Традиции & Авангард. №3 (15) 2023 г.

Наталия Курчатова

Наталия Курчатова – поэт и прозаик. Родилась в 1977 г. в Ленинграде. Окончила факультет журналистики СПбГУ. Корреспондент журналов «Эксперт», «TimeOut», портала «Fontanka.ru» и других. Автор романа «Лето по Даниилу Андреевичу» и «Сад запертый» (в соавторстве с Ксенией Венглинской), многочисленных рассказов и критических статей. За последнее время стихи опубликованы в сборниках «Живи, Донбасс!» и «Воскресшие на Третьей мировой». Сейчас работает репортёром и корреспондентом в зоне СВО, живёт в г. Донецке.

Стихи 2023 года

«Морозный день. И трещины в стекле…»

Морозный день. И трещины в стекле,Как будто трещины в зиме оледенелой.Ракета прилетает; на иглеВсё крутится старинный вальс замшелый,Обросший мхами там, где мхи растут,На севере покинутом и милом.А здесь – огонь и сотворенье рукНад зевом проницающим.Могилы?О нет, утроба этих жутких ран,И животов разверстых, и постелейНам говорит: рождается титан.Рождается народ – как он умеет.

«Расскажи, как цветёт виноград…»

Расскажи, как цветёт виноградНа границе падения света,Где отчаянных избранный рядСовершает свой подвиг бесследный.Расскажи, как стояли полки,Расскажи, как они умирали,Как в столице гуляли и жглиЖизнь и деньги в последние мая.О, мне многое вам рассказатьНеизбежно когда-то придётсяТем, кто выбрал – не жить, подождать,Перекидываясь и – на отлётеЗадевая горячий простор,Задевая кровавую рануПустотелой, пустой, холостой,Холощёной – и нет больше срама,Чем примазаться к тем, кто упал, —Никогда не вкусив чернозёма,Что скрипит и горчит на губах,Как письмо из остывшего дома.Расскажи, как цветёт виноград,Как в саду обещает закланьеТой лозы, от которой солдатПринимает причастие раннимУтром боя и утром смертей,Что ложатся в ту жирную землю…Новостей, новостей, новостей —Лучше новости нету, что жив он.

«Грязная одежда, чистое бельё —…»

Военфельдшеру Игле

Грязная одежда, чистое бельё —Вот и всё, что скажут в оправдание моё,Коль в «буханке» фельдшерской будут разрезать.На комке, шевроном – Богомать.Фельдшерица кинет перевязочный пакетСтороной кровавой – в белый свет.Рассечёт штанины и чистое бельё,Ну а дальше – всё, что есть, моё.Распростёрт носилками, закреплён ремнём.Лик печальный девичий – не о том.Было бы неловко мне перед ним лежать.Глядь – ко мне склоняетсяБогомать.

«Мои друзья идут по жизни маршем…»

Мои друзья идут по жизни маршем,а остановки там – после ранений,В больничный корпус поднимаясьИ не зная,Кого увидишь,и невольно замираешьперед палатой,что там, жизнь или сраженьесо смертью?Как изуродован? Идёт или лежит?Узнает или просто прокричит;а если ходит – то пойдём закуримна чёрной лестницеи обо всём поговорим.Где угол зла, как ты его берёшь,Кого ты любишь из осьмнадцатого векаИ кто в разведку в крайний раз уйдёт,Не ожидая подкрепленья и ночлега.Здесь жизнь и смерть в окровленных бинтахИ здесь – любовь: а застегни живот мне;Живот зашит, застёгиваешь курткуИ на ступенях вытянешь впотьмах —одну, другую, ту ли сигаретупока сестра торопится узнать, что не в порядке.Но, открыв коробку,Ей молча предлагаешь папиросу;Она – сестра, а ты – наверно, тоже.И мы сидим дымим, мы так похожи,Донецка, Питера или Москвы —Сестрицы всей России таковы.А наши братья – белые, в бинтах,Стоят напротив,И никто из насНе скажет им присесть хоть на ступеньку.Мы этим оскорбили бы бойца,что жизнь нам отдавал, а не копейку.– Я не могу тебя, как женщину, отправить —туда, где нам пристало, не тебе…– Я женщин не сужу из тех же правил,что и товарищей… но то не значит, чтоЯ не люблю, не доверяю я тебе.И как теперь?Мы вместе в общей боли.Как на иконе – венчанных страстей.Таких мужей земля рожает, в воле —Чтоб сёстры нежили,А женщины несли от них детей.

