Бабушка, расскажи сказку!

Без чего

Не согреть наши зимние стужи.

Не взбежать

Налегке на пригорок крутой,

Надо ждать,

Пока новое сердце уймётся,

Не войти

В необузданность юности той,

На пути,

Что оплачено, то не вернётся.

С сединой

Всё острей светлой юности взор,

За стеной,

Озаряющий вехи начала,

Что прошло,

То сплело в нашей жизни узор,

За веслом,

Отмечающим путь до причала.

По зиме

Возвращается снова весна,

По земле

Растекаются зимние дали,

Проплывём

За бурунами стрелки-весла,

За быльём,

Что пророки нам вслед нагадали.

Сколько ещё придётся плыть? Кто же это знает. Немного отвлекусь и приведу размышления (об отдельном периоде жизни человека) писателя Владимира Войновича в его книге «Монументальная пропаганда»:

«В старость человек вступает неподготовленным. Пока тянутся детство, юность, молодость, зрелость, человек живёт на земле с поколением собственным, с теми, кто постарше и помоложе, как будто в одной компании. В школе, на работе, на улице, на собрании, в магазине, в бане, в кино он встречает в общем-то одних и тех же людей, кого-то знает хорошо, кого-то шапочно, кого-то где-то когда-то видел. При этом одни старше его, другие моложе, третьи такие же, как и он. Человека можно вообразить идущим в середине большой колонны: и впереди ещё много народу, и сзади кто-то вливается, Человек идёт, идёт и вдруг замечает, что приблизился к краю и впереди уже никого. Не стало людей, которые были старше на двадцать лет, на пять, да и ровесники сильно повымерли. И уже куда ни сунься, везде он самый старший. Он оглядывается назад, там много людей помоложе, но они-то росли, когда оглянувшийся был уже не у дел, с ними он не общался и не знаком. И получается так, что старый человек, ещё оставаясь среди людей, оказывается одиноким. Вокруг шумит чужая жизнь. Чужие нравы, страсти, интересы, и даже язык не совсем понятен. И возникает у старого человека ощущение, что попал он на чужбину, оставаясь там, откуда в жизни не уезжал».

Притча о детстве

Детство. Вот оно мелькнуло босой пяткой за угол дома. Я побежал за ним. Ну, конечно, думаю, что побежал. Но его там уже не оказалось. Оно сидит на толстой ветви дерева и во всю мочь распевает «Орлёнка» («Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца…») или «Барабанщика» («Мы шли под грохот канонады…»), а часто и «По долинам и по взгорьям…», про раненного Щорса, у которого обвязана голова и на рукаве кровь. Или, закатав штанины, каким-то вывертом сбоку виляет по дороге на велосипеде, или, уже переваливаясь через раму слева-направо-справа-налево, мчится дальше, или на сиденье, едва доставая до педалей: «Вот я какое большое стало, уже могу и по-настоящему!» Или бежит с ведром в конец огорода к ручью поливать тоненькие росточки огурцов-помидоров-капусты. Или спешит по каким-то своим делам в каком-то известном ему одному направлении. Или играет со сверстниками в казаков-разбойников, в русских-немцев, в красных (чапаевцев)-белых. Или спешит на колхозный двор к конюшне, кузнице или коровнику, к тракторам-сеялкам. Или прыгает по большому стогу соломы, на который волокушами затаскивают очередную копну. Или поджигает жниву и сторожит, чтобы огонь не перебрался к сложенным стогам соломы. Или до «гусиной кожи» барахтается в пруду, а потом отогревается на солнышке или у костра до новых водных процедур. Или мчится на санках, ледянках или лыжах с горки-кургана, лепит незатейливых снежных баб, строит снежные крепости и их же берёт потом штурмом под перекрёстным огнём снежков. Или по весне пускает с друзьями или один кораблики по ручейкам. Или бежит с посудиной собирать на лугу и у дальних кустов первые ягоды. Или вырезает из молодых ивовых побегов свистки с небольшими отверстиями и наигрывает одному ему ведомую мелодию. Или тихо читает книжку о себе и о других, готовит уроки и мучается с какой-нибудь сложной задачкой в три-четыре вопроса. Или лежит на печи и смотрит на бегущую под бабушкиной рукой ниточку пряжи, на мелькание спиц в руках матери, на то, как отец прилаживает просмоленной дратвой кожаные задники к его или другим валенкам, как дедушка щёлкает на счётах и пишет в своей разлинованной тетради.

