На сцене – ведьма Марьяна

Она ждала. Если навьи согласится, где искать обещанного ей младенца?

«Как-никак, а двести лет прошло! Тушина, Тушина… Это её фамилия или мужа? Скорее, мужа. Отдали замуж в пятнадцать лет и знать, поди, не знает девичью свою фамилию. Тушин… Тушинская усадьба… стоит на окраине села. Но после революции хозяева усадьбы уехали за границу. Правда, ещё в двадцатых годах там кто-то жил, коммуна какая-то. Так, помнится, говорила женщина-экскурсовод, когда Марьяна ходила с классом на экскурсию по историческим местам старой Ольгинки. И кладбище было близ усадьбы, родовое. Тушин основал село и назвал его в честь любимой жены – Ольги Тушиной, которая умерла в родах! Тушин долго горевал и повторно женился только спустя несколько лет. Вот это да! Столько лет со школы прошло, а я всё помню. Богатая у Ольгинки история.

Значит, искать нужно в тушинской усадьбе. Бабушка Настя как-то рассказывала, что был обычай в стародавние времена не хоронить детей до трёх лет на родовом кладбище. Церковники бранились, а простые люди продолжали делать по старинке – хоронить детей на задворках огорода, под деревьями, чтобы души их детские, озорные пугали птиц и других вредителей поля. Якобы бегают они по посевам, хлопают в ладоши и кричат: «Ух, ух, соломенный дух! Мене мати породила, в ямку положила». А иногда, в зимний период, и вовсе в подполе собственного дома хоронили. Вот и навьи говорит, что умерло дитя после Рождества. А значит, на дворе мороз стоял, и земля давно окоченела. Может ли быть, что младенец похоронен прямо в подполе родовой усадьбы Тушиных? – задумалась Марьяна и подняла голову: прямо перед ней маячил ледяной призрак навьи.

– Ай! Ну и перепугала ты меня! Алёна, а в самой усадьбе ты искала дочку? – спросила Марьяна. Но навьи не двигалась, только тёплый воздух от камина вибрировал, вызывая лёгкую зыбь в теле призрака.

– Зависла, что ли?

Навьи не могли долго оставаться вне тела. Своих чувств в них было ни на грош: вот и стремились они в чужое тело вселиться, ощутить вкус жизни. Сейчас навьи тянуло к Марьяне. Как бы она не сопротивлялась, а пустить жиличку придётся. или та захватит квартирку без спросу.

Марьяна закрыла глаза и приготовилась. Резкий толчок – и вот она уже не одна…

До рассвета оставалось совсем чуть-чуть, и морозный воздух стал только крепче. Марьяна быстро шла по селу в направлении старой усадьбы Тушиных. А это километров пять напрямик. В «дупле» она согрелась и старалась не растерять остатки тепла, как лыжник на трассе, размахивала руками и высоко поднимала колени, чтоб кровь циркулировала по телу, согревая сосуды и мышцы. Навьи схватилась за неё крепко, но сидела тихо, видимо, набираясь сил.

Усадьба Тушиных предстала перед ней в руинах. От особняка остался только остов – кирпичная коробка первого этажа, наполовину утопленная в землю. Лезть туда было делом опасным и трудным.

– Ну что ж, Алёнка, тебе лучше знать, где может быть захоронен младенец. Ты дом знаешь, как свои пять пальцев – веди!

Марьяна расслабилась и приготовилась принять указания своего невидимого кукловода. Тело, словно и правда состоящее из отдельных сегментов, зашевелилось.

Марьяна бродила по развалинам дома, озираясь, приглядываясь и прислушиваясь. И дом постепенно оживал: вставали комнаты, загорались подсвечники, мерцая на сквозняке. Наконец перед Марьяной появилась горничная. Словно протиснулась из другого измерения. Она шла с подносом, на котором стоял стеклянный графин и лежало небольшое белое полотенце. Вслед за ней словно тень скользила ещё одна служанка. Марьяна пошла за ними.

