Собрание сочинений. Том шестой

Своим настроением Нина привела всю бригаду в задумчивость. Вышли все медленно, шабутной Илюха увезён был в больницу, и работали до вечера все тихо, задумчиво.

А сама Нина Злобина тоже погрузилась в свои размышления:

«Будет ли небо? И лес? Сможет ли сын мой полной грудью вдохнуть этот осенний холодный уже воздух?

Да, строят и производства замкнутого цикла. И очистные сооружения… Но у нас, что вы, ей-богу, наивные!.. Так уж и строят! – Вон, на соседнем заводе третий год строят какие-то очистные…

Может быть придумают что-нибудь для спасения, – но когда? Поздно бы не было!» – рассуждала Нина Злобина.

И дома за всеми делами, которые она делала автоматически она продолжала рассуждать сама про себя и про всех окружающих.

А контейнеры с химикатами, которые зарывают в землю заражая всё вокруг? Пленки нефти на поверхности рек, даже на поверхности реки Волги плавает пленка солярки! Леса вырубают, опять же!

Нельзя возвращаться в пещеры, закрыть все заводы, сломать все машины – прогресс не остановишь. И в тоже время нельзя жить в таком полупрогрессе, не думая о последствиях.

Я – самая обыкновенная женщина, каких миллионы. Я многого не знаю. Мне хочется просто жить, растить сына, работать… Хочется мира… Чтобы было счастье в моём доме, в моей семье… в моём мире! То, что во мне и вокруг меня: сын, муж, родные… Чтобы был мир и во всем мире!

Но рядом – изощрённые умы, великие знания гениев и гениальных коллективов, которые бегут с закрытыми глазами. Добыча нефти возрастает с каждым годом. Всё вперёд идет прогресс. Возводится где-то новый химический комбинат, и над городами взвивается ещё один «лисий хвост». В лесах визжат пилы и ревут трактора, родники пересыхают.

Как же могу я, как можем мы все, обыкновенные люди, повлиять на судьбу планеты? Как?! Если будем жить одним днём? Что делать нам? Разноязычные и глухие к доводам рассудка, люди доброй и злой воли, как нам найти общий язык?

Но ответов не было и жизнь продолжалась.

______________________

Время работы закончилось и люди выходили из бытовки и разбегались по разным направлениям. Нина тоже направилась к остановке.

Скорее на автобус. Мне ещё в магазин забежать надо… Гена заберет Серёжку из детского садика. Вот и тройка. Вперёд!

Час пик, все едут с работы и автобус переполнен.

– Продвигайтесь. Не вам одному уезжать надо! Ну! Ну, ещё маленько!.. – торопилась она влезть, проталкивая мужчину впереди. Но так и не вышло встать на ступеньку, дверь бы не закрылась.

Ладно, я не гордая, на другой сяду… вон и троллейбус идет в ту же сторону. Быстрее. Ничего, что от него дальше идти до магазина и до дома.

– Давайте вперёд! Не стойте у входа! – она «села» -таки в троллейбус.

Влезла… Ох, уж этот час пик! Почему – «пик»? Надо назвать «непик»: не пикнешь, не вздохнешь…

Гена Серёжку заберёт. Сыночка нашего… Ладошки у него мягкие, а на шее уже нет складочки. Младенческая припухлость исчезает. Вытягивается мальчишка…

Размышляла она про себя всю дорогу. И протиснулась в середину салона, ехать ей почти до конца. Правда «конца», как такого, в их микрорайоне не было: троллейбус огибал весь микрорайон и снова направлялся в центр города.

Люблю растить детишек. Отчего же – страх ли, нежелание – ещё рожать второго? Нелегко, конечно, растить ребёнка было… – и болезни и всякое-такое. Детсад, работа – всякие другие проблемы. Вот и бывает, стало уже – в современных семьях по одному, по два ребёнка.