Детство. Вот оно снова забралось на дерево, а за ним – Отрочество, да и Юность примеривается к нижней ветке. Что они видят сверху, с дерева? Нам этого уже не вспомнить и не понять. Если я и заберусь на это дерево, то не за тем, чтобы поглядеть сверху на жизнь. Забросить туда меня могут только какие-то неотложные дела. Хотя, надо думать, и у Детства с Отрочеством дела на дереве тоже были неотложные, а может быть, и более важные, чем наши, взрослые дела.

Детство. Вот оно снова мелькнуло босой пяткой за угол дома.

Истинно говорю вам: я не побегу за ним, потому что я знаю, где оно находится.

А тем, кто дочитал, скажу:

Было время жить в Детстве, пусть будет у вас много времени, чтобы вспоминать о Нём с радостью и охотой.

Наш дом

Я, конечно, не помню того первого (деревянного) дома в нашей деревне, который перевезли в 1928 г. из села Львово при переезде в Красный Куст семьи дедушки Василия. Тогда эта семья состояла из восьми человек. Василий Иванович (мой прадедушка), его сын Василий с женой Верой (мои дедушка и бабушка) и детьми Антониной, Иваном (будущим моим отцом), Михаилом и Серафимой. Вместе с ними тогда проживала и незамужняя дедушкина сестра Василиса Васильевна (Васёна, как её тогда и после у нас называли в нашем доме). Остальные дедушкины сёстры, Мария и Федосья, остались в селе Остроухово, в семье старшего брата дедушки Васи, Михаила. К этому времени Михаила уже давно не было в живых, он был убит (летом 1921 г., в 19 часов 27 июля) как заложник во время крестьянского восстания на Тамбовщине, которое в истории называется «антоновщиной». Одновременно с ним было расстреляно ещё девять заложников его односельчан, всего для устрашения в этот же день, в 15 часов, отобрали тридцать человек; вот он и попал в первую десятку. Вообще говоря, в первую и последнюю.

По положению, определённому специальной инструкцией, которая была согласована в апреле 1921 года В.И.Лениным и М.Н.Тухачевским, расстрел производился на глазах всех односельчан Остроухово. Таким действием предполагалось изымать у населения оружие (добровольная сдача оружия) и арестовывать прятавшихся повстанцев (добровольная выдача населением этих повстанцев). Известно, что остальные двадцать заложников остались живы. Значит, после десяти убитых заложников оружие остроуховцы сдали и выдали кого-то из повстанцев.

Оставить Марию и Федосью в Остроухово распорядился прадедушка. Это было сделано с целью помощи семье его старшего сына, оставшейся без кормильца заботами большевистской власти. Ведь надел-то земельный теперь давали на едока, а не на мужской пол, как раньше. Куда бы было Марише, вдове, справиться с двумя малолетними детьми почти с пятью гектарами земли. Только что сдать кому-нибудь в аренду. Кроме этого, в её семье была и падчерица Мариша, да и ещё одна, принятая в семью на содержание и воспитание сирота Мамонтова Клавдия, которая была племянницей хозяйки дома, вдовы Мариши.

Дом во Львово был деревянный, старый, возможно, ещё со времени переселения Чекалиных из Архангельской губернии, что произошло примерно в конце первой половины ХIХ в. Переехали они тогда из этой губернии вынужденно: эту семью проиграл в карты их архангельский владелец тамбовскому помещику, владельцу села Львово Тамбовской губернии. То, что проиграли в карты – это точно известно со слов Василия Ивановича, который помнил их переезд в Тамбовскую губернию примерно в середине 1840-х годов (больше всего, по моим расчётам, подходят для этого 1845-47 годы).