Казалось, в доме все спали. Лишь из одной комнаты доносилась мерное пение. Оно сразу напомнило Марьяне навьины завывания. В коридор вышёл барин, забрал из рук горничной поднос и знаком руки послал служанок в комнату жены.

Марьяна прижалась к стене, когда раздался громкий вопль, и две женщины пробежали мимо неё, унося прочь маленький сверток. Тело оттолкнулось от стены и подалось следом за ними. Сердце застучало, выскакивая из груди – это Алёна почувствовала родное своё дитя рядом.

Анфиладами комнат они пробрались на кухню, где, откинув полосатый коврик, горничная открыла люк, и, по очереди, женщины спустились вниз, держа над головой тускло светившийся масляный фонарь. В подвале, тесно прижимаясь друг другу, стояли мешки с картошкой, кадки, бочки, старый самовар, густо пахло квашеной капустой…

Женщины, наполовину согнувшись, проникли в самый дальний угол подпола и, положив свёрток на землю, стали рыть яму.

Когда дело было сделано, они плотно притоптали сырую землю и подвинули на это место бочонок с огурцами. Отряхнув руки, горничные выбрались наружу и как ни в чём не бывало пошли спать.

Марьянка очнулась от резкого толчка в бок. Прямо в печёнку ей уперлась гнилая доска, и мусор, что был наверху, с шумом и пылью скатился ведьме на голову. Она закашлялась, но «проглотила язык», когда вдруг услышала звонкий детский плач. Прямо перед ней в просвете между гнилыми досками рухнувшего когда-то пола, стояла молодая мама, лет восемнадцати, не больше, держа в руках запелёнатого младенца. Тряпки на нём раскрылись, и крохотные ручонки потянулись к лицу женщины, засеменили в воздухе розовые пяточки. У Марьяны аж дух перехватило, а из глаз градом хлынули слёзы.

Ведьма с трудом выбралась из развалин дома. Светало. Счастливая мать с малышкой на руках, неслышно ступая, уходили прочь – на рассвет, по траве, покрытой хрустким серебристым инеем…

Марьяна посидела с минутку и побрела по тропинке, ведущей в Ольгинку. Проходя мимо выпаса, она увидела пастуха Трофимыча.

– Марьяна! Кого только не увидишь на рассвете. Причём в самых неожиданных местах.

– Привет, дед Борис. И не говори. Где только чёрт не носит…

– Опять спасала кого-то? Добрая душа…

– Видел?

– Видел, видел… Полна земля русская неупокоенных болящих душ. С раной на всё большое сердце.

– Устала как собака. Дай хоть закурить, – попросила она, опёршись спиной на забор, у которого с трубкой стоял пастух Трофимыч.

– Не побрезгуешь?

– Не побрезгую, – коротко улыбнулась она.

Борис Трофимыч обтёр чёрную блестящую трубку о внутреннюю сторону рубахи и подал Марьяне. Марьяна взяла её в рот и ощутила горьковатый вкус стариковского табака. Затянулась и сразу закашлялась.

– Ох-х. Знал же, что так будет. Не курила никогда: так и начинать не стоит, – запричитал Трофимыч, отбирая у Марьяны трубку.

Марьяна присела на корточки без сил. Так и сидела ещё с полчаса. Молча. Молчал и Трофимыч. Только снял с себя целлофановый плащ и накинул на Марьяну сверху: вставало солнце, и в морозном воздухе появилась влажная испарина.

Печаль ольгинского пастуха

Марьяна заскочила на рынок, потом в кондитерскую и, вернувшись домой, поняла, что идти на репетицию нет сил.

– Блин, меня так с работы уволят. Придётся завтра у нашего Гергиева в ногах валяться, прощение вымаливать. Хорошо, что сегодня нет необходимости ехать на репетицию в город. Хоть убей меня, никуда больше не пойду. Эмоционально просто вымотана.