А в моём детстве? Наша семья жила в кирпичном доме, и квартира была большая, нам ещё завидовали, а нас пятеро было, – все братья и я одна. Сейчас мы с Геной в однокомнатной живем и что, говорим мы: надо бы двухкомнатную – сын подрастает. А ещё место в детсаду не сразу. До трёх лет в деревне жил у бабушки чужой для меня, – Генкиной мамы. Нервничала и каждые выходные ездила в эту деревню, бывшую тогда ненавистной. Потом только полюбила и лес, и деревню. Почему не сама сидела я с сыном маленьким? Боялась, что прервется стаж, что денег не будет хватать. Как же моя мама? Всю жизнь почти не работала, с отцовской зарплатой мараковала. Кроме четырёх стен ничего и не видела. Потом пошла лифтёршей зачем-то. После смерти отца. И ни в какую не хотела с внуком водиться…

Ехать было долго. Через город. Потом мимо заводов по самой длинной улице Машиностроителей, потому так названной, что с обоих сторон по машиностроительному заводу.

Что гонит нас, женщин, из дома? В деньгах ли дело? Что дает работа? Какой смысл в этой гонке по кругу: работа – дом – семья – работа? Серёжку я вижу утрами и вечерами в будни, да в выходные. То и дело я подмечаю в нём что-то чужое, от кого-то набранное, не наше и совсем. Да что и говорить!.. И хозяйка я никудышная… А на работе что? На меня надежды нет, – в любой момент на больничный сядешь… по женской своей болезни, а если декрет так вообще… Так стоит ли овчинка выделки – беготня? Стоит или не стоит, а предложат мне не работать – откажусь ведь! Ах, как нелогично! Чисто «женская логика»! Нет, ну правда. Не хотят женщины только одну извечную функцию выполнять – хранительницы очага!

Да и как просидеть дома весь день? День-два, месяц, год – всё одно и то же? А жизнь проносится. И всё мимо, мимо… Я с детства в коллективе: в детском садике, потом в школе, – всё время много людей вокруг было всегда. Помню, долгие, тягучие дни в декрете. Серёжка сопел и чмокал у груди и засыпал. Так я всё перемою, перетру, постираю, выглажу. День тянется. Сварю обед. Потом с малышом погуляю во дворе недалеко, потом книгу перечитаю… Когда стемнеет, Гена с работы придет. Я к нему – ах, ох, наконец-то, да милый, да хороший. А милый да хороший злой пришёл, на кого-то там на работе. Утомлённо плюхнется Гена на стул, уткнётся в газету «Советский спорт», вяло жует. И хоть бы слово сказал! – Понимаю, он устал, отдохнуть хочет. Но для меня-то он – как свет в окошке. Сама бы что-нибудь рассказала, да о чём? Всё у меня как вчера и как позавчера… Это – словно стоишь на остановке много дней и ждёшь, и никаких перемен: остановка!

А вот впрямь остановка моя. Выскочила побыстрее в магазин. Та ещё очередь, но она хоть двигалась быстро. И в очереди в кассу размышления не прекращаются.

Хороший магазин «Универсам», подарок, а не магазин придумали. И овощи, и молоко, и хлеб, и колбаса, и кастрюли тут же, и куклы – всё есть. Бери – не хочу! Вот и набирают люди! А как же я унесу тяжелые пакеты?!

Дошла-таки до подъезда дома и поднялась на свой этаж.

Дверь вот никак не открою. Что они? Не слышат? Уж ногой колочу, мёртвый встанет. Вон, у соседки на втором этаже на косяке крючок прибит. Повесит сетки на него и спокойно дверь откроет. Не мелочь, забота!.. Это не они ли внизу шумят? «Я тигр» … Рычит ещё. Ну, конечно, Серёжка и Гена. Тигры идут!

– Эй, тигры, поторопитесь! Мама сейчас упадёт у дверей от таскания грузов. Привет мальчики! – встретила Нина своих.

