скачать книгу бесплатно
Записки Обыкновенной Говорящей Лошади
Людмила Борисовна Чёрная
Критика и эссеистика
Эта книга – «собранье пестрых глав… ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Ее автору Л. Б. Чёрной, публицисту, переводчику с немецкого произведений Г. Бёлля, Э. М. Ремарка, Ф. Кафки и др. известных писателей, в 2017 году исполнилось 100 лет. В 2015 году у Л. Б. Чёрной вышла в «Новом литературном обозрении» книга воспоминаний «Косой дождь» – о времени и о себе. Главной темой новой книги стали «картинки прошлого» в свете настоящего: как день вчерашний породил день сегодняшний. Недаром Л. Б. Чёрная начинала свою карьеру как политический журналист и 40 лет жизни посвятила истории немецкого фашизма, написав на эту тему множество статей и – совместно с мужем Д. Е. Меламидом – книгу о Гитлере «Преступник номер 1». Можно соглашаться или нет с авторской трактовкой 1990-х годов и ныне происходящего, но острый ум, наблюдательность, полемический темперамент и живой интерес к событиям и людям, а также замечательное чувство юмора делают повествование чрезвычайно занимательным.
Людмила Чёрная
Записки Обыкновенной Говорящей Лошади
© Л. Б. Чёрная, 2018,
© ООО «Новое литературное обозрение», 2018
* * *
Разве когда ты вечером мысленно озираешь прошедший день, следовательно, ближайшее прошлое (с тем же успехом его можно назвать прошедшим настоящим), перед тобой раскрывается некий эпический поток событий? Нечто непрерывное? Эпического потока не существует и в настоящем. Пусть каждый обратится к несовершенной мозаике своей ежедневно обновляющейся памяти… До полуночи. вовсе не один день, а 1440 минут, и притом только 50 из них что-то значат.
Арно Шмидт, немецкий писатель середины XX века
Вместо предисловия
Хотите знать, почему я назвала эти записки «Записками Обыкновенной Говорящей Лошади»?
Назвала по аналогии со старым английским анекдотом, который нравится мне с детства. Вот он.
Один англичанин отправился в поместье к своему другу и недалеко от его дома заметил пасущийся на лугу табунок лошадей. Как вдруг одна из лошадей, отделившись от табунка, поравнялась с экипажем и обратилась к нему:
– Вижу, что вы направляетесь к моему хозяину. Прошу вас, скажите, что его лошадь в смертельной обиде. Я закончила колледж, училась в Оксфорде, владею иностранными языками. И после всего – сами понимаете – какую жизнь я веду…
Проговорив это, несчастное животное поскакало обратно, а потрясенный джентльмен подъехал к дому друга и, когда тот вышел ему навстречу, воскликнул:
– Не могу прийти в себя! Какое чудо…
Но друг сердито оборвал гостя:
– Ты имеешь в виду мою лошадь? Очевидно, она наговорила тебе с три короба. Будто училась в Оксфорде. И будто владеет иностранными языками. Не верь… Все врет! Обыкновенная говорящая лошадь.
* * *
Вот и я – как автор этого сочинения – выступаю в роли обыкновенной говорящей лошади. Ведь мне без малого сто лет, и считается, что в этом возрасте старушки книг не пишут.
Это как дважды два четыре: лошади не говорят, почти столетние старушки книг не пишут.
Посему априори совершенно неважно, училась ли та лошадь в Оксфорде и что именно она говорит. Неважно также, что именно насочинила старушка. В обоих случаях важен сам факт.
Но лошадь, простите старушку, то есть меня, – совсем запуталась – это не устраивает. Старушка взялась за перо (естественно, я так и не освоила компьютер) только для того, чтобы донести (блесну эрудицией) urbi et orbi кое-какие свои мысли, пусть они и покажутся вам весьма тривиальными. Лишь перечислю их:
Не позволяйте себя оболванивать.
Цените то, что получили в «лихие девяностые».
Худой мир лучше доброй ссоры.