Мартьяна прокралась задними дворами, чтоб не встретить коллег по оркестру, и невидимкой прошмыгнула во двор дома. Перекусила наспех ломтём хлеба со сметаной и опустилась на кровать. Как залезла под одеяло, сжавшись в комок от холода, она уже не помнила. Как согрелась, а потом расправилась, вытянувшись на кровати, тоже не помнила. Главное, что она была дома!

Когда Марьяна проснулась, солнце уже клонилось к закату. Сумерки пока не наступили, но навскидку было уже часов пять, а то и четыре всего, определила заспанная Марьяна, выглядывая в окно.

Во дворе на лавке сидел Трофимыч.

– О, Трофимыч. Мы ж с тобой утром только виделись? Покурить заглянул или по делу? – выйдя на крыльцо, спросила Марьяна гостя.

– Да как пойдёт, – загадочно ответил старик.

– Выкладывай. Бр-р, – поёжилась Марьяна. – Никуда ж идти не потребуется?

– Да как пойдёт…

– Трофимыч… Не томи. И так сердце не на месте. Колотится…

– И у меня не на месте.

– Влюбился или грех на душе горячим камнем давит?

– Так точно. Если ты в Настю пошла, то должна её увидеть.

– Кого её?

Трофимыч указал на место у забора, где рос большущий лопух, на верхушке которого пламенел алый диск заходящего солнца. Марьяна пригляделась: солнце не давало сосредоточить взгляд, но у куста однозначно кто-то стоял: женщина в длинной холщовой рубахе, с распущенными волосами ниже пояса.

– Ульяна. А могёт, и Люся. Корит старика. Покоя не найду.

– Кто они: Ульяна и Люся?

– Ты ещё маленькая была, и эту историю наверняка не помнишь. Я ж не всегда стариком был. Жена у меня была и… Эх! Тогда мы весь лес носом перепахали – и всё без толку. Не нашли Ульянку.

Старик замолчал и сделал глубокую затяжку.

– Была у меня любовь в молодости – Люся. А у Люськи сестра – близнец. Родители их рано ушли, братья разъехались, а Ульяна осталась с Люсей. Были они не разлей вода. Роды тяжелые выдались у ихней мамки: первой Люся родилась, а сестра её валетом лежала, ножками вперёд. Думали, и сама сгинет, и мать погубит. Раньше медицина была не то, что сейчас. В результате фельдшерица, пока переворачивала младенца, да потом вытаскивала клещами, головку неловко повернула, да так, что близняшка дурочкой вышла.

Детей в семье семеро было. Отец хромой. Нищета. Люся даже учиться не поехала: всё с сестрой да с сестрой. Дояркой работать пошла на селе. Деньги в семью зарабатывать. Я тоже такую судьбу выбрал – семье помогать. Вот и пошёл в пастухи. А любил я Люсю с детства. Представляешь!

– Вот это да. Вот это сильно, Трофимыч…

– А то! Даже замуж позвал. Всё, как полагается. Только она не захотела мне на шею хомут такой вешать – сестру свою. К тому времени она одна уже с ней осталась. А мне вот, поверь, Марьяна, никто, кроме Люси, был не нужен. Промотался я год-полтора в поисках другой невесты и снова руки у Люси просить пошёл. А она, как прежде, на попятную.

«Жизнь свою загубить хочешь? – говорю ей. – Я же готов взять тебя с этим довеском. Будет мне хоть как дочка, хоть как сестра. Выходи за меня, прошу, Люсь».

А она только плачет. Всё лето к ней ходил, и согласилась уже… Как однажды, пока мы на сеновале с ней миловались, Ульяна из дома вышла и пропала. Люся-то, пока миловались мы, рвалась к ней каждую минуту: пойду да пойду. А я не пускал, грешным делом, в счастье своё не верилось. Вот беда-то и случилась.

Всё село обыскали, лишь одно место осталось – лес. Прочёсывали всем миром, но без толку. Ульянка, даже рядом кто пройдёт, притаится и будет молчком сидеть. Такая беда.

