Комбинат познания

Я оделась и вышла на улицу Юрик вышел за мной. За нами появилась Сашка с лыжами. Увидав синяк, она опять присела от смеха. Юрик взял лыжи в руки, и мы пошли пешком, а Сашка уехала на горку вперед нас. Сегодня идти было веселее. Я люблю ходить по знакомым местам, а мы шли той же дорогой, и я узнавала дома напротив, деревья и всякие другие предметы. Вот и гора. Мы влезли наверх. Юрик что-то долго высматривал вокруг.

– Ага, вот та. – наконец сказал он, про сосну, торчащую ветку которой он в темноте видимо, не видел, я тогда не поняла. Потому что мне показалось, что в другой стороне к лесу пробежал заяц: «сон про зайцев – вспомнился мне». Я понеслась с горки не куда все катаются и где устроена площадка и трамплин, а в противоположную сторону «за зайцем», и вдруг провалилась в глубокую яму (это был овраг, отделявший гору от леса, полностью занесённый снегом и незаметный). Хотела вылезти после падения и не смогла. Тогда я устроилась поудобнее и стала думать, я медведица в берлоге. Занесёт меня снегом и будет только дымок идти, как в одной книжке. Проснусь – а уже лето…

Проснулась я оттого, что кто-то размазывал мне по лицу снег. Я страшно обиделась и хотела стукнуть обидчика, но вдруг заметила, что у всех вокруг очень испуганные лица. Я тоже очень испугалась:

– Юрик! – закричала я, – Куда делся мой Юрик?! —

Но Юрик был тут рядом, это я его не заметила, и я успокоилась и спросила: «Что случилось?».

Юрик мрачно фыркнул.

– Что ты делаешь в яме? – спросил он.

– Я была медведицей в берлоге, – отвечала я ему.

– Ты же могла замёрзнуть, – сказал он.

– Медведи в берлогах не замерзают, – весело ответила я.

– Но ты не медведь, – не согласился он.

– Я одета не хуже – и куртка и свитер. Вот если бы была без куртки или без одежды – могла бы замёрзнуть, а так – нет. —

– Ну, тебя не переспорить, – сказал Юрик.

И он повёл меня домой и уложил в кровать. Сам тоже уснул на своей. Когда мы проснулись было уже темно.

Мы поняли, что проснулись от голода. Юрик уже не надеялся на свою «самостоятельность» – магазины в посёлке точно были, наверное, закрыты.

– Так и подохнем, сказал Юрик мрачно.

– Так и «подохнем», – подхватила я не очень знакомое слово: дохлый для меня означало «худой», «тощий», но никак не «мёртвый».

– Пойди к Сашке, и попроси чего-нибудь поесть, – сказал он.

– Какой хитрый! Сам и иди, и проси, – не сдавалась я.

Так мы немного спорили, – кто из нас решил «жить самостоятельно» в отдельной комнате. Или я не желала, чтобы мной командовала тётенька, как Мама, или Юрик, чтобы ходить в наливайку, под предлогом ходить в магазин. В итоге пошли вместе. В комнате Сашки было пусто. Мы полезли наверх, в «мастерскую художника». Сашка возилась с картинами.

– Чего вам? – строго спросила она с серьёзным лицом, а то всё смеялась, а тут лицо строгое и серьёзное через-чур.

Мы молчали.

– Ну, чего вам? – спросила она помягче.

– Ребёнок умирает с голоду, – выпалил Юрик.

– Мы долго ничего не ели, пояснила я.

Сашка опять присела на корточки и принялась хохотать.

– Оболтусы, настоящие оболтусы! —

Наконец она спустилась вниз и разожгла печку. Очень быстро начистила картошку и поставила варить. Она поставила на стол: хлеб, огурцы, селёдку, лук… Зелёный лук. Про него она сказала, что выращивает его сама там наверху, в мастерской.

Вскоре всё было готово. Вот это была еда!!! В своей жизни я не ела ничего вкусней. А потом мы пели песни. Какие-то новые хорошие песни:

Листья желтые над городом кружатся…

…ночью Юрик опять исчезал. А я только подумала, что «надо проследить», как быстро сморил меня сон опять.

Прошло уже кажется много дней. Жилось нам очень хорошо. Мы очень подружились с Сашкой. Я уже здорово каталась на лыжах с горы. Иногда мы с Сашкой выходили вдвоём кататься, оставляя Юрика досыпать в постели.