* * *
Эта книга вся состоит из отдельных кусочков, обрывков-лоскутов или, скорее, из кирпичиков-кубиков самой разной конфигурации и самой разной величины. У меня они заменяют кубики в детских игрушечных наборах. Малыши строят из таких кубиков дома, крепости. Кто во что горазд.
Мои разномастные «кубики» разбросаны как попало, совершенно произвольно. И никакой картинки, как в детских наборах, не прилагается – что хочешь, то и собирай.
С приветом,
Обыкновенная говорящая старушка
Людмила Чёрная
Золотая моя Москва
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва!
Повторю своими словами эпиграф этой книги: когда я вспоминаю былое, никакого эпического потока событий не вырисовывается. Надо долго складывать разрозненные картинки, чтобы получилось нечто связное. И если это все-таки удается, я прихожу в волнение. Очень часто я не вижу прошлое так, как мне его преподносят в газетах, на ТВ и даже в разговорах так называемой либеральной интеллигенции. Что уж совсем странно.
Вот скажем, считается, что «золотая моя Москва», как пелось в одной советской песне, всегда была прекрасным, сказочно красивым городом, который сейчас уничтожают путинские варвары.
Насчет варваров – все правда. Главный, правда, еще допутинский варвар Лужков[1 - Книга писалась до того, как мэр Собянин начал реновировать Москву. Видимо, по знаменитой формуле Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».] за долгие годы правления, так и не захотел понять разницу между новоделом и подлинной стариной. На его совести и изуродованное здание Военторга, и «неведомы зверушки» около Александровского сада, и фигура Петра на длинном, как земляной червь, цоколе, и храм Христа Спасителя номер 2 – такой нешедевр. Я всегда говорила: счастье, что «мэр в кепочке» не стал градоначальником Афин, он наверняка сделал бы евроремонт в Акрополе. А если бы Лужков был городничим в Риме, то поспешил бы покрыть Колизей позолоченной крышей.
Но разве дело только в Лужкове?
На моей памяти «золотая моя Москва», или скорее город «знакомый до слез, / до прожилок, до детских припухлых желез» – я прожила в Москве всю свою долгую жизнь, – оставалась все семьдесят пять лет советской власти несчастной, неухоженной, темной и даже облезлой…
И только в XXI веке, а именно при Путине, Москва преобразилась, стала живым, шумным, залитым огнями мегаполисом.
Вы скажете, что в Москве сейчас все чересчур… Чересчур много автомобилей, из-за которых город то и дело стоит в пробках, чересчур все украшено и разукрашено. Не спорю. Но ведь это вполне объяснимо. Золушке, которая столько лет жила в нищете и заброшенности, хочется покрасоваться, пороскошествовать, пофорсить.
Ну да ладно. Я ведь затеяла этот разговор не для того, чтобы заступиться за сегодняшнюю Москву. Она в этом не нуждается. Я хочу рассказать о той, отнюдь не прекрасной Москве, о которой, тем не менее, сейчас говорят с придыханием.
Я еще помню Москву 1920-х годов. Мне было тогда и пять лет, и десять. И жила я с папой и мамой в переулке у Покровских ворот. Свидетельствую: и Покровка, и Маросейка, и Сретенка – они недалеко от Покровки – были скучные, некрасивые улицы. По обе стороны Покровки тянулись двух- и трехэтажные дома, довольно обшарпанные. Внизу помещались магазинчики с галантереей, наверху обитали жильцы. Правда, на Покровке, да и на Сретенке, встречались вкрапления – многоэтажные, каменные здания. Красивые и современные по тому времени дома были разбросаны по всему городу, они возвышались и на Арбате, и на Сивцевом Вражке, и на Неглинной, и на Петровке, и на обеих Дмитровках, и, конечно же, на Кузнецком Мосту – параднейшей улице нэпманской Москвы.