На следующий день Люся побежала к бабке твоей Насте. Поворожить, жива Ульянка аль нет. И Настя, как в воду глядела: сказала, где Ульяна и что делает. Жива, значит. Тогда мы собрались и втроем пошли в лес: я, Люся и Настасья. Два раза на след натыкались. Ботинок обнаружили у ручья, через два километра юбку: зацепила о куст и вырвать не смогла.

По пятам за ней ходили, пока снова не оказались возле Ольгинки. И тут Настя встала перед нами, словно каменная, глядя перед собой пустыми глазами, и говорит: «Утопла я, Люся, больше меня не ищи. Своей жизнью живи».

Настя в обморок, Люся в слёзы: поняла, что случилось. Только я – как болванчик: от одной бабы к другой. Дурак. Вот дурак!

Мы с Люсей, конечно, поженились. Ребёночка она ждала. Нельзя было иначе. Только ко мне, как есть, охладела. Тенью по дому ходила. Бледная, худющая. Один живот торчком торчал. Думал, разрешится от родов, да и на поправку пойдёт. Ан нет!

Наказал меня Бог: в родах Люся померла, оставив мне сыночка. Всё бы утешение, да и его уберечь не сумел. В десять годков он с ребятами на речку пошёл, и его в омут… затянуло, – рыдал дед, и по пыльному старческому лицу стекали крупные капли, попадая в глубокие морщины, как в русла. Иногда капли застревали на верхушках щетины, а переполняясь, падали с лица Трофимыча маленькими солёными водопадами.

– Недолго мне осталось, хочу помереть спокойно.

– Трофимыч, – Марьяна положила на спину деду свою тёплую руку. – А ты в церковь ходил? Мне кажется, с этим в церковь нужно. Свечку поставить, молебен заказать об успокоении душ Люси и Ульяны.

– Что, думаешь, не ходил? Последние пять лет кажное воскресенье как штык. Может, они хотят от меня чего. Передать весточку желают. Марьяна, помоги.

От призрака потянуло холодом, и Марьянку кинуло в дрожь. «А Трофимыч с этим жил, да много лет, – подумала ольгинская ведьма. – Помочь ему надо». Если видит она её, то и поговорить сумеет. Пошла в дом, одела бабушкин жилет, вязанный из козьей шерсти, заговоренный. Не то, чтобы защититься, а для тепла и большей уверенности в себе.

Призрак всё так же стоял у забора.

– Ульяна ты или Люся, приветствую и прошу прощения, – Марьяна поклонилась.

Встала подле бочки для сточной воды, и тут её взгляд словно в омут затянуло. Видеть на воде картины могла только баба Настя. А Марьяне довелось впервые, даже запаниковала. Ненадолго. Увидела на поверхности тёмной воды кино, будто на экране телевизора:

…Детское учреждение, больше похоже на детский дом. А среди детей один горемычный, спрятавшись от всех, плачет в углу мальчонка. И эхом по воде летят слова: «Трофим Крапивин! Где ты, поганец… Найду – уши надеру…» Какая-то женщина, подбежав, смотрит зло и резко хватает мальчонку за руку…

Марьяна сжала кулаки.

– Ну что, Марьян? – вопрошающе посмотрел в глаза ведьме дед, когда Марьяна очнулась от виденья.

– Как давно ты видишь призраков, Трофимыч?

– Лет пять, говорю же.

– В омуте увидела я мальчонку, который живёт в детском доме. Лет пять-шесть. Так и есть. Не сладко ему там. Зовут Трофим Крапивин. Ничего тебе это имя не говорит?

– Крапивина Люся ж моя была. Как не говорит? И кто он, этот мальчонка, будет?