Беспокоило меня только одно: куда же Юрик ходит по ночам, всё-таки? Я решила проследить за ним и легла спать одетая. Среди ночи я проснулась. Юрика в комнате не было. Из соседней комнаты раздавался смех. Осторожно я открыла дверь.

– Не включай свет, – услышала я Сашкин голос, – иди сюда.

Я пошла на голос. Сашка сидела на столе и смотрела в окно.

– Влезай, – она подвинулась.

Я залезла через стул на стол к окну.

– Делай себе окошечко. —

Я подышала на замёрзшее стекло и увидела Юрика во дворе. Он надевал лыжи.

– Так вот куда он ходит по ночам, – поняла я.

– Каждую ночь помираю от смеха, – сказала Сашка, – пойдём одеваться, проследим. —

Мы быстро оделись, вышли на улицу, прикрепили лыжи и пошли за Юриком. Луна светила вовсю, светло было почти как днём, снег отражал свет. Снег был голубоватым, ёлки казались серебристыми. Было таинственно и тихо. Мы шли по свежему следу, на вновь нападавшем легком снежке. Наконец пришли к нашей горе. Юрик был уже на вершине. Вот он оттолкнулся палками и понёсся.

– Здорово насобачился, – сказала Сашка, когда увидела, как Юрик крутится и вправо и влево спускаясь зигзагами.

– Мда, – сказала я, – хитрюга! Мы спим, а он себе на лыжах катается. —

– Лезем на гору, – почти приказала Сашка. – Сейчас мы ему покажем.

Мы влезли, Юрик медленно поднимался в стороне. Иногда он падал – подниматься на лыжах в гору не легко. Мы прыскали со смеху.

– Ну, пора, – сказала я.

Но Сашка почему-то задумалась, помрачнела, с ней что-то случилось.

– Ну, пора же, – тормошила я её. —

– Катись одна. Я-то тут причём!.. – вдруг строгим голосом сказала она, такой голос бывал у Сашки, когда «вдохновение» находило и она после этого запиралась у себя на верху в мастерской. И сейчас она побежала на лыжах в другую сторону.

Я посмотрела ей вслед, потом оттолкнулась палками и понеслась на Юрика. Я сбила его с ног и очень напугала. Так ему и надо, будет знать, как кататься по ночам. Сашку мы нашли под горой, она сидела на кривом дереве, смотрела на небо и болтала ногами.

– Что с ней? – удивился Юрик.

– Отвяжитесь! – и голос был грустный и совсем уже не строгий.

– Белены объелась, сказала я и дёрнула Сашку за ногу. Она взвизгнула и свалилась с дерева.

– Ах, так! – сказала она и припустилась за мной, но я на лыжах и быстро убежала. Тогда она набросилась на Юрика: толкнула его, он на лыжах стоял, поэтому упал, а Сашка стала закапывать его снегом. Я сняла лыжи и подкралась сзади, и прыгнула на Сашку. Образовалась куча мала… Целую ночь, почти, мы веселились как сумасшедшие. Мы каталась с горы, играли в снежки, отплясывали весёлые танцы. Замечательная была ночь, и зачем люди спят по ночам, да ещё и под таким большим фонарём на небе в виде большой круглой желтой луны!

– — – — – — – —

А этот день (последний) был мокрый. Сашка закрылась наверху – со своим «вдохновением». Юрик болтал ногами на диване у окна. Среди зимы случилась оттепель, морозные узоры на окнах растаяли, снег прилипал к лыжам, кататься тоже было плохо. Я ходила по дому и думала, чем бы заняться. Наконец я придумала: полкухни занимала большая белая печка. Наши комнаты были за ней, так что в комнате вместо одной стены была тоже стена белой печки. Я пошла наверх и попросила у Сашки краску и кисть, потом влезла на стул и нарисовала на печке зайца голубой краской.

– Будет на что смотреть перед сном, – сказала я.

– Что ты говоришь? – отвлёкся Юрик и заметил мой рисунок. Он заинтересовался и тоже сходил наверх, и взял краски и кисть. Он развёл краску и нарисовал на печке слона, тоже голубого, с цветными красными пятнами-яблоками. В это время я нарисовала ещё зайца. Потом Юрик нарисовал птичку. А я ещё зайца, Юрик – таракана. Я – зайца, очередного в ряд поверху печки. Юрик – кошку. Я – зайца. Юрик – жирафа. Я – зайца.

