Пермская обитель. Рассказы о любви

– А что жена? Неужто не догадывалась? Или вы продолжали играть в молчанку?

– Нет, ты знаешь ее. Она не глупа, поняла сразу же, что со мною что-то произошло, на другой же день прекратила глупую игру, заговорила, послала в магазин, а за ужином начала выспрашивать, почему я такой отрешенный, замкнутый, но глаза, как у блудливого кота, блестят, аж светятся от истомы. Раньше я легко, правдоподобно выкручивался, и теперь мне ничего не стоило наговорить какой-нибудь ерунды, сказать, мол, в голове сидит, не дает покоя замысел нового произведения, надо обмозговать, обсосать его со всех сторон, пусть, мол, она помолчит немного, а то спугнет. Прикрикнуть на нее, раздражиться, если не отстанет, продолжит расспросы. Она бы успокоилась, как было не раз. Но лгать, выкручиваться я не смог. Мне показалось, что этим я предам Таню. И я брякнул со вздохом:

– Влюбился!

– Как это? – растерялась, прекратила есть жена, положила вилку на стол. Видно, она сразу почувствовала, что я говорю правду.

– Забыла, как это бывает? – усмехнулся я.

– Шутка? – Ей очень хотелось, чтобы это была шутка.

– Не знаю, к сожалению ли, к радости, но это так!

– Что было дальше, я думаю, тебе не трудно представить. Жена у меня была эмоциональная, несдержанная… С этого вечера мы стали жить в разных комнатах, а потом я снял квартиру, но, как оказалось, ненадолго. Кстати, писать в те дни я не мог, сяду за стол и весь вечер разговариваю с Таней, представляю, как мы играем с нашим ребенком. Явственно все это вижу. Не верь, когда говорят, что влюбленному поэту особенно хорошо пишется, что у него в таком состоянии творческий подъем. Это не так!

– Ты перепутал любовь со страстью, – мягко возразил Олег Вдовин. – Это разные штуки… Ты был охвачен страстью!

– Может быть, может быть… И эта страсть охватила меня до такой степени, что временами, когда прояснялся разум, я всерьез стал думать, что болен, болен психической болезнью. Дошло до абсурда, до полнейшей глупости. Бывало, если ветер дует с северо-востока, со стороны Перми, я с необыкновенным счастьем подставляю ему щеки, представляю, что этот ветер совсем недавно ласкал Танино лицо, а теперь он прикасается ко мне; если облака неслись по небу в сторону Перми, я просил их передать поклон моей милой, полюбоваться на нее за меня, посмотреть, все ли у нее хорошо, не беспокоит ли ее что-нибудь, не нуждается ли она в моей помощи. Я стал бояться ездить на машине, бояться, что за рулем уйду в себя, в свой вымышленный мир и врежусь во что-нибудь. Так и случилось. Не увидел однажды красный сигнал светофора, выехал на перекресток, и самосвал со всего хода вмазался прямо в мою водительскую дверь. Очнулся в больнице. Голова гудит, словно туда многопудовый колокол всунули и звонят беспрерывно, бьют в виски, грудь – сплошная боль, нога стянута бинтами, шевельнуть нельзя, и капельница надо мной. Мне повезло. Могло быть и хуже. Отделался я переломами ребер, сотрясением мозга да рваной раной ноги… Проснулся я однажды днем после тихого часа, смотрю – на кровати сидит Таня. Я не удивился ничуть, думал, снова виденье. Гляжу на нее спокойно, разговариваю с ней про себя и вдруг слышу ее голос, реальный тихий голос: «Больно?» и чувствую прикосновение к моей руке ее теплых пальцев. Ты знаешь, я здоровый бугай, вдруг, как какая-нибудь курсистка из девятнадцатого века, потерял сознание. Зазвенело, закружилось перед глазами… и пустота. Очнулся, она держит меня за руку, в глазах слезы.