Скорее всего, проиграна была не одна семья. Известно, что в этих краях Тамбовской губернии жили и ещё семьи с фамилией Чекалины, которые нам не были близкими родственниками (правда, Чекалины, по моим поискам в интернете, – сравнительно распространённая фамилия). Может быть, только какими-то очень дальними. А то, что фамилия у них была такая же, нет ничего удивительного. Когда мой отец по ранению во время войны с Германией (он воевал первоначально на Карельском фронте) лежал в Петрозаводске в госпитале, медсестра его спросила, нет ли у него брата, Михаила, поскольку рядом в палате лежит раненый Чекалин Михаил. Отец обрадовался, а вдруг это он! Его брат Михаил родился в 1925 году, во время войны был мобилизован на Урал, в Ульяновск. При переноске мешков муки по сходням в январе месяце 1943 года он упал и сломал себе позвоночник, похоронен в Ульяновске. Но оказалось, что это не брат. Вот этот «не брат», рассказал, что в их деревне, в Архангельской области, половина фамилий – Чекалины. К сожалению, название этой деревни отцу не запомнилось. Ведь очень большая вероятность, что как раз из этой деревни и прибыли наши родственники, проигранные в карты…

Я хорошо помню уже другой дом, из самана, который построили в 1950 году вместо старого. Родители говорили, что размеры саманного дома получились практически такими же, как и сломанного деревянного. В том доме тоже было две комнаты и сени. Вторая комната старого дома, запроходная, называемая горницей, была холодной, и в зимнее время не использовалась как жилая, на зиму она закрывалась. В саманном же доме в горнице установили плиту, поэтому и в зимнее время эта комната использовалась. В основной комнате, избе, была русская печь, которая осталась от прежнего сломанного дома. (Да и в 1928 году, в год переезда, ту печь разобрали на кирпичи и из них же и сложили на новом месте новую.) Эту печь при повторном строительстве не ломали, а строили стены вокруг неё. Так что старый дом я не помню, а вот печь-то знаю и представляю очень хорошо.

Почему не сломали печь? Думаю, во-первых, потому, что печь эта была очень хорошая, а это очень важно. Во-вторых, прежде чем сложить печь, надо сначала построить дом, а время, судя по всему, подстёгивало. Где-то всей большой семье надо было находиться (тогда было уже не восемь, а шесть человек, умерли Васёна в 1935 году и Василий Иванович в 1936 году, тем более – двое очень ещё маленьких: брату Михаилу – два с половиной года, а мне не было ещё и года). А так, печка уже готова, даже и готовить в ней можно было (и готовили) при строящемся ещё доме. Насколько знаю, сначала, по весне и началу лета, заготовили саманы для строительства, а потом сломали дом, соорудили из его части шалаш для временного жилья, в котором и обитали во время строительства.

Саман – это кирпич из глины с соломой. По-тюркски словом саман так и называется солома. Другое название такого кирпича – адоба.

Саман – очень распространённый строительный материал в наших степных краях. Глины, пригодной для изготовления самана очень много, причём глины, очень пригодной и для изготовления кирпича. Но не было у нас вблизи никаких месторождений песка. Глина перемешивается с соломой (если немного, то замешивают просто ногами, а если много, то с помощью лошади), потом всё это хозяйство оставляют «закисать» на несколько дней. Но слово закисать можно писать и не в кавычках. Готовую смесь закладывают в деревянную форму примерно 50х30х15 см и отправляют на специально расчищенную и выровненную площадку, где формованная смесь подсыхает. Подсохшие «кирпичи» затем укладывают для просушки друг на друга с промежутками, стенкой. При кладке связка между «кирпичами» такая же по составу.

Впрочем, не только в наших краях использовалась глина для строительства домов. Известно, что подобные сооружения в весьма давние времена были и в Испании, потом технология такого строительства перекочевала вместе с её держателями в Америку, при её интенсивном заселении европейцами. Только этот строительный материал, на основе глины, был намного прочнее, чем наш степной саман. В него тоже добавлялась солома, но и ещё известь, для придания большей прочности. Такая смесь на жарком солнце спекалась практически в кирпич, даже безо всякого обжига. Из этих кирпичей строили даже церкви, некоторые из них сохранились и до настоящего времени.

Помогать в строительстве дома приезжал на лето в нашу деревню из Петровского, родной деревни моей бабушки, её брат, Иван. Он был не отягощён семьёй в отличие от остальных троих его братьев, Прокофия, Иосифа и Степана …

Но описание саманного дома лучше делать по порядку, от входа в него.

Входов в дом (сначала в сени) было два, как, практически, и во всех домах в нашей деревне, да, пожалуй, и в других деревнях наших краёв.

Дома такой конструкции, называются шестистенками. Пятистенок – это сени и изба, а шестистенок – это сени, изба и горница.