Я уже начала жалеть, что умею рисовать только зайцев, когда пришла Сашка.

– Гении! – сказала она. – Как я раньше не догадалась… – И предложила идти на кухню и разрисовать печку там.

– Начать надо сверху. – Она забралась на табурет и начала, а я только подавала ей краски снизу. Рисовала она очень странно: ей ничего не стоило пририсовать таракану хвост, а рыбе ноги, а лягушке крылья. Потом она нарисовала Юрика с лыжами на ногах, как смешной шарж. Потом нарисовала меня в виде горохового стручка. Мы так и покатывались со смеху.

И тут приехала Мама, совсем не вовремя. Юрик стоял на печной плите, и рисовал на трубе кита, снова в красных яблоках, а мы с Сашкой рисовали друг другу на своих лицах усы. Мама ни капли не удивилась.

– Так, сумасшедший дом, – сказала она.

– Как умеем, – обиделась я.

Юрик застыл на печке и не знал, что делать с кисточкой и с краской, налитой в крышечку от банки.

– Может ты спустишься на землю? – сказала ему Мама.

– А это что ещё такое? – удивлённо спросила Мама у Юрика.

– Где, что? – переспросил он.

– У тебя под глазом. —

– У меня? – не понял Юрик.

– Да, да, у тебя, – строго сказала Мама и стала ждать ответа. И долго ей пришлось бы ждать, если бы не Сашка.

– Понимаешь, Даша, – сказала она деланно-серьёзно, но со смешком в голосе. – Юрик у тебя герой, он защищал нашу честь: он катался на лыжах с большой нашей горы и отклонялся от веток всех деревьев, а от одной ветки не смог уклониться! —

Я так и фыркнула, сдерживая смеха. Но это фырканье и кашель за ним произвели совсем другой эффект.

– Ты простужена, – сказала Мама, – тебе надо в кровать. —

И, не слушая никаких возражений, она загнала меня лечь в кровать, а Юрика послала за градусником.

Нас опять спасла Сашка. Она быстро приготовила чай, согрев воду на этот раз в электрическом чайнике.

– Ругаются, ругаются! – сказала Сашка, – Гулять надо, – на улице тепло, солнечно, – а не ругаться.

Температура была нормальной, и после чая мы вышли на улицу. Тут Сашка нашла нам лыжную мазь для оттепели, чтобы лыжи скользили, как в морозную погоду. Все встали на лыжи и пришли к нашей горке. Здесь мы почувствовали себя увереннее. Здесь мы были – «как рыбы в воде».

Мама притихла, она стояла в стороне, а мы демонстрировали ей все наши достижения: мы ездили зигзагами, и с разворотами на полный круг, все вместе, и по отдельности. А Мама смотрела на нас и молчала. Да и сказать ей было нечего: на лыжах мы были «ассами».

Гордые и счастливые мы шли домой к вечеру. Мы чувствовали себя победителями. Мама нам явно завидовала.

– Раньше я тоже умела, – сказала она Сашке, – а теперь… – И она махнула рукой. Лицо у неё стало немного грустное и махнула она так, что мне стало её жалко: всё учится и учится, сколько себя помнила Мама всё училась.

– Ты приезжай почаще, мы тебя вмиг научим, – сказала я Маме.

– Вмиг научим, – хором подхватили Юрик и Сашка. Мама внимательно посмотрела на нас и ничего не сказала.

– — – — – —

Вот и всё.

И вот мы уезжаем. Юрику пора было на работу, отпуск заканчивался. Сашка была грустная.

– Замечательный был отпуск, – всё говорила она, несколько раз повторяя – просто замечательный.

Я считала, что грустить не надо, – ведь мы ещё приедем. Юрик молчал.

– Правда же, мы ещё приедем? – приставала я к нему.

Юрик молчал.

И мне тоже сделалось грустно, – наверное, больше не приедем!

Конец всей повести.

Фабрика познания

(Отображение науки в художественной форме).

«Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место вере» —

сказал философ Иммануил Кант.

Кант был, несомненно, великий мудрец и с удивительной тонкостью он составил систему – 1 в которой сохранялись и внешний мир, независимый от человеческого разума (то есть присутствовал материализм), и 2 первенство духа в построении мира, то есть господствовал идеализм.