Сосед

Старый шахтёр, сосед, говорит: по ночам мне страшно.Раньше с гранатой спал.На случай, если зайдут эти.Чтоб – и себя, и их.Потом развинтил и выкинул —когда поверил, что не зайдут.Теперь, когда сильно лупят, он берёт в кровать кошку.В доме пусто – жену вывез к детям, в Ростовскую.Там пока безопасно.Но завтра жена приедет.Он говорит о ней: «Приедет любимая».Его любимой – шестой десяток,она полная, широкоскулая.Она мордвинка.Он местный.Можно сказать, хохол.Но гранату развинтил – когда «Россия напала».Спрашивает: «Тебе не страшно?»«Иногда», – признаюсь.«Правильно. Только дурак не боится».«Или человек без воображения», – думаю про себя.У меня здесь стало худо с воображением.Чего ни вообрази – жизнь переплюнет.Сосед сворачивает в свою улицу.В её конце – слышно – ложится снаряд.«Мне туда», – говорит с тоскою.«Мне хорошо. У меня есть кошка.Ты заведи тоже. А лучше – выходи замуж».Я смеюсь. Он машет рукой, улыбается,на лице движется дублёная кожа.Глаза подведены угольной пылью.Столько лет прошло, и рудник разгрохали,а до сих пор не смылась.

«На малой этой на земле…»

Филиппову

На малой этой на землеВсё больше у меня соседейС земли большой.О ком-то знаю только имяИ позывной.В иных краях и не бывала,И городаБольшой России знаю толькоПо их следам:Вот Тула, Кострома, Калуга,Новосибирск.Вот Мурманск и Улан-Удэ.Казань и Бийск.Но вышло так, со мною рядомСреди дончанСтоит наш полк, наш Ленинградский —И ополчанЕго знакомы позывные,Как на сетчаткеРодных кварталов стройный план;Как отпечатокНебесной линии Петра:Вот крепость,За ней – Васильевский,а там – учёный север:Военный Мед и Политех.А дальше, к югу —узоры Царского Села,И там, по кругу —Ораниенбаум, Петергоф,Златая Стрельна,И будто слышен звон подков,И всадник – стрельнет,Слегка склонившись из седла,Как на манеже.Империя, восстав из зла,Не будет прежней;Но будет то, что сохранитЕё от мрака:Какой-то парень, что ушёл,Обняв собаку,Жену целуя и детейВ залог надежды,Что та империя, за ним —Не будет прежней.

Юг и Север

Энею

У русских испанцев глаза горячи.Они – как металл в точке плавки.Один из них на меня кричит:встань за спину, ты, малявка!Встань за спину: наш партизанский крайохвачен огнём реконкисты.Тебе не пристало здесь умирать,тебе, чьи глаза искристы,как лёд на припае береговом,нежны, как цветок незабудки.Мы сами наш край пройдём,огнём очистив от скверны жуткой.У русских нормандцев глаза холодны,мечтательны, словно небонад русским полем;стальным дождёмони проливаются – где быни вышел враг на родной рубеж:в степи, на болотах, в море.Мы добрые люди; скорбим обо всех.О своих же скорбеть не стоит.За них мы молча идём в походЗвенит на морозе знамя:Грозного Спаса;очи Егопламенны – наш испанец.