Пока с сыном она возилась, её муж уже включил телевизор и сел смотреть хоккей! А Нина принялась хлопотать на кухне. Благо есть полуфабрикаты. Она быстро приготовила котлеты: надо-то всего лишь поджарить готовые. А в это время сварилась картошка. Сделано было пюре. Вот и ужин готов.

А после ужина уложить сына спать. В ванной висело пересохшее бельё, которое нужно было гладить. Тем и занялась Нина тут же рядом с телевизором, шла уже программа «Время».

– Как ты смотришь и гладишь – спрашивал муж.

– А я одним глазом на экран, другим на утюг… Да не боись, не окосею, второй год так глажу. А мужикам, наверное, косоватые глаза нравятся? Ха-ха-ха! —

– Не приглядывался! —

– А зря! Говорят – «загадочный взгляд»!.. И у меня такой же будет! – шутила Нина.

Перед сном всегда привыкли пить чай на кухне в тишине.

А потом Гена уже лег в постель, а Нина пыталась догладить бельё. Перед сном и Гена любил почитать книгу, глядя на него и Нина бросила утюг на железную подставку и пошла ложиться с книгой, – читать они любили оба. Может это их и объединяло.

– О! у нас новая книжка, – заметила Нина, включая ночник со своей стороны кровати. – А, это ты принёс – «Сборник фантастики», интересно! —

Через несколько страниц тишины.

– Слушай, Гена, пришельцы хотят купить Землю. Странно, правда? —

– Ничего странного, – просто бизнес! —

– Хм, как это – ничего странного! Как будто Земля – это здание какое-то многоквартирное… —

Последняя страница этого рассказа… проверю перед сном Серёжку. Спит мой сынок-медвежонок, ах, да, – тигрёнок! Был бы здоровеньким!.. Как-то не по себе. В одной ночнушке… Холодно у нас – осень. Отопление еще не включили, а из окон дует.

Прилегла Нина поближе к Гене прижалась.

– Гена обними меня – попросила, – я замерзла… Спокойной ночи, вот так лучше! —

Уютно. Тепло… всё хорошо… хорошо в этом здании многоквартирном – на нашей Земле и не надо его никому продавать. В доме надо убираться и следить за чистотой! И всем будет чуточку лучше… Ведь можно же?.. Верю в это!

Конец.

Звонок

Непоследовательный ряд цифр может нам помочь соединить людей, находящихся на расстоянии.

Если сейчас она наберёт эти цифры на телефонном аппарате, одну за другой, – далеко отсюда, в большом доме, затерянном в лабиринте улиц большого города, звонок позовёт к телефону.

«Интересно, где у них стоит домашний телефон? В кабинете Бориса Кирилловича? Это вряд ли – он бы мешал ему работать назойливыми звонками. Скорее всего в прихожей или в нейтральной комнате. И тогда трубку возьмёт его жена». – Четверка, восемь… пять… и далее, – женщина набирает номер и ждет, слушая гудки затаив дыхание.

– Алло! Вам кого? Профессора? Но он занят и не может подойти! – звучал зычный женский голос после прекратившихся гудков.

– Кто там, Лиза? – слышно было, как бы в стороне, из глубины далёкой комнаты.

Лиза Петровна пожимает плечами и сообщает в молчащую трубку:

– Завтра у профессора консультация на кафедре. Если завтра вы не можете, ничем помочь не могу, – и она готова положить трубку, но Борис Кириллович отложил журнал и уже подошёл.

– Подожди, Лиза. – Он взял трубку и начал разговор. – Я слушаю… – в ответ молчание. Сквозь легкое потрескивание аппарата угадывается чье-то дыхание.

– Почему вы молчите? Вы меня слышите? —

– Слышу, – чуть помедлив, ответил ему мягкий приятный и приглушённый от сдерживаемого волнения женский голос. – Здравствуйте профессор! —

– Здравствуйте! А кто это говорит? —

Лиза Петровна, собравшаяся было уходить в сторону кухни задержалась в дверях, надеясь расслышать голос в телефоне – «кто же?» – включённом ею на громкую связь. Борис Кириллович взглянул на жену и нахмурил брови. Лиза Петровна, передёрнув острым плечом в цветастом халате, скрылась за приоткрытой дверью комнаты, по-прежнему слушая «краем уха».