Весь вечер мы с ней проговорили. Я рассказал ей, что сошел с ума после встречи с ней. Все-все рассказал и предложил ей выйти за меня замуж. Она попросила подождать, отложить разговор этот до моего выздоровления, что ей надо подумать, разобраться в себе. Через три недели я выписался из больницы, позвонил Тане: «Еду! Не могу ждать!» Она отвечает: «Хорошо… встретить на вокзале не могу… приходи к церкви Казанской Божьей Матери… Это недалеко от вокзала». И называет адрес, а в голосе такая тоска, такая печаль, что у меня сердце заныло, словно беду почувствовало.

Примчался я в Пермь утром. Встреча у церкви была назначена Таней на час дня. Осеннее утро в городе было пасмурное, сумрачное, туманное. На вокзале необычно тихо. Редкие пассажиры и встречающие ходили по перрону неторопливо, молчаливо, или сонно стояли на месте в томительном ожидании. Все звуки были приглушены, будто случилось какое-то несчастье и все вокруг: поезда, машины, троллейбусы ведут себя деликатно, стараются не нарушать зыбкую тишину. В душе у меня стояла какая-то туманная боль, непонятная щемящая тоска. Не ожидал я, не думал, что такое чувство охватит меня на моей земле перед скорой встречей с любимой женщиной. В Москве мне чудилось, виделось, как я легко слетаю со ступенек вагона, окрыленный, с огнем в груди, с нетерпеливой жаждой встречи. Откуда взялась эта боль? Что случилось? Чего я боюсь? Почему так тревожится душа? Я зашел в кафе, чтобы убить время. Сидел, неторопливо пил кофе, смотрел в широкое окно, как призрачно, неслышно плывут в молочном тумане машины по площади, а в голове беспрерывно крутились, не давали покоя грустные строки: «образ твой мучительный и зыбкий я не мог в тумане осязать». Было еще часа полтора до встречи, когда я поднялся и направился пешком к церкви. Воздух был сырой, тяжелый. Деревья с облетевшими листьями влажно чернели сквозь туман. Я потихоньку брел к Казанской церкви Успенского женского монастыря, к этой Пермской обители, и бормотал про себя: «Целый день сырой осенний воздух я вдыхал в смятенье и тоске». На холме из тумана проявилась большая синяя репа купола Казанской церкви. Я стал подниматься по длинной новой лестнице с влажными широкими каменными ступенями на холм, где за железной решеткой ограды стояла низенькая, в древнерусском стиле, белая церковь. Перед входом в ограду площадь, выложенная серыми квадратами плит и окруженная по краю холма низким, широким каменным парапетом. На нем слева у решетки ограды кем-то оставлена половинка длинной желтой дыни. Запах ее стоит в тихом осеннем воздухе. За парапетом, где лежит дыня, – должно быть, недавно посажен маленький росток то ли сосны, то ли кедра с длинными густыми иголками. Он огражден небольшим деревянным заборчиком, чтоб его не затоптали. Я живо представил, как через много лет этот только что посаженный кедр поднимется, распрямит плечи, раскинет свои широкие ветви, встанет могучим сторожем перед входом в церковную ограду. Рядом с ростком большая куча чернозема. Видимо, скоро им засыплют мусор возле парапета, разровняют и посеют газонную траву. Внизу – под холмом, возле жилого многоэтажного дома из белого кирпича, молодая рябина с алыми кистями ягод. С другой стороны площади, справа, газон с молодой яркозеленой травой, осенние цветы. И от этой рябинки с поникшими кистями ягод, на которых, словно слезы, матово застыли капельки воды от тумана, и от этих обожженных первым морозцем цветов, и от этой болезненно зеленой травы, от этого запаха брошенной дыни – сквозило такой печалью, такой тоской, что сердце защемило, глаза повлажнели. Я вошел в ограду. Там были такие же новые квадраты плит перед папертью, также зеленел газон, никли влажные цветы, и также было печально. Эту печаль усиливали тонкие девичьи голоса, пение церковного хора, доносившееся из открытой двери храма. Я перекрестился, вошел внутрь. Шла служба. Народу было немного. Справа – церковная лавка со свечами, с иконами, с книгами, слева за узким накрытым покрывалом прилавком юная монашенка в черном облачении до пят с фарфоровым чайником в руке, что-то разливает. Впереди спиной ко мне стоят, молятся две монашенки и несколько человек прихожан. Я купил три свечи и направился к иконе Божией Матери, чтобы поставить их за наше с Таней здравие, помолиться, попросить долгую, счастливую, многодетную жизнь с любимой женщиной. Проходил я к иконе мимо молящейся монашенки. Она, услышав легкое движение рядом с собой, повернула голову в мою сторону, взглянула на меня, и я остолбенел, задохнулся, выронил свечи. В черном монашеском облачении, в клобуке: только милое бледное лицо открыто, передо мной стояла Таня.