Пасхальное

Ночь сквозь ветер смотрит на цвет земли;Абрикосы вспыхнули и сошли;Вишни словно ангелы на ветру —сыплют перьями.«Я не умру», —Шепчет в красном платке вдова.Под обстрелом бывала – не раз, не два,Живый в помощи – и хранитОн, пока разряд грозовой бежит.Двор церковный тих, даже ветер стих,И поют полуночный первый стих.Ручка торопливо скребёт листы:Пять имён, и десять,А там и ты.Вот все имена унесли в алтарьПостучался в небо молодой звонарь.Ручейком огня – люди,А меня?Не забудь меня в новом свете дня.Помолитесь, отче,За тех, кто смелВстать в защиту и – посмотреть в прицел.Кто взял грех, чтоб мы – избегли его.Помяните всех, словно одного.А ещё скажите за тех словцо,Кто врагу и другу открыл лицо.Кто годами жив – как живая мишень.Помощь Вышнего им – это новый день.Помяните, отче,Моих друзей,От кого неделями нет вестей.Может, словом вашим храните их.А за мёртвых тоже – как за живых.Красный плат. Красивая.Как сестра за брата —умоляет вдова за всякого солдата.Он вернётся – не зная, кемвырван из-под смерти, когда обстрел.Алых риз погаснет узор златой,Белые цветы опадут во прах.…кто же, батюшка, молится за Того,Кто в атаке жаркой прикрыл его?Чьим оружьем стала – любовь, не страх,У Кого жизнь наша – птенцом в руках?

Сергей Чернов

Родился в 1988 г. в селе Хреновое Бобровского района Воронежской области. Окончил Воронежское областное училище культуры им. А. С. Суворина. Публикации в журналах «Москва», «Роман-газета», «Подъём», «Север», «Нева», «Волга», «День и ночь» и других. Автор сборника рассказов «Другая жизнь» (Воронеж, 2021). Лауреат конкурса молодых литераторов Союзного государства «Мост дружбы» и премии «В поисках правды и справедливости». Дважды лауреат Всероссийского литературного фестиваля-конкурса «Хрустальный родник». Финалист Всероссийской литературной премии им. А. И. Казинцева и премии им. А. И. Левитова. Член Союза писателей России. Проживает в селе Хреновое.

Тетрадь в клетку

Несмотря на пошатнувшееся здоровье, Золотов был стариком ещё крепким. И потому, когда в темноте подъезда его встретили двое и один бесцеремонно ухватил его за руку, Золотов попытался вырваться, упёрся лопатками в холодные вензеля перил и резко, точно искру камнем высек, выпалил:

– Живым не дамся!

– О-о-о, да он пьяный… – протянул тот, что держал за руку, плотный и, кажется, лысый.

Золотов дёрнул плечами, словно поправляя воротник несуществующего плаща.

– А вам… к-к-какое дело? Шли себе – вот и идите! – сказал он, слегка заикаясь и, видимо, забыв, что они-то никуда не шли, а тёрлись тут, надымив сигаретами до рези в глазах; шёл именно он – к себе домой после рабочей субботы.

– Да пусти ты его, – попросил второй, еле видимый, слева. Захват на локте распался, и Золотов инстинктивно поднял к груди кожаную папку с тетрадями, заслоняясь ею, как щитом. – Ну это ведь ты Золотов Аркадий Петрович?

К тому моменту Золотов уже понял: бить его не будут, и вырывать телефон, кошелёк, папку или что там им нужно – тоже. Иначе давно бы уже и вмазали, и вырвали без лишних слов. Однако фамильярное «ты» резануло сильнее, чем крепкий хамский захват. Он выпрямился, стараясь натренированным преподавательским взглядом найти в потёмках чужие глаза, точно перед ним были лишь дети, которых можно распугать насупленными бровями и окриком.

Молчание затягивалось, и Золотов наконец выдавил, но неожиданно для себя сипло, как воздух из грелки:

– А с-спрашивает кто?

– Не узнал! Ох, не узнал!.. Коллеги твои. Это вот – Николай Степанович. Я – Вадим Степанович. Ну, вспоминаешь?