Один вход, основной, можно сказать – парадный, с улицы, через крыльцо, а второй, хозяйственный, – со двора. Крыльцо у нас было открытое, с одной лавочкой на трёх человек средней упитанности. Лавочка находилась в западной части крыльца, так что сидящие на ней смотрели на восток, на порядок домов деревни.

Завалинки у нашего дома не было.

В нашем архиве есть фотографии этого крыльца с сидельцами на лавочке: дедушка Вася, бабушка Вера, дедушкина сестра Мария Васильевна, которая удачно пришла к нам в гости из Остроухово. Не уместилась на лавочке тётя Тоня, она стоит у стойки, выглядывает из-за неё. Удачно потому, что в это время оказался у нас и фотограф. Фотографии делал мой двоюродный брат Валерий (Валерик), сын тёти Тони. Я о нём немного говорил в предыдущих рассказах.

Дальше шли сени, из которых можно было попасть в избу, если пойти направо, и в хозяйственную часть двора, если пойти прямо. Из сеней, с помощью приставной лестницы, был вход на чердак (или, как мы называли, «на потолок»), где, вместе с некоторым хламом, размещались и другие вещи, необходимые в хозяйстве. Например, прялка или, как мы её называли, самопряха, лежавшая там до времени её использования (обычно она находилась слева от лестницы). А использовалась она, насколько я помню, только зимой. Приспособление для закрепления шерстяной кудели было не в виде лопаты, как часто приводят на фотографиях в интернете, а в виде большой расчески такой же формы. Кудель шерсти не привязывалась к этой лопате, а цеплялась за зубья расчёски. Она же, эта большая расчёска, использовалась и для расчёсывания шерсти или конопли (льна) вместе с другой расчёской такого же вида и устройства, но значительно поменьше размерами (ручной).

Стояли там, на чердаке, ещё мешки с семечками подсолнечника (чёрными и серыми), мешок с сухарями из чёрного (ржаного) хлеба, получаемыми целенаправленно из оставшихся кусков. Скоту остатки этого хлеба не отдавали. Сухари подавались нам часто во время обеда к горячему первому (щам, супу и др., а иногда и к чаю). Сухари высыхали настолько, что с большим трудом размачивались в горячем первом (это я говорю о сухарях из чёрного, ржаного хлеба). Вероятно, из-за того, что сам хлеб был настоящий, на домашней закваске, а не на дрожжах. Там же, на чердаке, хранились и некоторые прежде нужные в своё время вещи. Например, рубель, который мы сохранили до сих пор. Он пропутешествовал из села Львово в Красный Куст (в 1928 году), затем, при переезде родителей в Узуново Серебряно-Прудского района Московской области, потом – успокоился в нашей семье. Рубель использовался для «глажения» льняного или холстинного белья после его стирки и сушки. Больше даже и не для глажения, а для придания материи мягкости, поскольку льняной холст, из которого шили одежду, был очень грубым. Брюки, например, как говорил отец, да и его дядя, дядя Петя, брат бабушки, после стирки и высушивания можно было прислонять к стене, и они не падали, не сминались. А после «обработки» рубелём такие вещи становились мягче. Рубель использовался также и при изготовлении валенок.

В сенях находились так называемые лари (деревянные ящики с убирающейся или откидывающейся крышкой). Один ларь, самого большого размера, использовался для хранения фуража, отрубей, мякины и других продуктов для скота (в основном – для коровы и поросёнка). Остальные три ларя (расхожие), поменьше размером, использовались для временного хранения ржаной и пшеничной муки, а также и для пшена. Остальная мука и пшено, если они не умещались в свои лари, хранились отдельно в мешках, стоящих здесь же, в сенях. Ещё один ларь (не ларь, а небольшой сундучок) предназначался для хранения свиного сала, которое укладывалось в нём слоями, пересыпаемыми солью.

В сенях помещались и другие приспособления, используемые в хозяйстве: ступа с толкушкой для получения муки из зерна; пахталка для получения масла из сливок или сметаны. Когда у нас появились велосипеды, то они тоже ставились в сенях.