Самые роскошные здания-громады возводились по заказу Страхового общества «Россия». Из этих зданий назову всего лишь два: одно тянется вдоль Сретенского бульвара и состоит из нескольких корпусов, соединенных арками, другое – на Лубянской площади (бывший отель Страхового общества). В нем помещались ЧК, ВЧК, ГПУ, НКВД, МВД, КГБ – словом, по Оруэллу, зловещее «Министерство Правды».
Поэт Коржавин в свои молодые годы почтительно-влюбленно назвал монстра на Лубянке «готическим зданием Чека». На моей памяти готическое здание постоянно росло вширь и, наверное, вглубь, где, как мы знаем, находилась внутренняя тюрьма, подвалы Лубянки. Ради наземного расширения здания ЧК сносились целые кварталы, и никто, разумеется, не спрашивал, какие памятники старины были при этом уничтожены. В 1948 году, то есть уже после победы над фашистской Германией, здание «Министерства Правды» было решено реконструировать, сделать более парадным. Реконструкцию поручили самому известному тогдашнему архитектору Щусеву. И Щусев превратил грозную раздавшуюся вширь громадину в нечто похожее на итальянский дворец XV века, взяв за образец Палаццо делла Канчеллерия в Риме. Старый циник Щусев прокомментировал свою работу так: «Попросили меня построить застенок. Ну, я им построил застенок повеселее…»
Страховое общество «Россия» и прочие крупные строительные компании возводили здания в Москве отнюдь не в 1920-х, а еще до революции. Правда, в 1920-х Ленин ввел в России нэп, дабы народ хоть немного отдохнул и отъелся после мировой войны 1914 года, после революции и гражданской войны, но до роскошных домов дело не дошло. Серьезные люди, которые строили грандиозные объекты в Москве, понимали, что нэп – всего-навсего короткая передышка и нэпманов-буржуев вот-вот перестреляют чекисты из «палаццо» на Лубянке.
Но все же при нэпе какая-то жизнь в Москве еще теплилась. На площадях стояли котлы с асфальтом, так как советская власть решила заасфальтировать булыжные мостовые на некоторых улицах. Вокруг горячих котлов грелись беспризорники, эти гавроши 1920-х, несчастные, завшивленные мальчишки, у которых не было ни родных, ни крова. Москвичи их боялись; беспризорники могли стащить кошелек, срезать сумку. Они курили, разговаривали на фене, нюхали кокаин… Там же, на площадях шла торговля. Она была хоть и бойкая, но довольно жалкая. Папиросы продавали врассыпную, детские игрушки были самоделки; мороженое тоже самодельное, его мороженщики делали дома, а не на хладокомбинате, привезенном Микояном из Америки только в 1930-х…
Театров, правда, было много. И книги еще выходили без цензуры. Но облика Москвы это не меняло.
Не верите? Тогда послушайте хорошего писателя Евгения Петрова. Вот что он написал в предисловии к «Записным книжкам» покойного Ильи Ильфа, своего друга и соавтора:
В 1923 году Москва была грязным, запущенным и беспорядочным городом. В конце сентября прошел первый осенний дождь, и на булыжных мостовых грязь держалась до заморозков. В Охотном ряду и в Обжорном ряду торговали частники. С грохотом проезжали ломовики. Валялось сено. Иногда раздавался милицейский свисток, и беспатентные торговцы, толкая пешеходов корзинами и лотками, медленно и нахально разбегались по переулочкам… Возле асфальтовых катков сидели беспризорные дети…
И далее из предисловия Е. Петрова видно, какой чудовищный быт сложился в Москве в 1920-х. Вот как он описывает жилище в общежитии, которое «счастливчик» Ильф получил от популярной в ту пору газеты «Гудок»:
Нужно было иметь большое воображение и большой опыт по части ночевок в коридоре у знакомых, чтобы назвать комнатой эти ничтожные количества квадратных сантиметров, ограниченные половинкой окна и тремя перегородками из чистейшей фанеры. Там помещался матрас на четырех кирпичах и стул. Потом, когда Ильф женился, ко всему этому был добавлен еще и примус…
В 1920-х в Москве появился канцеляризм «уплотнение». Он значил, что отныне квартиры уже не отбирали у прежних владельцев, как в годы революции, а всего-навсего уплотняли, подселяли новых жильцов. Превращали в коммуналки – очевидно, от слова «коммуна». Тогда казалось, наверное, что это ненадолго. Напрасно казалось. Коммуналки дожили до сегодняшнего дня!
