкие истории успеха разжигали воображение людей. Марк Твен назвал калифорнийскую золотую лихорадку переломным моментом, благословившим культ денег и принизившим идеалы, на основе которых создавалась страна.

В Овего Джон получил первоклассное образование, тогда редкость для сельской Америки, где детей не было принято отдавать в школу. Поначалу дети Рокфеллеров ходили в школу недалеко от дома; из-за стесненных обстоятельств семьи учебники им купил доброжелательный сосед. В августе 1852 года Джон и Уильям поступили в Академию Овего, основанную в 1827 году, без сомнений, лучшую школу в той части штата Нью-Йорк. Трехэтажное кирпичное здание, увенчанное высоким шпилем и окруженное деревьями, должно быть, внушало благоговение сельским мальчикам Рокфеллерам. Возглавлял академию знающий свое дело шотландец, доктор Уильям Смит. Он заставлял учеников оттачивать речь, и они писали каждые две недели сочинения и выступали на заданные темы; языковые навыки, наработанные в Овего, проявились в сжатых деловых письмах Рокфеллера. Школа выпустила многих выдающихся людей, в их числе Томас К. Платт, позже ставший «Легким боссом» во главе нью-йоркской машины республиканцев, и проповедник Вашингтон Гладден, который выпустил некоторые наиболее резкие обличительные статьи против «Стандард Ойл».

Многие из трехсот пятидесяти учеников происходили из влиятельных семей, и Джон позже одобрительно высказывался об общении с городскими ребятами, говоря, что это «непременно шло на пользу сельским мальчикам»65. Школа брала заоблачную плату за обучение – три доллара за семестр, поэтому можно предположить, что через два года в Овего медицинские гастроли Билла наконец-то начали приносить деньги. Джон никогда не высказывал недовольства тем, что являлся, по стандартам академии, бедным мальчиком. Когда в школу пришел фотограф делать снимки класса, Джона и Уильяма исключили, потому что их костюмы были слишком поношены. Другие бы на их месте, возможно, обиделись, но Джон сохранил и всегда ценил дагерротипы товарищей по школе: «Я не расстался бы с этой коллекцией ни за какие деньги»66. В доме Элизы Рокфеллер не было принято пережевывать обиду, следовало сосредоточивать взгляд на практических задачах впереди. Джон никогда не стремился к популярности в школе. Как будто после чрезмерного внимания, которое привлекал его отец, он хотел тихо и неприметно слиться с толпой.

Тогда как многие обеспеченные ученики жили в школе, мальчики Рокфеллеры каждое утро проходили три мили (ок. 5 км) и, как многие ребята, в теплую погоду шли босиком по пыльным улицам. Долгий путь проходил мимо красивых солидных домов с хорошо постриженными лужайками, смотрящих на реку Саскуэханна. Джон часто выходил пораньше и неспешно размышлял, пока шел своим медленным шагом, глаза его всегда были устремлены на землю перед ним. Но он был не прочь и срезать путь и иногда сидел у дороги и просил проезжающих возниц подбросить.

Джон был медлительным и непримечательным учеником, без каких-либо выраженных способностей, и только один аспект школьной жизни, казалось, по-настоящему вызывал его интерес. По субботам директор показывал ученикам технические новинки, в корне менявшие тогда американский бизнес, и Джон не отрывал глаз от телеграфного аппарата (изобретенного Сэмюэлем Ф. Б. Морзе в 1837 году), гальванических батарей и других изобретений. Такие вещи захватывали его гораздо больше острых социальных вопросов, которые Гарриет Бичер-Стоу подняла в «Хижине дяди Тома», опубликованной в 1852 году в ответ на Закон о беглых рабах 1850 года.

Ситуация дома была достаточно хаотичной, и детям Рокфеллеров было трудно учить уроки. С пятью подрастающими энергичными детьми маленький коттедж был шумным и тесным. Каждый вечер Элиза отводила мальчиков к соседке Сьюзан Ла Монти, и та присматривала за ними и следила, чтобы они делали домашние задания. Девушка запомнила Уильяма и Фрэнка как типичных проказников, пихающих и дразнящих друг друга, а Джон был странным образом собран, мальчик-мужчина, образец взрослого поведения. «Я не помню, чтобы Джон в чем-то выделялся. Он всегда усердно работал; говорил мало и учился с большой прилежностью… В нем не было ничего, что заинтересовало бы кого-то или заставило задуматься о его будущем»67.