Золотов уже начал привыкать к темноте и приглядываться. На шпану эти двое и вправду не походили. Не походили они и на тех молодцев, сочетавших спортивные штаны и золотые цепи, ещё недавно пугавших жильцов блатной музыкой, а потом все как-то разом пропавших. Но коллеги? В коллегах у Золотова были в основном женщины – полные дамы без возраста, сухие старухи с непроницаемыми лицами да совсем молоденькие девчонки, едва отличимые от школьниц. Губастые, намасленные, в джинсах или коротких юбках, они и держались с учениками так, что те их разве что за задницу не щупали. Мужчин – по пальцам перечесть. И всех их, районных и городских, Золотов так или иначе знал. Никаких Николаев Степановичей или Вадимов Степановичей среди них не было.

Золотов уже собирался было спросить, нажимая на каждое слово: «И что вам, коллеги, надо?» Но Вадим Степанович приблизил к нему лицо и тихо, почти шёпотом спросил:

– Ну, тетрадочку золотую покажешь?

Золотов вновь прижался к перилам, затылком стукнулся о железный завиток. Какое-то время он так и стоял, жуя губами, затем шагнул вперёд, глядя себе под ноги:

– За мной. Идите.

Дом был старый, без лифта. На бетонных ступеньках – отполированные подошвами вмятины. Кое-где разноцветные граффити – нечитаемые, ломаные – напоминали пёстрые заплаты на зелёном теле стен. На площадке второго этажа кисло пахло пролитым пивом или ещё чем похуже.

– Что это темень у вас, а? – сказал Вадим Степанович. – Что, благодетель ваш лампочку зажал?.. если у вас самих денег нет. Мог бы и весь дом отделать… да что там – весь город! На его-то прибыля… Гений, как же! Чхал он на вас. Чхал…

Золотов оглянулся. Солнце, заглядывая в окно, высвечивало круженье пылинок. Влажно блестела лысина Николая Степановича.

– По барабану ему твой город. И ты, Аркадий Петрович, кстати, тоже. Чуешь?

До квартиры на третьем этаже Золотов добрался задыхаясь. Привычно и страшно немела правая рука.

Железная дверь поддалась с трудом: её чуть перекосило, и она царапала плитку. Узенький коридорчик. Разуваясь, Золотов поднял с пола железную ложку для обуви – чёрную, длинную как кочерга – подержал, взвешивая, и поставил в угол. Будто бы просто так поднимал, будто мешала.

«Коллеги» разуваться не стали.

Только теперь, оглянувшись уже не украдкой, Золотов смог по-настоящему их разглядеть. Они и вправду были похожи как братья. Невысокие, гладко выбритые, с узкими хрящеватыми носами. Николай Степанович толстоват и лыс, что называется, как коленка. А Вадим Степанович, видимо, чуть моложе – чуть выше, и волосы у него чёрные, с крупными мысами залысин; Золотов невольно подумал, что так, должно быть, выглядят вышедшие на пенсию крепкие когда-то футболисты. Одеты они тоже были одинаково – в синие джинсы и однотонные тёмные ветровки в пояс, слишком тёплые для такого майского вечера.

Их обоих Золотов раньше не видел. И уж точно не учил. Своих-то учеников он всегда узнавал. Сколько бы времени ни прошло, какая-нибудь чёрточка в лице, в походке, в позе – и Золотов всегда безошибочно угадывал: а, вот это Сергеев, он же Врубель, что ел как-то на задней парте батон, или какой-нибудь Шпалера, с двойки на тройку, или же, например, хитроватый отличник Владик Анциферов, который в девятом классе переехал с родителями в другой город… И сейчас Золотов испытал минутное облегчение – встретить вот так вот, в тёмном подъезде, бывших учеников было бы, пожалуй, страшнее смерти.

В большой общей комнате, что была для Золотова ещё и кабинетом, пахло книгами и старой деревянной ме белью. Одну из стен закрывали книжные шкафы, приставленные друг к другу. Письменный стол уже месяц как стоял в центре комнаты под самой люстрой с тремя патронами-тюльпанами.

Золотов кинул папку с тетрадями на стол, подошёл к окну. Зимнюю раму недавно вынули – она стояла теперь на газете, готовая к покраске. На подоконнике лежали дохлые, прошлогодние ещё мухи и большой тонконогий комар, каких дети всегда в испуге принимали за малярийных.