Те здания, что возводились в Москве в 1920-х или в начале 1930-х, сейчас наперечет. Они построены по чертежам архитекторов-новаторов, их стиль – конструктивизм, среди них и дом знаменитого Ле Корбюзье на Мясницкой. Ключевые слова в отношении этих зданий – функциональность и серийность. Удобно, современно, ничего лишнего и создано на промышленной базе.
В одном конструктивистском доме у Павелецкого вокзала – не знаменитом – жила моя приятельница по Радиокомитету. Квартиру дали ее отцу, видному ответработнику (не знаю, как они в 1920-х именовались).
Спланирована была квартира весьма толково. Комнаты отдельные. Большая кухня, которая вполне могла служить и столовой. Широкий, удобный коридор. И даже кладовка – мечта всех домохозяек СССР. Полы, правда, не паркетные, но деревянные! Это, впрочем, пустяк. А вот и не пустяк. В квартире не было ни ванной комнаты, ни душевой. Приятельница объяснила причину – вблизи дома открыли баню. И проектировщики решили, что жителям дома негоже отрываться от народа: мыться надо в коллективе.
Но хватит о Москве 1920-х. Пора переходить к 1930-м годам.
Итак, 1930-е. Грандиозные. Величественные. Страшные. Ужасные.
Фасад 1930-х – пятилетки. Гиганты индустрии. Освоение Арктики. Беспосадочные перелеты. Мы – первые в мире! Энтузиазм масс. Миллионные демонстрации. Физкультурные парады на Красной площади. Военные парады… Ура!.. Да здравствует!..
Изнанка – коллективизация. Обезземеливание деревни. Депортация крестьян. Голод. Голодомор. Даровая рабочая сила или рабский труд. Возводи, что хочешь – хоть пирамиды. Массовые казни. Показательные процессы. ГУЛАГ…
Ну и как это все отразилось на Москве?
Москву власть щадила. Она стала витриной… Голод ее миновал. Но карточки все же ввели. И товары из открытой продажи исчезли – как продовольственные, так и мануфактура. С этим покончили раз и навсегда. Стало быть, возникли всевозможные кормушки для номенклатуры (правда, слова «номенклатура» в 1930-х еще не было). Появились и закрытые распределители, и закрытые поликлиники, закрытые ателье и закрытые столовые. Хотя работал Торгсин, куда вход был свободный. Там шла торговля не только с иностранцами, но и с «туземцами». Туземец-москвич выкладывал свое золотишко, спасенное в 1920-х от дяденек с Лубянки, а продавец давал ему взамен белые парусиновые туфли или шерстяной берет…
Но серьезные люди отоваривались в закрытых распределителях, а шили в закрытых ателье. В связи с этим до самых 1990-х исчезла реклама. Реклама «Летайте самолетами Аэрофлота» воспринималась москвичами как веселая острота. А на чем еще мы могли летать? На метле?
Закрытые заведения не только не рекламировались, но, наоборот, скрывали свое присутствие. Никаких вывесок. В спецстоловые вели незаметные двери, и на окнах висели домашние занавесочки. И всюду требовался пропуск. Ключевое слово было «бдительность».
В 1930-х годах для простых смертных ввели разные поощрительные награды. К примеру, ордера. Не ордена, а ордера. По ордеру, который получила мама, трудясь в ТАССе, она заказала для меня первые в моей жизни взрослые туфли. Мне стукнуло тогда пятнадцать, но я до сих пор помню эти кожаные, черные с серым полуботинки на маленьком каблучке… И еще я помню, как в 1940-м, когда у нашего курса ИФЛИ был выпускной вечер, мы, девушки, оглядев друг друга, увидели, что выходные платья на нас те же самые, что были на первом институтском вечере пять лет назад. Недолго думая, побежали в уборную и поменялись нарядами, чтобы хоть несколько часов побыть в «новеньком».