– Господь с нами! – прошептала она внезапно побелевшими губами. – Погоди… После службы… – и торопливо перекрестилась тонкими бледными пальцами.

Я не смог ни слова вымолвить, так был ошеломлен, потрясен. Молча повернулся и, забыв о выпавших из руки свечах, побрел к выходу. Мне казалось, что иду я не по каменному полу, а по топкой вязкой трясине. С таким трудом мне давался каждый шаг. А в голове звенело, шумело, и снова в ней начали бить колокола. Не помню, как я оказался на автовокзале? Зачем я сел в автобус? Видно, Господь меня вел. Опомнился я, думается, часа через два в автобусе. Куда еду? Зачем?

– Где мы сейчас едем? – спросил я у соседа, пожилого деревенского мужика с серой щетиной на щеках.

– Белогорье, – кивнул он на улицу.

Туман рассеялся, чистое небо по-осеннему темнело синевой, и вдруг на горе ярко, зазывно вспыхнули на солнце золотые купола Крестовоздвиженского храма Белогорского мужского монастыря. Я вздрогнул, вскочил, кинулся к выходу, властно крикнул водителю, потребовал остановиться.

Ночевал я в монастыре. Не спал всю ночь, думал о своей жизни. Все то, к чему я стремился, о чем мечтал, чего добивался всю жизнь, показалось мне таким мелким, недостойным, вся моя жизнь представилась такой ничтожной, бесплодно-суетливой, что я, кажется, изошел слезами за ночь, оплакивая свои мерзкие поступки, свои мерзкие помыслы, свою несбывшуюся любовь. На заре я впервые в своей жизни встал на колени и стал жарко молиться, бормотать, просить Господа отпустить мне мои тяжкие грехи.

Утром я почувствовал необычную легкость, свободу не только на душе, но и во всем теле, словно я только что выздоровел, вырвался, освободился от тяжкой долгой болезни. Отстоял службу в храме и попросил настоятеля разрешить мне пожить в монастыре. Там я прижился, быстро познал весь церковный устав и был рукоположен в сан диакона, а потом в сан иерея…

– А с Таней… ты потом встречался? – спросил Олег.

– Мы теперь с ней большие друзья… – вздохнул, улыбнулся отец Михаил. – Мне приятно, радостно встречаться с ней, беседовать… Но встречи наши редки. Завтра утром мы увидимся на службе в Успенском монастыре… Конечно, то умопомрачение, та страсть давно ушли, оставили во мне, к счастью, не боль, не горечь, а какую-то лучезарную память, видимо, потому, что это помешательство столкнуло меня с тропинки, все дальше уводящей в заросли, открыло дверь к новой, умиротворенной жизни, в которой вместо суеты и печали душевный покой. Сейчас я впервые могу сказать о себе просто и искренне: я счастлив!

Вечером в компании новых друзей-пермяков Олег Вдовин пил необычно мало, был неразговорчив, грустен, думал о Алешке Каменеве, отце Михаиле, о его страстной любви, о его преображении, о его словах, что наконец-то он обрел душевный покой, думал о своей жизни, совершенно такой же, какую вел отец Михаил до ухода в монастырь, о своих трех бывших женах, которые не выдержали его бурной и буйной жизни, чувствовал раскаяние, мечтал о легкой светлой жизни, о душевном покое, и, может быть, от этого раскаяния, от грусти, под конец вечера все-таки напился, а утром проснулся в номере гостиницы в теплых объятьях молодой женщины и долго вспоминал, как ее зовут, неудобно обращаться к человеку, не называя по имени, но так и не вспомнил. Незнакомая женщина оказалась легкой, милой, остроумной, и Олегу приходилось делать усилие, чтобы смеяться над ее шутками, самому шутить, чтоб не обидеть ее, не показаться унылым болваном.