Внизу – во дворе – ветер шевелил лозу разросшейся ивы, будто промывая её в воде. У ивы за мусоркой прятался незнакомый Золотову белый «Форд».

На горизонте, прерываемая чужими крышами, зеленела полоска соснового леса.

– Не густо. На свалке, что ли, барахлился? – спросил Вадим Степанович и коротко, сухо хохотнул.

Он осматривался. Медленно, пружинисто прошёлся по комнате, так что старый паркет под половиками даже не скрипнул. Для какой-то надобности смахнул пыль с выпуклого телевизора, растёр её между пальцами. Прошёлся вдоль книжных шкафов и там, где книги не были прикрыты стеклянными дверцами, провёл ладонью по корешкам.

Золотов не любил, когда кто-то трогает его книги. Цены в них было немного, так, собирал, когда модно было собирать – не читать, а именно собирать: выписывать, выискивать, урывать, щеголяя потом ровной красотой многотомников. С тех пор как жена, с которой он прожил всего-то полтора года, ушла, книг он почти не покупал, да и читал редко, но эти вот, запылённые, с пожелтевшими обрезами, всё ещё оставались для него в каком-то смысле богатством.

Золотов закрыл форточку, для верности пристукнув по ней кулаком. Подошёл к столу, сел на стул с подлокотниками, судорожнее, чем собирался, сцепил ладони в замок. – Да-а-а… – протянул Вадим Степанович. – Так вот как ты живёшь. – Он до половины выдвинул одну из книг, и она торчала теперь, как открытая крышка мусоропровода. – А Гениусу вашему наплевать… Нет, он не дурак, ваш Гений, он всё понял. У нас кто больше всех ворует – тот самый честный. Кто сильнее всех лупит – самый справедливый. Он в глаза харкает, а на него как на манну небесную смотрят. Он и пальцем для города не пошевелил – ан вот, школу его именем надо назвать! Он ведь кумир! Его вся страна знает! Учился он тут… Другой бы на этот город горбатился, последнюю копейку вкладывал – так его бы, например, заклевали…

Николай Степанович сидел в глубоком кресле под торшером и с невозмутимостью Будды глядел куда-то в сторону. Верховодил тут явно не он, да и вообще был будто бы ни при чём. Но Золотов смотрел именно на него – не на говорящего Вадима Степановича.

– Ну ляпнул где-то этот Гениус, что жил в вашем городе, учился в вашей школе, – и на тебе, доску повесили. Гордишься учеником, Аркадий Петрович? Или лучше никого не было?.. А! Богаче никого не было! Лидер общественного мнения. Блогер, стример и ещё чего-то там.

Внезапно Вадим Степанович оказался перед самым письменным столом – навис над ним, выгибая плечи, упёрся кулаками в столешницу. Если бы Золотов поднял голову, они очутились бы нос к носу, глаза в глаза. Но какой-то мелкий животный инстинкт заставил Золотова опустить взгляд и внимательнее осмотреть собственные ладони, всё ещё сжатые в замок.

И тут он вновь ощутил это, но более резкое, острое, как в нечестной драке удар в пах, – потому что было не в школе, а здесь, в святая святых, его доме. Оно преследовало его с первого рабочего дня: вот он и его стол, а за ним, как за линией фронта – все они, казалось бы, маленькие, казалось бы кроткие, казалось бы напуганные. Но он против них, а они против него. Он мог шутить, а они смеяться, он мог рассказывать, а они внимательно слушать – но всегда было это, тонкое вечное напряжение: он против них, они против него. Тогда за ним была сила – была сама школа, детское воспитание и детский страх; в конце концов, был авторитет педагога и негласная поддержка коллег во всём, что касалось учеников. Но в последнее время всё это куда-то исчезло, переменилось. Теперь уже за ними, нагловатыми ухмыляющимися детьми, сама школа, коллеги, только и ждущие, когда ты дашь маху, крикливые родители и какие-нибудь дядьки-тётки, которые знают куда писать и на что жаловаться. За ними и закон, и вся правда. А за его учительской спиной – лишь грязная доска, для прикола натёртая мылом, да портреты – простодушный Есенин, мечтательный Пушкин, нахмуренный Лев Толстой – но все глухонемые, мёртвые. И шум – не где-то на задних партах, а уже тут вот, у самого его стола, шум, смех, возня – бесконечные. И лишь когда внезапно посреди урока в голове у него будто что-то лопнуло, какой-то раскалённый, туго натянутый электрический провод, и он, ничего не понимая, валя горшки с цветами, на негнущихся ватных ногах побрёл к двери, все они – наконец-то! – разом испуганно замолчали.