Вас это умиляет? Меня не очень.
Я написала, что москвичи, слава богу, не голодали. Но о нормальной еде пришлось забыть. В 1930-х меня, к примеру, удивляли бутерброды с копченой колбасой, которые мама приносила из буфетов на партсъездах, – там она и ее коллеги по ТАССу переводили на иностранные языки речи вождей. Удивляла не только колбаса, но и белый, хорошо пропеченный хлеб. И уж в полный восторг приводила карамель в аккуратных обертках-фантиках. Помню также, что наша домработница сбивала масло в большой кастрюле из купленной на рынке сметаны. О деликатесах типа осетрины, копченых колбас и черной икры, которых при нэпе было навалом, в 1930-х забыли и думать.
Может, наличие домработницы кого-то коробит, но так было. Либо в семье имелась бабушка, либо, если хозяйка работала, держали «живущую» домработницу. При бабушках были домработницы «приходящие».
Но при чем здесь город? Очень даже при чем. Не верю я, что самый великий и прекрасный город может процветать, если его жители терпят нужду, едят что попало, спят вповалку, одеты, как нищие…
Старая Москва – так же как и ее население – Сталина не интересовала. Ему было наплевать, что дома годами, десятилетиями не ремонтировались и, стало быть, ветшали, а иногда просто разваливались. Наплевать, что народа в коммуналках все время прибывало – рождались дети, приезжали родственники из провинции, где жизнь была еще тяжелей. Комнаты по-новому перегораживали, а жилищные нормы уменьшали.
Сказать, что в 1930-х в Москве ничего не строили, нельзя. Строили как раз много, но не для людей, вернее не для простых людей.
Перво-наперво на берегу Москвы-реки появился огромнейший Дом правительства (знаменитый Дом на набережной) – специально для номенклатуры. Его возводили американские инженеры. И для своего времени он был современным и функциональным.
Дома для власть имущих появились тогда же в разных районах Москвы – и в арбатских переулках, и в переулках недалеко от Чистых прудов. Их обитатели – партработники высшего звена – в большинстве своем были еще люди скромные и радовались отдельным квартирам и чистым подъездам с лифтершами. Но многие из них радовались недолго. Во второй половине 1930-х, в годы Большого террора, за жильцами элитных домов, в том числе Дома правительства, по ночам приезжали машины-фургончики – «черные вороны» – и увозили их на Лубянку.
Дома старых партийцев пустели, но… свято место пусто не бывает. В номенклатурные квартиры вселялись новые высокопоставленные жильцы.
Однако обо всем этом вслух не говорили. Боялись. Зато без конца обсуждали поистине грандиозные проекты московских новостроек. Самых амбициозных проектов, на мой обывательский взгляд, было четыре: новая Тверская, сиречь улица Горького; гостиница «Москва», метрополитен и мегапроект Дворец Советов.
Начну с Тверской. Перво-наперво перекроили здание Моссовета, ныне здание Московской мэрии. Вначале реконструкцию и надстройку этого здания поручили архитектурному мэтру Жолтовскому. Жолтовский был влюблен в итальянское зодчество эпохи Ренессанса, считался классиком неоклассицизма. Никакой современной архитектуры не признавал. Но Жолтовский после бесед с первым секретарем Московского комитета партии Щербаковым, фактическим хозяином Москвы, от реконструкции Моссовета отказался. В книге «Архитектура Сталина» я прочла, что это произошло после того, как Щербаков стал собственноручно рисовать колонны на его чертеже.
Ходила такая байка. Будто бы Жолтовский сказал: «Я человек старый и не хочу, чтобы про меня говорили: „Это тот, кто изуродовал дом московского генерал-губернатора“». Добавим: дом архитектора Матвея Казакова.