Ступа всем известна по картинкам из сказок. На ней Баба-Яга перемещалась во времени и пространстве, как на картине Васнецова. Толкушка (ударный инструмент ступы) была у нас двухсторонняя: брёвнышко диаметром примерно 8-10 сантиметров, с перехватом для руки посредине. Донышко ступы закруглённое, вогнутое, а у толкушки ответная часть тоже закруглённая, но выпуклая. Зазор при соприкосновении этих закруглений был не очень большой, поэтому при ударе зерну прочно доставалось. В ступе можно было молотить любое зерно (пшеницу, рожь, ячмень, гречку, кукурузу, пшено и др.). Но больше всего у нас ступа использовалась для получения пшённой муки, из пшена. Для получения пшеничной и ржаной муки ездили на мельницу в Токарёвку. Мельница в Токарёвке почему-то называлась тогда Чекалинской, хотя к нам она никакого отношения не имела.

Это о ступе. А вот пахталка – это деревянный узкий сосуд (узкий бочонок) диаметром в верхней части сантиметров двадцать, собранный, как и бочка, из узких и длинных дощечек, скрепляемых (обжимаемых) металлическими обручами внизу и наверху, а то ещё и в средней части. Сверху этот сосуд закрывался деревянной крышкой, в центре которой было отверстие. В это отверстие проходила ручка в виде длинного стержня, на конце которого была закреплена крестовина (в виде крестовины-подставки для новогодней ёлки). Если в сосуд налить сливки или сметану, а то и вместе, а затем подвижной частью этой пахталки взбаламучивать содержимое, то через некоторое время масло будет сбиваться в комочки. Потом их извлекай и формуй как из пластилина комочек побольше.

У кого не было в хозяйстве пахталки, те обходились простой кринкой (молочным горшком, сделанным из глины), а то и стеклянной трёхлитровой банкой. Горлышко этой посудины затыкали чистой тряпкой и катали кринку (банку) на коленях, пока не получалось масло. Точно так же сбивала масло моя вторая бабушка, бабушка Маша. Но объём кринки (банки) был в несколько раз меньше объёма пахталки, поэтому производительность изготовления масла с помощью такого устройства была ниже, хотя время затрачивалось такое же.

Нам с хранением сливочного масла было просто, поскольку в одном из наших погребов был всегда снег. Но и у нас в семье, как и у бабушки Маши, часто делали из сливочного масла топлёное, которое хранилось дольше обычного масла, даже и не на снегу, а просто в обычной яме простого погреба.

Начиная с весны, когда в огороде появлялась первая зелень – укроп, лук и чеснок, в сенях ставилась дежа, в которой заваривался мучной (из ржаной муки) квас. Из этого кваса готовили окрошку. Правда, окрошку окрошкой у нас не называли, а так и называли квасом. То есть на обед, например, поесть квасу означало поесть окрошку на этом квасе. Потом, летом, при потеплении, дежа с квасом переносилась в холодный погреб, чтобы квас не очень быстро закисал. Сначала, до появления первых новых огурцов, для окрошки использовали прошлогодние солёные огурцы. А когда появлялись новые огурцы, то вторые из них непременно отправлялись в окрошку. А первые – оставлялись на семена, если они для этого годились. Это уж определяли дедушка с отцом.

Другое название дежи – кадка или квашня. У нас она использовалась как для приготовления кваса, так и для заквашивания теста. Объём нашей дежи, по моим сопоставлениям, был порядка одного ведра, литров 10-12.

Окрошку из кваса у нас начинали готовить очень рано. Помню, что однажды мы с бабушкой договорились поститься на Страстной неделе. А она приготовила на обед окрошку (квас), в которую добавила кусочки студня. Я уже начал есть, но вспомнил о нашем с бабушкой уговоре. Ел без студня, а бабушка сказала, что это ничего, так можно. Только, чтобы меня успокоить.

Страстная неделя – это неделя перед Пасхой. А Пасха бывает чаще в апреле, а то и в начале мая. Диапазон довольно большой. Но вот в ту окрошку уже попал зелёный лук, поэтому время, думаю, было близко к маю, когда уже на огороде взошли лук и чеснок, посаженные под зиму осенью. Огурцы были солёные, укропа ещё не было. А из других наполнителей были варёные яйца, да ещё и этот злополучный студень (холодец). Хотя и яйца – тоже относятся к скоромной пище, поэтому слово «злополучный» может относиться и к ним. Вообще, в качестве наполнителя использовали не только студень. Часто добавляли для густоты и питательности гороховую кашу, кукурузную кашу. Однажды, помню, из перечисленного выше ничего не было, так бабушка добавила в окрошку густую пшённую кашу. Тоже вкусно. К окрошке очень часто подавали горячую картошку в «мундире». Если ничего дополнительно положить в окрошку не было, то в качестве добавки непосредственно в окрошку резали варёную картошку.