– Не знаю. Езжай в город, отыщи. Тогда, может, и прояснится. У Люси с Ульяной, говоришь, братья были? Может, родная кровь мучается, страдает? Вот и не даёт покоя дитя, оставленное в детском доме. Он одинок. И ты один. Как перст. Жизни спокойной не знаешь…

– Твоя правда, – вздохнул дед. Спасибо, Марьянушка. В город, так в город. А каков он, малец?

– Чернявый. Волосы ёжиком торчат. Смуглый чертёнок. Глаза серые, как зимнее небо.

– Трофим. Тёзка почти, – вдруг широко улыбнулся дед.

И Люся в ответ тоже призрачно улыбнулась…

Трофимыч не зря в город поехал – нашёл пацанёнка. Оказалось, что это внук одного из Люсиных братьев. Старшего. Сам брат эмигрировал в Австралию, а дочь его осталась. Она-то и отказалась от ребёночка. Почему – не вполне ясно, но видела Марьяна простую житейскую историю, какие обычно в таких случаях бывают. Молодо-зелено. И видела она, что скоро будет мать искать своего ребёнка. И найдёт. Неожиданно для себя – в Ольгинке.

«Как же в одной семье судьбы разнятся. Одним хорошая доля выпадает, другим – тяжкая. Во все века люди пытались понять, почему оно так? Много суждений на этот счёт. Одни говорят, что страдания очищают и готовят к следующей, счастливой жизни. Другие, что страдания – это крест за грехи прошлой жизни. Третьи, что все несчастья от грехов родителей. Четвертые – что Бог испытывает терпение и благочестие, чтобы потом наградить. А хорошая, легкая судьба, наоборот: уже награда…» – размышляла Марьяна, сидя на завалинке.

Не могла понять, где тут правда и бабушка Настя. Особенно вспоминая свою благочестивую сестру и её удивительных деток. Детки – вот награда, которую она получила, и они же – наказание. Сестра Лида в юности уехала на комсомольскую стройку, а потом вышла замуж… Только однажды баба Настя съездила её навестить.

Налог на ведовство

Пламя бушевало в костре, вспыхивая то алым, то рыжим, то бурым. То становилось жёлтым, то светлело добела, то темнело, словно запёкшаяся кровь…

– А-а… А-а-а… Нет! Пожалуйста, не нужно…

Совершая обряд, старая ведьма вдруг вошла в транс, упала на колени и заметалась в агонии, хватаясь за голову, воя отчаянно, вырывая из головы клочья волос.

– Мама, мама… Очнись! – пытались привести в чувства колдунью её дочери. Все, кто присутствовал на обряде, в страхе разбежались, и у пылающего костра остались только мать и две её девочки.

– Мама, мама… Что произошло? Что случилось? Приди в чувство, – выла старшая Лидия и била мать-колдунью по щекам.

– А-а…. А-а-а… – колдунья оглянулась, придя в чувство, и повалилась оземь: силы её покинули, и ноги уже не держали.

– Что произошло, мама? – наперебой спрашивали девочки Зосиму.

Колдунья схватилась за сердце и долго не могла отдышаться, успокаивая его ритм.

– Увидела я страшное будущее. Внучку мою утащит во тьму демон преисподней. И будет ей от силы семь годков, и умрёт она… страшной смертью под вой и скрежет ада. Подобное, доченьки мои, я уже однажды видела в своей жизни. Когда мне было пять лет, преисподняя забрала мою тётю. До этого тоже было виденье. Сильное виденье, вместе с ним проснулись мои колдовские силы. А ещё раньше бабушка рассказывала, как тьма похитила брата её бабки, совсем юного колдуна.

Если верить в поверья, раз в сто лет в роду рождается очень сильная ведьма, и тогда, чтобы не нарушать баланс между земными силами и силами преисподней, демоны забирают колдуна или колдунью к себе. Так вот, доченька, – обратилась Зосима к Лиде. – У тебя родится дочь, и её заберут к себе демоны – утащат в преисподнюю. Вот что я видела!