– Так, я вас слушаю. Что вы хотели? —

Ему отвечал затаённый вздох. Вдруг, всё это – и неурочный звонок в поздний вечерний час, и голос, будто знакомый, но неузнаваемый, и нескрываемое волнение женщины на том конце провода, – всё столь неожиданное и странное – привело Бориса Кирилловича в тревожное состояние, его охватило волнение.

– Слушайте! – он стал говорить подчёркнуто строго, чтобы таким образом скрыть свой страх перед неизвестным. – Что вам нужно? —

– Слышать Ваш голос, профессор. И больше ничего. Только ваш голос. —

– Голос? Что это ещё за глупости? —

– Да, очевидно, глупости, – соглашается мягкий приятный женский голос. – Вы правы. Но я так рада, что слышу Вас, Борис Кириллович… —

– Так кто же вы? Кто? —

– Кто? – с грустной усмешкой повторила женщина. – Это уже не имеет значения —

Голос… Этот приятный голос, о чём-то напоминающий. Он ему был определённо знаком. Но интонации… будто постаревшие. Они совершенно не вяжутся с тем прошлым, давним, запамятованным, и поэтому эти интонации мешали ему вспомнить. А он пытался, силился вспомнить, что-то было очень знакомое в этом мягком женском голосе. И какое-то шестое чувство, запрятанное глубоко в подсознании, внушало ему исподволь, что не следует вспоминать. Не надо. Нельзя.

– Извините, – говорит он решительно, с намерением разом покончить со всем этим. – Я вам не мальчик, чтобы играть в прятки. Прощайте. —

– Прощайте, дорогой Борис Кириллович. Живите долго и счастливо. Я очень этого хочу… —

И в этот момент – озарение осветило воспоминание.

– Стойте! – он что есть силы сжал трубку. – Я узнал… Я понял… —

В дверях мелькнула тень подслушивающей жены Лизы.

– Поля… – тихо и бережно произносит Борис Кириллович, выплывшее вдруг из неведомых каких-то далей имя. – Полинька… —

– Спасибо, – благодарит мягкий, знакомый уже женский голос. Он скорее угадывает, чем слышит это слово: так хрупко и почти беззвучно произнесла его женщина на том конце провода. И уже отчетливей:

– Спасибо, что вспомнили. —

Не выпуская из руки телефонную трубку, второй рукой он подвигает стул и присаживается.

– Поля! Надо же! Господи… Где вы? Как вы? Рассказывайте! —

– Ну, как. Как все, обыкновенно. Живу. Работаю. —

– Муж? Дети? – интересовался Борис Кириллович.

– Так должно быть? – спросил волнующийся приятный голос женщины.

– Ну, вы же – как все! – обрадованно успокоено сказал он. – Всё должно быть устроилось. Помните, я внушал вам, что всё образуется и вы ещё будете счастливы? Я был прав? – грустно вздыхает профессор, выражая тем самым, что ему совсем не хочется быть правым. – А вы тогда уверяли меня, что никто и никогда… —

– Никто и никогда… – слабым эхом отозвалось в трубке.

– Невозможно! —

– Значит, возможно… —

«Нет, это всё-таки невозможно! – думал профессор, вспоминая, – Это какая-то фантастика! Полинька Салахова… Девчонка с детскими косичками в нелепом жакете-кофточке с чужого плеча. И глаза… Совершенно невообразимые глаза – до того они были чисты и прозрачны – до насквозь, до самого донышка. Виделась в них наивная простетская-детская душа, такая неискушённая и безоглядная – в любви и сострадании, в готовности жертвовать собой».