Он расположил всё известное в науке в его время в таком хитром порядке, что не было ничего лишнего и ничего не забытого. И картина познания представала в технологическом процессе в виде очень узкого потока, текущего в строгом бетонированном русле – «раз и навсегда, только так, а не иначе».

Как и многие философские системы, кантианство оказалось, в своем роде, дефектной ведомостью знаний человеческих. По дефектам философских систем можно видеть дефекты точного знания, дефекты науки на протяжении истории.

Обладая очень небольшим количеством сведений о природе мира, люди всегда нуждались в их обобщении, в их объединении. Им хотелось обязательно составить общую картину мира и увидеть в ней не только сам мир, но и своё место в нём. Им приходилось фантазировать, латая домыслами чудовищные прорехи в точных знаниях и люди обращались к богам тогда, когда никакие фантазии уже не помогали свести концы с концами. Создателям этих систем казалось, что им удалось нарисовать истинный портрет мира. А последующие поколения, вооружённые бОльшим опытом, разглядывали этот портрет и отмечали все наивности, все неточности и всю неполноту этой картины мира от философии, какой бы «новой» она не была.

Последняя философия рассматривала природу, солнечную систему и космос – в его развитии, в его становлении. Но человеческое сознание, наш разум тоже должен иметь историю…

Разум нельзя принимать как нечто раз и навсегда данное нам. Нельзя считать извечными априорные принципы познания, то есть то, что внедрялось в мозг и формировало мозг на протяжении огромных периодов существования жизни.

Каким способом гравировала природа свои законы на мозговой коре в виде извилин, каков механизм передачи от поколения к поколению этих «априорных» принципов – мы пока не познали.

Но мы знаем, что не чьи-нибудь, а только и именно черты природы отштампованы в нашем сознании. Приземлённо, Бертран Рассел утверждает даже, что кантовское представление об априорном пространстве, абсолютно пустом и бесконечном, могло возникнуть в мозгу человека, который живет на равнинной местности, вроде той, где расположен Кёнигсберг. «Я не вижу, – пишет Рассел, – как обитатель альпийских долин среди гор мог бы принять такое представление о мире».

Вот ведь какой «материалист» этот Рассел! Если следовать тем же путём идей, можно было бы заключить, что именно в альпийских долинах среди кривого горного рельефа должно было возникнуть представление о пространстве, обладающем кривизной.

– Ну конечно! – мог бы сказать на это сэр Бертран. – Так оно и получается. Понятие пространства, обладающего кривизной, было введено в физику именно в альпийских долинах: Эйнштейн жил в Цюрихе и Берне, когда писал свои первые работы по теории относительности! —

Получается забавное развитие идеи о похожести творения на творца: житель равнин – одна физика, житель гор – другая! Но можно предложить ещё одно звено в цепи подобных рассуждений, например, спросить:

– А что же остаётся на долю жителя лесов? —

– Ха-ха! – могли бы нам ответить. – В лесу есть трава, кустарник, подлесок, кроны деревьев – миллиарды листьев заполняют всё, что видит глаз. Не так ли заполняют всё пространство и всё время «мировые точки» в четырехмерном пространственно-временном континууме, который был предложен Г. Миньковским и явился геометрической интерпретацией нового представления о мировом пространстве и времени.

И тут имеет место одно психологическое явление: выводы остаются, опыт забывается.

– Позвольте, – могут сказать нам, – при чём тут психология? Ведь речь идёт о теории познания? Надо ли впутывать сюда психологические факты? —

А философы сами впутывают? Что они считают окончательной и бесспорной истиной? – Не опыт, не практику, нет. Какое-либо суждение они считают имеющим характер полной бесспорности в том случае, если в нашем внутреннем видении мы убеждаемся, что всякое иное суждение вызывает в нас протест, то есть что никакой иной вывод для нас внутренне неприемлем.

Разве это не психология?

Не странно ли: вся история науки рассказывает нам о том, как познание стремилось освободиться от ошибок психики. Были времена, когда все люди «ощущали», что Бог существует? Значит ли это – что Бог действительно есть?

По-видимому, строить науку на основе субъективных, пусть и всечеловеческих, переживаний весьма рискованно!

Когда Коперник предложил считать свод небесный неподвижным и вращение звёзд объяснять движением Земли, это нарушало очевидность, однако тут можно привести аналогии из повседневного опыта, которые могли бы помочь нам примириться с новой теорией: например, всякий, плавающий по морю, знал, что в минуты отплытия по тихой воде кажется, что не корабль, а гавань движется, удаляясь. Представить же, что скорость света не зависит от скорости движения системы или что пространство само по себе может иметь кривизну, раньше было невозможно. А теперь и это превращается в аксиому.