***

Лида долго размышляла над этим предзнаменованием. Большой тяги к ведовству у неё не было, и идти по пути матери она уже давно отказалась, но вот решение уехать и порвать всяческие узы с родной кровью, с мамой и сестрёнкой, Лиде далось с трудом. И всё же вскоре после этого случая она собрала вещи и попрощалась.

– Мама, не хочу сбегать, как воровка, из родного дома. Прости меня, неблагодарную. Но я уезжаю. Не хочу связывать я свою жизнь с колдовством. Прощай.

– Доченька, что же я не так сделала? Дар колдовской переходит от одной ведьмы к другой по наследству. Я зло никому не творю. Нет в округе никого на нас обиженного. Знаешь же, что меня кличут Белой колдуньей! Белухой!

– Да, мам. Но как что… Как виновного не могут найти, так пальцем в нас тычут. Нет. Не хочу я такой жизни. Может, и детишек удастся сберечь от злой участи, поэтому ухожу. Вы не уезжайте отсюда… Я писать вам обещаюсь, – сказала Лида и уехала. Далеко. Как ей казалось, на самый край земли. На Дальний Восток. Уже и прошлое своё, казалось, позабыла, став через какое-то время женой священника.

Лидия всегда была чиста и помыслами своими, и душой. Из всех материных поучений принимала лишь познания в лечебных травах. Став матушкой, она умело оказывала помощь больным и бесноватым молитвой, (заменив ею заговор), святой водой, церковной свечой, а порой и травки заварить не смущалась. Что в ней такого? Это традиционная часть жизненного уклада семьи – и чай сварить, и горло полоскать в простуду. Кто этого не делает? А с добрым словом и божьей молитвой удавалось ей то, что порой докторам было не под силу. Так и жила, не зарастала к ней тропка людская. Родила она мужу, священнику Ростиславу, семерых детишек. Никто из них особого интереса к её знахарским делам не проявлял, и душа Лидии успокоилась: простил её Бог.

Да только не Бог был за то в ответе. Испокон веков мир поделён на пределы. И есть у него две стороны – тёмная и светлая, что, по сути, есть две стороны одной медали. Где свет, там и тьма. Они друг дружку охраняют, ждут слабины. А Лида решила, что тьма отступила от неё навсегда. В том была её самая большая ошибка.

В пять лет за мамкой по пятам стала ходить Любаша, младшая дочка. И училась она всему быстро, проявляя необыкновенный талант в травах. Заговор, он и есть заговор, он не может поднять со смертного одра покойника. А вот у Любочки мог встать и пойти даже тот, кто был уже одной ногой в могиле. Причём заметила Лидия способности дочки случайно.

Когда Любаше было семь, Лида, выйдя из дома одного своего «пациента» в полном отчаянии, на следующий день обнаружила его живым. Причём жена, которая прибежала поблагодарить её, сообщила, что муж хорошо перенёс ночь и теперь пошёл на поправку. Лидия припомнила тогда, что Люба, дочурка, оставалась собрать вещи, травы и утешить хозяйку, когда матушка, уже выбившись из сил, покидала дом. Любаша пришла домой лишь час спустя.

На следующий раз действо происходило прямо на глазах матушки: от молитвы Любашиной, которую та чинила с закрытыми глазами, страстно и слёзно, больной начал светиться необыкновенным, видимым только ей светом. Не чудо ли? Тёмным иль светлым был этот дар, она не ведала, но что силы он был невероятной, она поняла молниеносно – и испугалась.

Но и это было не всё. Заботы о прихожанах отнимали немало времени. А муж её, отец Ростислав, и вовсе не бывал дома. Приход у него был большой, и приходилось батюшке посещать прихожан во всех отдалённых его уголках.

А детей он любил и видел, как Лидия старается изо всех сил вырастить из них богоугодных прилежных христиан, за судьбу коих и беспокоиться не придётся. Но где-то они оба, видимо, просчитались…

Средний сын, десятилетий Фома, с завистью посматривал на свою младшую сестрицу. В нём тоже проснулся дремавший доныне дар, но дар тот он проявлял спонтанно, и являлся тот не с молитвой, а с бранным словом…

Словом этим мог он превратить воду в лёд. Или хворь напустить на кого, что замечала, наверное, одна только Любаша. Она за ним частенько и исправляла.