– — – — – — —

Он тогда вел факультативные занятия на первом курсе филологического факультета. Было трудно, как вспоминалось: многое уже забылось, надо было начинать сначала. Тем более трудно, что перед ним, рядом со вчерашними школьниками, сидели и его ровесники, такие студенты и аспиранты, каким он был. Чувство неуверенности усугублялось в нём ощущением беспомощности: он тогда хромал сильно, и ходил на костылях на лекции. Повредился после жуткой аварии. В которой погиб его отец, возивший их в деревню на старой, с рук купленной машине.

Однажды, входя в аудиторию, он запнулся и чуть было не упал. Обламывая ногти на руках, ухватился за косяк. Костыли с грохотом повалились на пол. В тот же миг с заднего ряда к нему метнулась девчушка, подхватила костыли, подставила своё плечо. Он заглянул в её глаза – и испугался.

Потом не раз он говорил ей: нельзя вот так раскрывать всю себя, надо прятать свои чувства, иначе это может плохо кончится. И ещё он внушал ей, что любить его, беспутного Бориса, нельзя, что он калека, инвалид, неудачник…, – а её ждет радостное, безоблачное счастье.

Она не верила его словам. Она не хотела ничего слушать плохого, – она его любила. И он, неожиданно для самого себя, вопреки своим намерениям, пошёл навстречу её чувству. – Как это случилось, он и сам не мог дать себе отчёта. Полюбил ли он? Пожалуй, нет. Но ему была приятна её простоватая детская нежность, и он позволял её любить себя. Позволял… а уже тогда была Лиза Петровна, она помогала ему в аспирантуре. Помогала ему собирать данные для его диссертации, они работали вместе. И брак с нею был делом решённым.

Лиза Петровна была старше его. И пока он провел время в больнице и после больницы во время реабилитации, она немедленно отложила свою сделанную наполовину работу и засела в архивах и библиотеках, выискивая для него нужные документы, составляя библиографию и прочее. Делала она эту неблагодарную черную работу с таким неистовым самозабвением, не очень красивой, никогда никем не любимой женщины, для которой вдруг выпал один единственный последний шанс.

Как только появилась Полинька, Лиза Петровна быстро почувствовала что-то неладное и насторожилась. Она отметила перемены, происходящие с ним. Однажды, глядя на его рассеянность глазами. Увеличенными линзами очков, она в упор спросила его: что с ним происходит? И он рассказал ей всё.

Лиза Петровна спросила, что он намерен делать. Он не знал, что. Ему было жалко Полиньку. Может быть, и не только жалко… Но разобраться в своих чувствах, додумать обстоятельства и принять решение самостоятельно он уже не мог. Неожиданно для него Лиза Петровна заявила, что он должен жениться на Полиньке, раз он её «любит», раз он её жалеет. Но тут же спросила, что он думает о своём будущем. Он сказал, будет защищать диссертацию. Как? – удивилась Лиза Петровна. – Он ещё собирается защищаться? Без её помощи и поддержки? Тогда он опустил свою голову: он уже ничего не мог без её помощи.

Решено было Лизой Петровной – и брак и переезд в другой город.

Расставания с Полинькой не было, – вернее был обман с его сторону равный предательству:

«В тот день Полинька не ждала никакой беды. Наоборот. Ей предстоял чудесный вечер: они должны были пойти в театр, смотреть на приехавшую в их город известную труппу… Время занятий в институте тянулось томительно долго. Оставалась еще пара немецкого. В перерыве Полинька сидела в аудитории, глядя в окно на сырую осеннюю погоду, – за окном моросил нудный, шедший третий день дождь.

– Салахова! К тебе пришли! – крикнул кто-то из коридора.

В тот же момент прозвенел звонок. Полинька со всех ног бросилась к дверям.

– Это что ещё? Куда вы?.. – удивился входящий в аудиторию преподаватель.