На фотографии 1852 года дети Рокфеллеров сидят в чернильном сумраке фотостудии – Джону тринадцать лет, Уильяму – одиннадцать и Мэри Энн девять лет. Они пустым взглядом смотрят в камеру и выглядят достаточно угрюмо. Джон одет в клетчатый костюм, волосы аккуратно зачесаны назад, у него продолговатое бесстрастное лицо, и выражение его непроницаемо. Лицо Уильяма мягче и круглее, а одежда – в том числе жилетка в горошек и цепочка часов – говорят о более легком характере, унаследованном от отца. Мэри Энн одета в простое платье фермерской девочки, волосы разделены пробором и заплетены в косички. Групповой портрет говорит о принадлежности к респектабельному среднему классу, но его безрадостное настроение – отчасти связанное с медленным процессом фотографирования в те дни – показывает, что детство было не таким идиллическим, как любил вспоминать Джон.

Тяжелый повседневный труд часто облегчали игры, а у Джона появились первые возможности флиртовать с девушками, и он демонстрировал вспышки остроумия. Однажды, на воскресном пикнике – ему было лет двенадцать – он проходил мимо группы девушек, сидящих перед кучами еды и заметил: «Помните, девушки, если есть медленно, съедите больше!»68 Рокфеллер все больше примечал противоположный пол и все же, помня историю отца, жестко сдерживал свои порывы. Сьюзан Ла Монти видела чувственность в мальчике, не заметную случайным наблюдателям; ее поражало его «большое восхищение красотой. Была девочка, она ходила в школу недалеко от нашего дома, милая крошка по имени Фрир, с красными щечками, сияющими глазами и приветливым личиком. Позже господин Рокфеллер справлялся о ней, а когда она осталась вдовой и нуждалась, он помогал ей небольшой пенсией»69. Сьюзан Ла Монти видела, что за поразительной для мальчика самодисциплиной были скрыты глубокие эмоции, и вспоминала, как он прошел через обряд скорби, когда умерла одна из ее сестер. «В день, когда она умерла, Джон пришел к нам и растянулся на земле и не уходил. Ему было так жаль ее, что он не уходил и лежал весь день»70. В этих рассказах раскрывается чувствительность, которая всегда присутствовала в Рокфеллере, но которая позже будет тщательна скрываема за безупречным внешним видом динамичного предпринимателя.

Глава 3

Обречен стать богатым

Как странствующий торговец, Уильям Эйвери Рокфеллер быстро превращался в пережиток прошлого, часть прежней Америки, когда рынки росли не за счет новых способов связи или транспорта, а когда торговцы просто охватывали больше территории. Большого Билла, как магнитом, тянуло дальше на запад, подальше от быстро растущих городов и индустрии восточного побережья, к далеким поселениям на американской границе. В начале 1853 года Рокфеллеров вновь закрутило в водовороте жизни Билла, они сорвались с насиженного места, и отец отвез их на поезде в городок в прериях штата Огайо под названием Стронгсвилл, примерно в дюжине миль (около 20 км) к юго-западу от Кливленда. В этот поворотный момент Билл начал потихоньку дистанцироваться от своей растерявшейся семьи и сформировал новую романтическую привязанность, которая оказалась гораздо глубже, чем все предыдущие случаи супружеской измены, и которая, наконец, разорвала его семейные узы.

В Ричфорде, Моравии и Овего Элиза и дети, по крайней мере, любили свои дома и сохраняли некоторую толику собственного достоинства, теперь же Билл бросил их в доме своих сестры и зятя, Сары Энн и Уильяма Хамистона, которые за триста долларов в год изображали родственников, размещали и кормили его клан. После всех скитаний семье Билла это, наверное, казалось ужасно нечестным. Их жизнь всегда была непривычно беспокойной, а теперь они и вовсе скатились вниз по социальной лестнице, на которую с таким трудом взбирались и оказались отщепенцами, париями в странном новом городке в Огайо.

Шестеро Рокфеллеров оказались втиснуты в небольшом доме с шестью или семью Хамистонами, несмотря на то что в то время Билл, похоже, купался в деньгах. Много лет спустя Билли Хамистон утверждал, что Дьявол Билл слыл настолько богатым, что раздавал ссуды под большие проценты, держал три или четыре ружья, имел богатый гардероб и щеголял кольцами с бриллиантами и золотыми часами. Из всего этого следует, что он неожиданно переехал в Огайо не столько из-за стесненных денежных обстоятельств, сколько из соображений собственного удобства1. Хамистоны необычайно восхищались Элизой, ее великолепной деловой хваткой и умением разумно распоряжаться деньгами, но в переполненном доме скапливалось невероятное напряжение. Билли-младший позже описал двоюродных братьев, Уильяма и Фрэнка, как очень шумных, а Джона как педанта. «Мальчиком Джон был точно таким же, какой он сейчас – святошей и щепетильным»2. Ко всеобщему облегчению Рокфеллеры вскоре съехали и поселились на маленькой ферме на окраине Стронгсвилла.