Особенно дома, если в порыве злости он делал что с братьями и сёстрами, она тут же силою своей поворачивала зло вспять. Коросту снимала, если он зуд напускал. Голос возвращала, если немоту внушал иль заикание. Так быстро и незаметно, что никто и знать не знал, что идёт в их доме невидимая битва.

Да, битва та и была невидимой. Не замечал её и Фома поначалу. Но последние денёчки, прознав свою силу, всё больше Фома её и вёл. Любаша просто по доброте его укрощала… Доколе не открылась им тьма.

Ближе к вечерней службе набежали чёрные тучи, и белую церковь окутал нехороший сумрак. Ростислав и Фома, которого он учил управляться со звонницей, пошли наверх, на колокольню, звонить к вечерней службе. Любаша забеспокоилась: словно сердцем что почуяла, побежала следом. За ней – Лидия, да поняв, что они на колокольню, осталась во дворе.

И вот начали когда звонить, поднялся ветер и закрутил на церковном дворе так, что срывало с места кусты роз и мельчило, как в мясорубке. В том месте быстро образовался глубокий провал. А Фома и Любаша стали слышать вой и стон, который неумолимо призывал их сигануть в эту дьявольскую воронку. Ростислав испугался, но от этого лишь пуще молился и звонил, думая церковным звоном прогнать злые силы. Он заметил, что Фому влечёт в бездну, и в последний момент схватил сына за ворот. Тот зарычал и стал вырываться из рук. Ростислав хотел бросить языки колоколов и бороться за сына до конца, но тьма разрасталась всё сильнее. Тогда Люба сменила отца на колоколах. Она чувствовала, что благодаря звону страшный вой смолкает в её голове и там поселяется синь. Глубокая синь небесная.

Звонить она не особо умела. Но неистовство, с которым она звонила, Ростислава потрясло: сколько сил может быть в этой маленькой девочке? Всё, что происходило на колокольне, стало для него в единый миг божьим откровением. Он видел, как полыхает огонь. Два кострища: Фома с его чёрным пламенем и Любаша – с синим.

То чёрное пламя поднималось выше, то синее. То снова чёрное, то опять синее поднималось, застилая путь в бездну. Самый большой колокол – Ангел – так неистовствовал, что в момент кульминации Ростислав думал, что оглохнет. И отпустил сына, зажав обеими руками свои уши. Он сжался, зажмурившись, думал, что всё, это конец! А когда услышал хруст, открыл глаза, взглянул на крышу колокольни и увидел, как свод её треснул под весом колокола, накренился и скоро рухнет.

А прямо под колоколом стоят его дети: Любаша и Фома. Она всё ещё горит синим пламенем, а он, словно тростинка в огне колышется. Рванулся Ростислав вперёд и, когда колокол уже почти скрыл собой обоих детей, вырвал из-под него ноги сына. Схватил Фому в обнимку и прижал к деревянному полу колокольни. Шум, треск и грохот сотрясали землю. Лидия во дворе пала ниц, молясь. А рядом сестра её Настя – как громом поражённая. Как раз в тот день бабушка и приехала навестить Лидию: в самый разгар страстей!

Поняли сёстры, что происходит там, на колокольне: тьма пришла забрать Любашу. Матушка видела, как объятые чистым голубым пламенем летят в чёрную яму и колокол, и её Любаша – чистый ангел, и не понимала: как так?

На миг всё стихло, но через секунду взметнулся вверх столб света… И снова тишина. Это тьма выплюнула на свет божий колокол Ангел и удалилась. Только колокол теперь светился необычным голубым свечением и звенеть стал по-особенному – так, как ангелы на небе трубят.