– Я сейчас… Мне очень нужно…

Широкий коридор уже был пуст. Только у противоположной стены возле окна стояли две незнакомые ей женщины. Одна из них сухопарая, в больших круглых очках, повернулась к ней и смерила её оценивающим взглядом. Полинька вспыхнула и растерянно огляделась. Нет, нигде никого – только эти двое. Ей стало, вдруг, плохо (предчувствие беды скосило её в минуту), так, что она оперлась о стену, чтобы не упасть в обморок. А когда она отважилась посмотреть еще раз, обе женщины уже уходили к лестнице… Прежде чем спускаться с лестницы, та, что в очках, обернулась и ещё раз взглянула на Полиньку. Взглянула – будто выстрелила.

Полинька все-таки пошла в театр, поскольку билеты были у неё. Хотя она знала уже точно, что он не придет, – (сообразила она – что это были «смотрины», и что это была она…). И никогда больше они могут не встретиться. Она смотрела на сцену и плохо понимала, что там показывают, слёзы текли по её щекам весь спектакль, все два часа – тихо так что никто и не замечал, как она платком стирала их со своих щёк. Он боялась смотреть вправо, на обитое кожей кресло, которое так и оставалось незанятым.

– — – —

– Полинька… Я виноват… Может быть… —

– Не надо… Не надо об этом… И – всё. Конец. Мне пора. Прощайте! —

– Как? Так вот сразу? Но мы должны… Нам надо увидеться… —

– Нет. Не надо – отрезала Полинька, голосом, не терпящим возражения.

– Но почему? – недоумевал Борис Кириллович.

– Так будет лучше. —

– Но я… я должен видеть вас! – повысил голос Борис Кириллович, ужасаясь, что разговор оборвется на полуслове.

– Борис! – тут в дверях возник грозный силуэт Лизы Петровны. – Что всё это значит? —

Борис Кириллович прикрывал трубку рукой:

– Не мешай Лиза! Оставь меня… – и опять обращаясь к трубке. – Алло? Вы ещё здесь? Вы не ушли? Слышите меня?.. —

– Слышу… Сейчас мне надо уходить… —

– Где вы? Я возьму такси и приеду. —

– Не стоит. Вы уже не успеете. Я уезжаю, прощайте. —

– Стойте! Не вешайте трубку! Адрес… Скажите ваш адрес… – заволновался Борис Кириллович, нервно перебирая на тумбочке рядом листочки бумаги, на которых записывались телефоны звонивших ранее.

– Не надо… Ничего не надо… Я слышала ваш голос – этого мне хватит до конца моей жизни. Прощайте, Борис Кириллович. —

– Адрес, ПОлинька! Телефон! – Борис Кириллович уже громко кричал. Но в трубке раздавались короткие гудки.

– — – — —

Через несколько недель, может через месяца-полтора, снова подойдя к телефону, ПОлинька набрала прежний номер уже днем, был выходной, и она надеялась, что Борис Кириллович будет дома. Она решилась и желала уже встретиться с ним.

Ударил гудок, длинный, тревожный. Ещё один… И ещё…

– Алло! Кого вам нужно? – женский голос в трубке был сухой и строгий.

– Пожалуйста пригласите Бориса Кирилловича… —

Молчание… Мертвое молчание – ни слова, ни вздоха, ни шороха – там, на другом конце провода тишина тянулась.

Полинька не выдерживает:

– Алло! Вы меня слышите? —

– Да, – тут же отвечает тот же сухой и строгий голос, и в этот раз звучал он ещё суше и строже. – Вы что… приезжая? —

– Да. —

– Борис Кириллович скончался 10 дней назад – объявил сухой женский голос. Короткий щелчок. Резкие прерывистые гудки.

Конец.