Эту байку я также прочла в книге «Архитектура Сталина». Но помню и другой анекдот по поводу нового облика здания на Тверской. «Один пьяный говорит другому: „Видно, я и впрямь допился до белой горячки. У меня давно двоилось в глазах, но чтобы я видел, что два одинаковых дома стоят один на другом, – такого еще не было. Стало быть, двоится уже и вдоль и поперек“».
В 1930-х на Тверской – от Охотного Ряда до Страстной площади – снесли множество старых домов и возвели помпезные корпуса по проектам архитектора Мордвинова и его мастерской.
Квартиры в этих роскошных зданиях предназначались для новой знати – стахановцев, летчиков, полярников, лауреатов-артистов, изобретателей, ученых и… людей творческих профессий.
Мы, молодые москвичи, называли Тверскую «Бродвеем» и гуляли по этому «Бродвею». Но вот беда. На нашем «Бродвее» нельзя было посидеть за чашечкой кофе или перехватить бутерброд и выпить кружку пива. На Тверской, по крайней мере в этом ее сегменте, открыли только бар «Коктейль-холл», переименованный московскими остряками в «Ёрш-избу», и дорогущий грузинский (!) ресторан «Арагви». На другой стороне улицы, правда, был роскошный отель «Националь» с не менее роскошным рестораном. Но кто же туда ходил?
Архитектура мордвиновских корпусов всегда казалась мне странной. Ее называли «сталинский ампир». Особенно странным был дом на углу Тверской и Страстного бульвара – на его крыше красовалось нечто вроде беседки-ротонды, а рядом стояла (на пуантах) балерина… Молва гласила, что балерина – Галина Уланова.
Но так или иначе – Тверская преобразилась. Преобразилась по воле Сталина. А все, что Сталин совершал, носило его фирменный знак – жестокость. Людям из домов, которые снесли, зачастую не давали никакого другого жилья. Их просто выгоняли на улицу. Знаю это не понаслышке. В одном из снесенных домов жила моя приятельница Верочка Острогорская. Было ей тогда двадцать, и она числилась студенткой Литературного института. И вот чиновник из Моссовета посоветовал ей построить себе квартиру самостоятельно и даже предложил кое-какие стройматериалы, в том числе… паклю. Звучало это как злая ирония. Самостоятельно можно было построить в 1930-х разве что собачью конуру. Пакля Веру должна была добить, но Вера не смешалась и быстро сказала: «Зачем мне пакля? Я ведь не птица, гнезда вить не умею». Не знаю, как на это отреагировал чиновник, но мы, друзья Веры, не оценили ее юмора. В 1930-х за такие шутки можно было получить срок…
Выше я написала, что архитектура вновь выстроенной Тверской показалась мне странной. Еще более странным был фасад огромного здания в Охотном Ряду – гостиницы «Москва». Он состоял из двух половин, и каждая половина имела свое архитектурное решение. Словом, не фасад, а двуликий, или скорее разноликий, Янус. Теперь говорят, что архитекторы предложили Сталину два варианта фасада – и вождь подмахнул, не глядя, оба…
Вот какие казусы происходят при диктатурах.
Но хватит вспоминать наземные монстры, пора вспомнить самый грандиозный осуществленный сталинский проект для Москвы 1930-х годов – первую линию метро.
Строительство московского метрополитена отражено и в песнях советских композиторов, и в стихах, и в толстых подарочных изданиях книг. Ну а мы, современники, слышали о нем на всех политзанятиях, читали во всех газетах. Изо дня в день нам рассказывали, как комсомольские бригады метрополитеновцев, соревнуясь друг с другом, проходили особо трудные пласты, как боролись с плывунами, как прокладывали тоннели и как создавали станции глубокого залегания.
Фокус советской журналистики-пропаганды заключался в том, что о московском метро говорили так, будто оно станет невиданным чудом, единственным в мире. А между тем подземки существовали уже во многих столицах и крупных городах Европы и Америки.