Неизвестно, как гравировала природа свои отражения в нашем мозгу. Но нельзя ли, например, предположить, что «априорнейшая» аксиома геометрии, которая гласит, что прямая – это кратчайшее расстояние между двумя точками, есть тоже результат «местности» или, точнее, тех условий, в которых жили носители первоначального разума?

Разве преследование добычи не происходит по прямой? Разве прыжок на жертву не есть прямая? Разве убегать по ровной местности не выгоднее всего по прямой? Как падает на землю яблоко? Как летит стрела? Пожалуй, в жизни наших предков геометрическая аксиома о прямой была важнейшим достижением практического опыта и стала для них аксиомой раньше любой из тех, что записал Эвклид – изобретатель геометрии.

Ведь до сих пор есть на свете организмы, вроде каких-нибудь плеченогих или губок, которые лишены даже органа зрения. Для их «разума» мир действительно почти вовсе непознаваем, действительно «вещь в себе».

Какой вид имела бы Фабрика познания первобытных людей в доисторические времена?

Поскольку научного материала о сознании человека, например, в ранний древнекаменный период у нас чрезвычайно мало, то даже полные дилетанты могут тут резвиться своей фантазией достаточно широко, соблюдая только некоторую осторожность, чтобы не слишком отклониться от общепринятой в науке установки.

Вероятно, эту Фабрику познания надо вообразить расположенную в неких полутёмных пещерах. Заготовительные цеха, где идет переработка первичных впечатлений, иметь будут странный вид: там находятся желудки. Ибо время и пространство зависят прежде всего именно от желудков. Поел, заснул, и день промчался, как мгновение. Голоден, сиди в засаде, жди добычи – время тащится еле-еле. Поел, силен, и путь кажется коротким; голоден, ослаб, и каждый шаг стоит десяти, расстояния увеличиваются. Умения мерить и считать поначалу ещё нет, и сознание находится в полной власти субъективных ощущений. Детали, которые поступают для сборки в агрегаты рассудка, выглядят странно для нашего глаза: в них преобладают запахи и движения, формы их зачастую неопределены, и в них выделены только части, которые таят опасность или могут способствовать насыщению. Но уж совсем невероятный вид имеет то, что находится на месте, где через тысячи лет будет блистать сварочный стан причинности (ради чего). Там стоит какая-то деревянная дылда-мылда, утыканная перьями, увешенная человечьими черепами. Такие можно увидеть в Британском музее, они привезены с диких островов, – пугательные изображения грозных неизвестных сил.

Потом, вдруг, появляются перед нею уже известные нам солнце и камень.

У солнца – огромное количество рук (богиня индийская, например, тысячерукая) и круглое человеческое лицо. А камень красный, но не от лишайника, а от крови. Они исчезают в агрегате Фабрики познания и тотчас появляются, уже подвергнутые операции сборки. «Боже правый», что получилось!

Камень становится зубом Дракона, источающего пламень – видимость извержения вулкана передавалось из поколения в поколение. Немудрено, что камень нагрет! Солнце в панике убегает по небесному своду, спасаясь от кровавой драконьей пасти, ибо с достоверностью известно, что чудовище имеет склонность поедать дневное божество.

Вот вам и связь между явлениями, вот вам и «причинность»! Она совпадает с волей божеств.

Тут начинается грохот барабанов, стучат, кричат, прогоняют Дракона, спасают Солнце… спасли. Затмение кончилось.

Вот что значит «знать законы природы и проверять их на практике»…

И хотя подобное «познание» в действительности является полнейшим вздором на сегодняшний взгляд, но было время, когда астрология жила в содружестве с астрономией.

Конец.

Художественная литература описывает нашу действительность.