Случай

Успенье – конец августа и «лету покрышка», крестьянскому году почти конец. В это время закончились полевые работы, собрали в колхозе урожай нового хлеба. Всем крестьянам выдали зерно мешками с колхозного склада (по трудодням – кому три кому пять мешков зерна и ещё другую продукцию колхозную: у нас семечки подсолнуха бабушка привозила два мешка, нажарит и ну, лузгать – шелухи возле лавки… подметай потом). Теперь все богачами стали, у всех в закромах свой хлеб… и в каждом дворе гонят самогонку. Проращивают зерно и на том и ставят брагу, в сельпо дрожжи все давно расхватали.

Вот и в нашей деревне пропивали мужики лето. Собрались мужики за огородами деревни на своём месте, на лугу небольшом перед лесной опушкой. Выпили самогона ведра три… гулянка идёт, гармонист тут же и песни, и пляски. И день ясный, прохладненький. Тут один из «богатых» мужиков Миклай говорит:

– Хорошо бы огурчиком закусить! Сбегайте-ка, ребятки, на огороды потихоньку, пока бабы не видят.

Максим Елизаров, парень продувной, не будь дураком – прямо в Миклаев огород и сбегал. Нарвал две корзины огурцов. Принёс на травку высыпал. Похваливает Миклай огурцы. Под новую четвертную бутыль самогонки, опять Миклай завёл разговор:

– Хорошо бы огурчиков добавить!

Максим опять в Миклаев огород. А заметили девки (дочки) Миклаевы, подняли шум, крик. Миклай узнал все дела, что уже половину его огурцов Максим сорвал с его грядок, вырвал дрын из загороди – и на Максима драться.

Схватились Миклай и Максим тут же на огороде. Стали их разнимать пьяные мужики, покрошили ногами всю Миклаеву капусту, потоптали остатки огурцов.

Лежит Миклай на земле, сверху Максим его за глотку, за «пищик» держит. Старается Миклай укусить Максима. А Максим зубами скрипит, рубаха разорвана, видна голая крепкая грудь. Вокруг мужики орут, топчутся. Больше всех орёт, задрав голову, выставив кадык, длинный растрёпанный Анисим. Кто-то вдруг, ни с того ни с сего с маху бьёт его по зубам. Заваривается каша, голосят бабы. Вот тебе и огурчики! – Праздник, как же без драки-то!

А на всё это сверху безмятежно светит высокое ясное солнышко уходящего лета. На небе ни облачка и последнее тепло ложится на землю.

Конец.

Глазам охотника лесные картинки

От весны до весны

Ранней весной по глухим чащобам и заболоченным берегам лесных озёр пробирался охотник в густых лесах.

Много птиц и зверей видел он в пробудившемся от зимней спячки лесу. Видел, как на краю болота токует глухарь, как в молодом осиннике, на припёке пасутся большие лоси, а по оврагу вдоль ручья, пробираясь в своё логово, бежит с добычей серая волчица.

А весна вокруг радостна, шумна и пахуча! Звонко поют птицы, звенят и журчат весёлые ручейки, стекая по склону пригорка к ручью в овраге. Смолой пахнут набухшие почки деревьев. Теплый ветер пробегает в высоких вершинах ровных сосен.

Скоро, скоро оденется лес зелёной листвой, зацветёт на опушках черёмуха, защелкают над речушкой в кустах соловьи. Подадут свои голоса, закукуют длиннохвостые кукушки: «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!». Забегают по кочкам-муравейникам хлопотливые муравьи, вылетит из зимнего убежища, загудит первый шмель. Побегами молодой травы, голубыми и белыми колокольчиками подснежников покроются лесные полянки…

Хороша, красива, радостна и весела весна в лесу!

___________________

А через тёмный лес, через глухие овраги пробирается с добычей серая волчица. Далеко от проезжих дорог и людных селений скрыто волчье логово.

Голодно, бесприютно было волкам в зимнюю стужу. В морозные вьюжные ночи скитались они по заснеженным полям и дорогам. Ловили зайчишек, воровали по деревням зазевавшихся собак… «У-ууу! У-ууу! У-ууу!» – разносилась над полями голодная волчья песня. «У-ууу!» – слышался сквозь вьюгу жалобный их вой.