– Да что ты с ним возишься? – подал голос Николай Степанович. Он качнулся в кресле, но так и остался сидеть – потный мраморный божок.

– Не спеши, Коля. Не видишь – мы с Аркадием Петровичем за жизнь общаемся. Он, Аркадий Петрович, тоже не чушка – разбирается в жизни. Он сразу понял, какой фрукт этот Гениус. С детства его разглядел. – Вадим Степанович оттолкнулся от стола и игриво, как девке, погрозил Золотову пальцем. – Знал, что так попрёт, что и сцены будет мало. Вон в политику полез, глядишь, к осени комитет какой-нибудь возглавит. Молодым везде у нас дорога, а свой дурак всегда лучше чужого умника… Ну, где тетрадка-то?! – Он вдруг как-то дёрнулся всем телом. – Тут? – Схватил потёртую кожаную папку, рванул ползунок молнии. Тетрадки вывалились на стол – тонкие зелёные и большие, глянцевито блестящие. На некоторых был Гениус. Вздёрнутая рука с оттопыренным средним пальцем. Узкое лицо в собачьем оскале. Лоб разрисован, как парта, зубы в какой-то золотой ерунде, похожей на конфетную фольгу.

На одной из книжных полок громко тикали механические часы. Свет в окно лился жёлтый, закатный.

Золотов с невольной тревогой подумал:

«А ведь прямо сейчас может прийти Серафима. И что тогда будет?»

– Икона стиля, кумир поколения, – тихо заметил Вадим Степанович, подтолкнув папку к Золотову. – Школа имени Князева Святослава Геннадиевича, вот этой вот образины – звучит! Ну, это ничего, так заведено – кумиров в самое яблочко целовать. Глядишь, от пирога что- нибудь и отсыплется.

Во рту у Золотова было гадко, будто всё это время он пытался рассосать металлический рубль. Он взял папку, похожую теперь на выпотрошенную камбалу, принялся засовывать в неё тетради.

– А я ведь послушал, что он там поёт. Слышь, Петрович? Так, из любопытства. Стоит на сцене в «алкоголичке», гайки золотые на пальцах. И давай всех поливать – какое вокруг говно и все вокруг говно. А малолетки чуть не визжат от радости. И про город родное что-то такое пел – что говно…

Последняя тетрадь оказалась с Гениусом. Ухмылка… Той самой узнаваемой чертой, чертой Святика Турунина, была не она, а прищур. Еле заметный – когда он улыбался, всегда один глаз чуть прикрывался. Прищур, застывший теперь гусиной лапкой морщин в уголке левого глаза. Ничего другого приметного в нём не было, по крайней мере Золотов не помнил. Такие же Турунины были и до него, такие же были и после. Он и уехал рано – в шестом классе. Мать нашла по переписке какого-то мужика в другом городе, говорили сидельца. А сиделец потом раскрутился – фирмы свои, какой-то ЧОП, какие-то хабы. И Святик – Геннадиевич и Князев это не по отцу, по отчиму, – закружил. То ли доучился в институте, то ли не доучился, некогда было: новый папаня устраивал ему концерты, съёмки и прочие радости жизни. Кошкаровка – город маленький, тут брат, там знакомый – даже уехав, полностью из виду не пропадёшь. Золотов судьбой бывших учеников никогда не интересовался. Но тут, когда заговорили про «наше талантище», что-то такое вспомнил, даже почитал про него – все эти его «да я жизнь повидал», «устал вкалывать, на заводе горбиться», что-то там про свободу, про полицейское государство, про покаяние и стыд, и про Кошкаровку, кстати, тоже, дескать, я в такой же помойке детство провёл, что и вы…

Вадим Степанович прошёл к книжным шкафам.