У меня с метро связано замечательное воспоминание: 1935 год. Весна. Мы с подружкой Шурой, ученицы десятого класса, прогуливаемся по центру, и вдруг нас останавливает незнакомый мужчина. Замечу ? propos: в то время молодым девушкам и в голову не приходило бояться незнакомых мужчин, которые заговаривали с ними на улице. Итак, нас остановил мужчина и сказал примерно следующее: мол, у него два билета на поездку в метро, которое официально еще не открыто, но, к сожалению, он билетами не может воспользоваться. Срочно покидает Москву. Готов отдать нам эти билеты, чтобы мы вместо него прокатились от Охотного Ряда до Сокольников…
Радость наша не знала предела. Мы, конечно, сразу решили, что незнакомец – командировочный, один из героев пятилетки, которого вызвали в Москву, в Наркомат тяжелой промышленности, может, вызвал сам «Серго» (Орджоникидзе). Горячо поблагодарив «героя», мы не без робости вошли в вестибюль станции «Охотный Ряд», спустились по эскалатору на платформу и сели в чистенький пустой вагончик, и чудо-поезд мигом домчал нас до станции «Сокольники». Ну а потом мы долго-долго добирались к себе домой, Шура – на Новую Басманную, я – к Покровским воротам.
А всего через год, уже студентка, я ежедневно проделывала тот же путь – ездила на метро в Сокольники, где находился мой институт ИФЛИ. Только садилась в метро не на Охотном Ряду, а у Мясницких ворот…
Метрополитен был нужен москвичам как воздух, но не уверена, что им необходимы были стены, облицованные мрамором всех цветов, драгоценная мозаика, фрески, панно, изваяния, статуи, барельефы и хрустальные люстры.
Пусть простят меня поклонники сталинской архитектуры, мне и в 1930-х не нравились, казались безвкусными подземные метродворцы, кроме, пожалуй, станции «Кропоткинская» архитектора Душкина (тогда она называлась станция «Дворец Советов»).
И все-таки затратный метрополитен (мы за ценой не постоим!) не был показухой. Он был нужен нам и по-другому нужен был и Сталину. Метро было нужно для грядущей войны, которую Сталин уже тогда готовил, но и боялся. Показухи в тогдашней Москве и без метрополитена хватало. Приведу только один пример – звезды на башнях Кремля.
В 1930-х решили поменять царских двуглавых орлов на красные пятиконечные звезды; поменять символ одной эпохи на символ другой. Вполне объяснимое решение. Но шумиха вокруг будущих звезд поднялась такая, будто сталинские умельцы не новые звезды мастерили, а сам Кремль заново строили. Без конца повторялось, что звезды обязательно будут рубиновыми – не красными, а именно рубиновыми. Видимо, из рубинов, которые, как известно, считаются наряду с алмазами, сапфирами и изумрудами драгоценными камнями первого класса и в большом количестве предназначены разве что для украшения царских корон и скипетров.
Когда звезды, наконец-то, появились на шпилях древних кремлевских башен, я побежала смотреть сие чудо-юдо. Задрав голову, увидела темные, мелкие, не сильно впечатляющие комочки. Потом выяснилось, что звезды отнюдь не из рубинов, а из рубинового стекла. А недавно, стало быть, более чем через полвека, я узнала из газет, что они трехслойные – из рубинового стекла, из хрусталя и из матового стекла. И освещаются изнутри сверхмощными лампами. В общем, я давно поняла, что со звездами из рубинов мне морочат голову.
И наконец, все 1930-е годы шла подготовка к суперграндиозному строительству Дворца Советов. Это сооружение должно было стать чем-то небывалым, чем-то в стиле египетских пирамид, что ли.
Дворец Советов решено было возводить в самом центре Москвы. На всякий случай снесли храм Христа Спасителя, который хоть и строили целых сорок лет, но, как считалось тогда, он не представлял собой «художественной ценности». Это я цитирую тогдашнюю формулировку.
Победителем конкурса на архитектурное решение уникального Дворца Советов оказался знаменитый архитектор Иофан. По его замыслу, само здание Дворца должно было служить пьедесталом для гигантской статуи Ленина.