К этому моменту Большой Билл совершенно утратил интерес к лесозаготовкам и другим оседлым видам деятельности и окончательно надел личину бродячего врача или «лекаря-травника», как его вскоре записали в адресной книге Кливленда. В первый год после того, как он оставил семью в Стронгсвилле, Билл возвращался лишь три или четыре раза, но по любопытной случайности горожане прознали о его мошенничестве. Однажды житель Стронгсвилла, Джо Уэбстер, поселился в отеле в Ричфилде, штат Огайо, и поразился объявлению в фойе, возвещавшему о том, что «Доктор Уильям Э. Рокфеллер, прославленный специалист по лечению рака, всего один день. Все случаи рака будут излечены, если не слишком запущены, но и тогда лечение может быть весьма полезным». Вскоре после этого складной театральной скороговоркой, с интонациями многих других торговцев патентованными лекарствами Билл собрал у отеля толпу. Он встал в полный рост на своей коляске с прислоненным к колесам объявлением, как актер на сцене, в цилиндре, черном сюртуке, с темно-рыжей бородой, представился как Док Рокфеллер и предложил высокоэффективные средства от рака за заоблачные двадцать пять долларов; те, кто испытывал финансовые трудности, могли купить пузырьки с лекарством подешевле. По завершении презентации Уэбстер подошел к нему, но Билл нисколько не сконфузился, а даже похвалился, что в последнее время «врачует» до самой Айовы и собирается купить там землю. Когда Уэбстер вернулся в Стронгсвилл и рассказал о своем невероятном открытии, весть быстро разлетелась по городку, и местные жители стали называть своего загадочного непоседливого соседа Доком Рокфеллером – не без доли веселья, конечно. Прозвище пристало.

Осенью 1853 года, после восьми месяцев в Стронгсвилле, Большой Билл решил, что пришло время Джону и Уильяму продолжить образование, и потому отвез их в Кливленд и поселил их в пансионе миссис Вудин на Эри-стрит, где они платили по доллару в неделю за комнату и еду. Из-за частых переездов семьи Джон оказался в кливлендских школах в невыгодном положении. Сохранилось только одно его воспоминание, касающееся этого вопроса, в 1923 году он написал: «Я только что приехал из штата Нью-Йорк и помню мое унижение, когда был вынужден остаться на один семестр в старой Школе на Клинтон-стрит – после нескольких лет в Академии Овего… я предполагал, что сразу пойду в старшие классы»3. Для гордого мальчика переход на ступень ниже, должно быть, стал одним из многих мелких, но болезненных унижений, пережитых за эти тревожные годы.

Когда в 1854 году в возрасте пятнадцати лет Джон наконец поступил в старшую школу (позже ее назвали Центральной), это все еще был скромный одноэтажный дом в тени деревьев, за чисто-белым деревянным забором. В 1856 году школа переехала в гораздо более современное новое здание. Школа следовала прогрессивной теории бесплатного образования для мальчиков и девочек и пользовалась великолепной репутацией. Так как здесь делался упор на сочинения, для перехода в следующий класс Джону нужно было сдать работы по четырем темам: «Образование», «Свобода», «Личность Св. Патрика» и «Воспоминания о минувшем». Во времена, когда страна разделилась по вопросу, будет ли вводиться рабовладение на новых территориях – Закон Канзас – Небраска был принят в мае 1854 года, – Рокфеллер предстает молодым демократом и убежденным аболиционистом. В сочинении «Свобода» он назвал «нарушением законов нашей страны и законов Бога нашего, если человек держит ближнего в неволе». Если рабовладение быстро не пресечь, предрекал он, это «приведет к краху нашей страны»4. И только с образованными гражданами Америка добьется успеха, верил он. «В прежние времена, когда к учению допускали лишь монахов и священников, мир стоял на месте, и только когда люди выучились и стали думать самостоятельно, он шагнул вперед»5. Подобные взгляды на аболиционизм и всеобщую грамотность были характерны для северных евангельских баптистов, приемлющих деспотизм в политике не более, чем в церкви. Рокфеллер, как человек, всего добившийся сам, всегда порицал аристократию и духовенство как бездельников, препятствующих истинному прогрессу, держащихся за привилегии, и противников простых предприимчивых людей.