– Что делать-то будем, а, Аркадий Петрович? – Он медленно открыл стеклянные створки, достал одну из книг, тут же разжал пальцы. Книга хлопнулась на половик. – Ты не дурак. Я не дурак. Гениус твой тоже. Это мы поняли: ещё так вырастет – шея заболит на него смотреть. Что мальчик хочет, то мальчик получит. Гений! – Упёрся указательным пальцем в верхний обрез другой книги и, будто отщёлкнув, скинул и её на пол. Заглянул в образовавшуюся пустоту на полке, как в прореху от выбитого зуба. – Кумиры – они ведь безгрешные, почти святые, у них всё реликвия, всё золотое. Чем выше лезет, тем святее, тем дороже… – Открыл новые створки. Белые корешки – Платонов. Зелёные – Голсуорси. Тёмно-синие с белыми окантовками – Набоков; последние покупала Лида, жена Золотова, на единственную годовщину свадьбы. – Я по телеку видел, один олигарх где-то портки Наполеона достал. Нижние, Бонапарт о них задницей тёрся. За огромные деньги достал. Да вот богатеньким детишкам Наполеоны-то неинтересны. А вот… – Пошарил ладонью за книжными блоками. – Говоришь, есть у тебя одна тетрадочка… – И охапкой свалил книги на пол.

Боль свинцовыми толчками стучала у Золотова в голове. Вспомнилась чёрная ложка для обуви, оставленная у двери, так далеко, словно в другой стране.

Вадим Степанович выдернул новую книгу. Картон обложки хрустнул. Он потряс её, держа за обложку, как птицу за крылья.

– И где?

Золотову вдруг почудилось, что вот сейчас, именно сейчас дверь в дом раскроется – и на пороге появится Серафима, сгорбленная, будто бы сжатая. А за её спиной окажутся другие, слипшиеся в молчаливую стену: соседи, знакомые, коллеги-учителя – встанут, с брезгливой жалостью глядя на него, на гору книг, на внезапных гостей, хозяйствующих как у себя дома.

«Есть у меня одна тетрадочка».

Тогда тоже была суббота. Яркий морозный свет лился в окна. На втором этаже «Куража» отмечали его юбилей. Людей было много – и за сдвинутыми столами, да и вообще, чужих в зале. Играла неразборчивая музыка. Неясно звучали другие голоса, как вечное шушуканье в его классе. И он напрягал связки, как у себя в классе:

«Вот вы все подписываетесь – доски ему мало, надо и школу назвать! Всей стране известный, молодой, н-н-наш. Ну, хотите гордиться – гордитесь. Зачем впереди паровоза с караваем бежать? Я понимаю, за инициативу п-п-плюсик… И сверху всё… Но… стыдно же!»

Низкое солнце хлестало ему в глаза. Он щурился, он шатался, он поднимал бокал с вином до груди и вновь опускал. Он чувствовал, как на него косятся от других столов – вот, мол, старик раздухарился. А кто-то, должно быть, и узнавал – да это же корж из второй школы, «Русяз» во всей красе! Да и чёрт с ними!.. Он рассматривал лица коллег. Уж какие снисходительные лёгонькие улыбки, уж какие искренне добрые взгляды – это, наверное, оттого, что ели все эти годы и вот наконец-то доели до самых костей. Юбилей, а по сути проводы.

«Ну ничего! – громко прибавил он, чувствуя, что на него глядят теперь уже точно все. – Есть у меня одна тетрадка – уж она меня согреет! И это вам спасибо! Она и дороже с к-к-каждым днём из-за вас… Он же кумир, с него и носок н-н-ношеный будет на вес – золотой. А там – такое! Он выше – оно д-д-дороже…»