Зыбкий туман времени

В этих отдалённых воспоминаниях я не могу отличить яви от сновидений. Многое, быть может, снилось, и я запомнил это как давно пережитую явь. Многое, бывшее наяву. Стало как давно виденный и забытый сон. Не знаю, была ли наяву или снилась мне такая страшная картина: пожар. Вижу языки пламени, перемешанного с чёрным дымом, столбы брызжущих в нависшее тёмное небо искр, освещённые пожаром, низко согнувшиеся над землёй деревья, без листьев. И какой-то мужик в простой серой рубахе, завязывает большой высокий воз, накрытый тентом зелёной ткани. Мужик сопит, упирается, стоя на верху на возу, изо всех сил он тянет верёвку, затягивающую воз. Я вижу, как рвётся верёвка, как падает мужик с воза будто бы прямо в пламень пылающего сарая – вижу его страшное лицо с чёрной бородой и усами, освещённое на миг пожаром, и от охватившего меня ужаса я кричу и кричу, и кричу…

Но мужик выходит из-за воза – он упал на землю рядом, и подбегает и успокаивает меня непонятными звуками, слов я не понимаю. – Я не знаю, сон ли, это страшное видение – мужик, затягивающий верёвку, – или действительное происшествие при нашем переезде из малой деревни в другую, большую, с сельсоветом и правлением колхоза, в которой я потом жил и провёл своё раннее детство.

Знаю другое. Я смотрю на фотографию, где мы с бородатым и усатым дедушкой, очень похожим на того мужика из сна. Только с лицом добродушным и совсем не страшным, только глаза его печальны сквозь улыбку лица. Знаю также, что какая-то черта отделяет меня – нынешнего – от мальчика с перекрещенными ногами рядом с дедом стоящего. Я не нахожу такой черты. Но знаю, что будет жить во мне, в каждом моём слове, до последних моих дней – мальчик с весёлыми глазами…

– — – — – — – — – —

Лесные цветы

Я очень люблю простые лесные цветы. Даже маленькие, из которых и букетики выходят маленькие. Ещё ранней весной, как только растает снег, мы ходили недалеко в лес, чтобы полюбоваться ранними цветами ожившего леса. Под пение прилётных птиц, собирали мы голубые и белые подснежники, вязали из них маленькие букетики.

А потом всё лето на моём столе красуются лесные цветы – разные, по мере их появления. Вот волчье лыко, например, – приходилось ли вам видеть это красивое деревце, сказочное – без листьев, но всё сплошь покрытое цветами? Идешь по лесу ранней весной и вдруг остановишься. У самой канавы-овражка, наполненного вешней водой, пышно цветёт крошечное деревце. Ещё не распустился лес, не все птицы прилетели с югов, серой опавшей листвой покрыта едва пробудившаяся от зимней спячки земля. Лишь кое-где, по опушкам и полянкам, зацветают первые лесные цветочки – подснежники-перелески. А это чудесное деревце всё в цвету! – и можно долго любоваться на сказочное деревце, покрытое розово-лиловыми, как бы вылепленными из воска крохотными цветами.

Увидеть это цветущее деревце можно только в глухом лесу, где-нибудь возле лесного болотца. Сорвёшь несколько веток, осторожно положишь в сумку, чтобы принести домой. Волчье лыко – дерево с ядовитой корой и с ядовитыми же ягодами, но и его кору и его ягоды применяли знающие травники для приготовления лекарств.

– — – — – — —

После подснежников ранней весной зацветает в лесу кислица.

Под высокими тёмными елями. А также в осиновых сырых зарослях около корней на моховых кочках можно видеть её белые нежные цветы. Болотным мохом и глухим лесом пахнет скромная кислица. Но так красивы, хороши и нежны её белые цветочки! Нарвешь маленький букетик этих цветов, поставишь в стаканчик на письменный стол, и отчётливо вспоминается весенний оживающий лес, высокие тёмные ели, под которыми растёт и цветёт кислица.

В детстве мы лакомились зелёными листочками кислицы, похожими на молодые листья клевера. Вкусом они напоминают кислый щавель, а листочки кислицы мы называли – заячьей капустой!

– — – — – —

У самой тропинки лесной вдоль оврага золотыми пуговками нарядно цветёт большой ивовый куст. Подойдёшь поближе, неожиданно покажется, что сами собой шевелятся золотые пуховички, гудит тихим гудом расцветающий ивовый куст. Присмотришься хорошенько: а это гудят и вьются над цветущим кустом вылетевшие рано из ульев пчёлы. На ивовых цветах-пуховиках они собирают свежую золотистую пыльцу.

Словно оживший громким гудом гудит ивовый куст солнечным полднем. А под кустом весело бежит-журчит весенний прозрачный ручеёк, на откосе в овражек, там и там пробиваясь сквозь прошлогоднюю мокрую листву тянутся к свету первые молодые травинки.