Рокфеллер с большой ясностью и точностью выражал свои мысли. (Товарищи по школе звали его «Джон Д.», потому что так он подписывал свои сочинения.) Он был прекрасным участником дебатов, показывая, что за сдержанной манерой кроется человек, способный говорить решительно. Одну речь он начал со слов «Я рад, но мне грустно», и этот прием настолько позабавил его одноклассников, что его прозвали «Старик радостный, но грустный»6. Было у него и другое не менее скорбное прозвище – «Диакон», и ему, по сути, оно нравилось, что многое говорит о предпочтениях Джона. Как сказала сестра его будущей жены, Люси Спелман: «Он был старательным мальчиком, серьезным, сдержанным, никогда не шумел и не предавался шумным играм»7. Рокфеллер часто прижимал свою грифельную дощечку к груди, эта поза наводит на мысль о сдержанности характера.

Каким бы закрытым или обособленным ни считался Джон Д., своя компания друзей у него всегда была. Одним закадычным другом стал Марк Ханна, потомок зажиточных бакалейщиков и товарных агентов, а позже сенатор США и руководитель Республиканской партии. Триумвират с ними сформировал Дарвин Джонс, которому врезался в память контраст между Ханной и Рокфеллером. «Марк был мужественного вида, всегда активным и принимал участие почти во всех атлетических занятиях, а Джон Рокфеллер был сдержанным, усердным, хотя всегда приятным в общении. Не важно, из-за чего начиналась суматоха, Джон сохранял спокойствие и неизменно улыбался»8. Спустя много лет Рокфеллер испытывал раздражение, когда уже после смерти Марка Ханны цитировали, якобы он описывал Джона «разумным во всех отношениях, кроме одного – он помешан на деньгах!»9 Как и в Академии Овего, одноклассники в Кливленде вспоминали, как Рокфеллер озвучивал горячее желание однажды стоить сто тысяч долларов.

Мальчишеская серьезность Джона многим взрослым нравилась, но некоторых и беспокоила, они находили в нем что-то странное и неестественное. Одна учительница старших классов с очевидной неприязнью описала его как «самого хладнокровного, самого тихого и самого осмотрительного парня»10. Даже будучи подростком, Рокфеллер требовал, чтобы с ним обращались уважительно, как со взрослым. Вспоминая директора школы, доктора Эмерсона И. Уайта, Рокфеллер упомянул об отношении к нему: «Господин Уайт был джентльменом. Он обращался со мной, как с джентльменом – и с другими мальчиками тоже»11. Рокфеллер болезненно реагировал, когда взрослые вели себя с ним свысока. Взяв на себя такую долю ответственности дома, он считал себя взрослым человеком. Билл открыл ему отдельный собственный счет в банке, и жизнь Джона была гораздо более независимой, чем у его одноклассников.

В этом стойком собранном мальчике совершенно не было бунтарства. Он, рассматривая свое образование исключительно с практической точки зрения, учился усердно, хотя и не показывал резвости ума. «Я был очень спокойным и серьезным, – говорил он, – готовился выполнять жизненные обязанности»12. Он проявлял фантастические способности к числам. «Арифметические задачи привлекали его больше всего, – сказала Люси Спелман, – потому что дома его научили точно подсчитывать доходы и расходы»13.

Наверное, наиболее удивительной гранью, раскрывшейся в ранней юности Джона Д., стало его серьезное увлечение музыкой. Одно время он даже хотел стать музыкантом и, пока они еще жили в Овего, сводил с ума Элизу, занимаясь на фортепьяно до шести часов в день. Фортепьяно тогда являлось символом приличного дома среднего класса, и, возможно, эти занятия говорили о его светских устремлениях. Человеку, не доверяющему другим формам искусства, считающему их пагубными, вызывающими неуправляемые эмоции и языческую чувственность, музыка давала средство выражения, которым он мог от всего сердца наслаждаться с одобрения церкви.

Для подростка пансион миссис Вудин уже сам по себе становился школой. Ее дочь, Марта, была на несколько лет старше Джона и Уильяма, и они устраивали горячие дискуссии по многим темам, к ним присоединялась и яркая прямолинейная миссис Вудин. Самые оживленные споры вызывало ростовщичество. Когда Джону было пятнадцать лет, у него уже была необычная договоренность с отцом, которому он ссуживал небольшие суммы под процент; не будучи сентиментальным в делах, он просто брал с отца, сколько мог взять – и наверняка Билл с энтузиазмом одобрял эту практику. По словам Рокфеллера, миссис Вудин «бурно возражала против заимодавцев, получавших большие проценты, и мы часто и нешуточно спорили на эту тему»14. Типичным для Рокфеллера образом, вопрос делового метода и морали занимал его гораздо больше, чем заумные темы в учебниках.