В зимнее время, когда были морозы, в сенях на связях подвешивались тушки забитой птицы, а то и говядины, баранины или свинины. Это больше во времена, когда был жив дедушка. Он приторговывал мясом, как дома, так и на базаре, по воскресеньям ездил на базар со своим товаром. Для этого в колхозе заранее заказывалась лошадь с телегой и упряжью, но с условием своей кормёжки. Помню, что до реформы 1961 г. тушка взрослого гуся продавалась за 25 рублей. Дедушка умел подготовить мясо к продаже, будь это говядина, баранина, свинина либо птица. Он так разделывал тушу, что все кусочки выглядели аппетитно. Тушки птицы он обжаривал (подрумянивал) на огне, а после их же жиром и обмазывал.

Гусей водили много. Одно время (уже при правлении Н.С.Хрущёва, поскольку с колхозников уже не брали налогов на созданную и выращенную ими продукцию) оставляли в зиму порядка 30 штук взрослых гусей.

Гусятина очень вкусная в любом её исполнении: варёная, печёная, жареная и другая. А вот гусиные яйца только что значительно больше куриных, но также значительно и хуже куриных по вкусу…

Как заходишь в сени с крыльца, то слева было совсем небольшое окошко в палисадник, с вмазанным стеклом (без рамы или рамки). В этом палисаднике располагалась наша пасека в двенадцать ульев, да росло несколько кустов чёрной смородины и крыжовника. Красной смородины у нас не было.

Про то, что было за дверью, ведущей во двор, расскажу позже, но здесь добавлю, что если возвратиться примерно в зиму 1958-59 гг., то можно было увидеть на этой двери, с внешней её стороны, несколько отметин от ударов ломом. Это сделал наш сосед, Николай Объедкин, возвратившийся в очередной раз из не столь отдалённых мест. Он был очень буйным. Когда выпивал, а это он делал часто, то «гонял» свою жену, Раису. Вот она как-то и спасалась у нас дома, а этот буян хотел её достать таким вот, как он считал по своему не очень трезвому усмотрению, способом – вломиться в дом с помощью лома. Отец стоял в сенях наготове с топором за этой дверью (хорошо, что дверь была сработана на совесть от таких вот вторжений). Ничего у соседа не получилось. На следующий день вызвали милицию, составили протокол, в который внесли результаты обследования сохранившей нас двери, соседа забрали в очередную отлучку, на несколько лет, в те же или другие, но тоже не столь отдалённые места…

Ну, это о той двери, которая ведёт в хозяйственный двор, а сейчас про другую дверь, которая ведёт в избу (в жилую часть дома).

Вошли и, как полагается у православных, надо поискать угол («красный угол»), с иконами, чтобы перекреститься. Наш «красный угол» справа, где находился и обеденный стол. Вдоль стены стационарно установлена широкая лавка. Эта лавка была длиннее стола практически настолько же. При необходимости на ней можно было и поспать, даже вдвоём, в одну строчку, друг за другом. С другой стороны стола лавка (скамейка) покороче, длиной как раз в стол, и поуже, чем стационарная, примерно в два-два с половиной раза. На широкой лавке, под иконами, во время трапезы сидел дедушка, рядом с ним – брат Миша, а потом – бабушка. Напротив дедушки – отец, с краю – мама, а я между ними.

Это было установленное дедушкино место за этим столом. На других местах я его и не помню. За этим местом, под образами, он занимался и записями-расчётами в своём бухгалтерском журнале. Понятно, когда надо было заниматься не сидячей работой, например, валянием валенок, то он перемещался и на другие стороны стола. А все сидячие работы он выполнял только в «красном углу».

Когда дедушка умер, то это место полагалось занять отцу. Но этому помешал я, вернее, не я, а сон, который я увидел. Дедушка во сне подошёл ко мне, положил ладонь на голову, как он это часто делал, и сказал: «Теперь, Серёжа, ты садись на моё место». А я возьми, да и расскажи этот сон. Совсем не пришло в голову промолчать, а уж большой был, десятый год пошёл. Так мне и было сказано, мол, раз дедушка так сказал, то и садись на его место…