Проводив женщину, взял такси и помчался в Успенский монастырь. Вдовин жаждал увидеть Таню, эту необыкновенную женщину, которая преобразила, переродила жизнь московского гуляки. Он живо представлял ее по рассказу отца Михаила, хотел убедиться: такова ли она на самом деле, познакомиться с ней, поговорить, почувствовать на себе ее чары. Может быть, она знает о жизни то, что ему неведомо, то, о чем он даже не догадывается. Видимо, в глубине души Олега тлела надежда, что вдруг и на его теперешнюю одинокую жизнь, которой он стал изредка тяготиться, она подействует благотворно.

Утро было солнечное, теплое. Вдовин резво взлетел по каменным ступеням широкой лестницы на холм, на площадь перед белой приземистой церковью Казанской Божьей Матери с синим куполом. И на площади, и на территории монастыря было ухожено, чисто, уютно, чувствовались женские руки монахинь. Дверь в церковь распахнута, слышно пение церковного хора. Там теперь молятся Богу за нас грешных отец Михаил и матушка Татьяна. Олег двинулся к паперти, но чем ближе он подходил, тем нерешительней, взволнованней были его шаги. Пришли мысли: не смутит ли он их своим присутствием? Пожелает ли отец Михаил знакомить его с Татьяной? Не увидит ли он в том, что Олег примчался сюда, нехорошего умысла с его стороны? Вдовин приостановился возле ступенек паперти, чтобы обдумать эти неожиданные вопросы. Поющие, тонко и печально, девичьи голоса волновали его все сильнее и сильнее. Олег стал чувствовать свое бьющееся сердце, появилось ощущение, что если он ступит на первую ступеньку паперти, то навсегда потеряет многое из того, чем жил раньше. Потянуло повернуть назад. Несколько мгновений он колебался. Ему вдруг показалось, что он вечность стоит у церкви, раскачивается, как маятник, взад-вперед. И Олег решительно шагнул вперед, прошел мимо паперти, мельком увидел в раскрытые двери верхнюю часть иконостаса, жарко горящие свечи, склоненные спины молящихся, и торопливо сбежал по тропинке с противоположной стороны холма вниз, туда, где жизнерадостно шумела улица.

Мой брат

Рассказ

Мне казалось, что я хорошо знаю своего старшего брата Валеру, пока не произошла эта ужасная история. Трагически завершилась она совсем недавно, всего три года назад.

А когда началась? Может быть, в девяносто пятом, когда я, директор собственного и процветающего в те годы издательства, соблазнился на уговоры туристического агентства купить на Канарских островах в одном из клубов ежегодную неделю на двоих. По глупости решил, что смогу каждый год летать на Канары и писать среди пальм в тиши и тепле под шум волн свои рассказы и романы. Я тогда представлял себе эти острова тропическими, сплошь покрытыми непроходимыми зарослями из кокосовых пальм, бананов и манго с ананасами. Виделись мне там песчаные пляжи по всему побережью.

Действительность, как всегда, оказалась иной. Канарские острова были вулканического происхождения и представляли собой каменистую пустыню с редкими чахлыми кустиками, похожими на верблюжьи колючки, и пыльными зарослями невысоких лопушистых кактусов, густо разбросанных по острову небольшими колониями. На острове Тенерифе, где был мой клуб, только в горах на полпути к кратеру вулкана Тейде были лесистые заросли тонких кривых деревьев да невысоких канарских сосен. Правда, на территории клуба вокруг чистого бассейна было зелено: огромные фикусы, пальмы, кусты бананов, другие неизвестные мне южные деревца с крупными цветами всех оттенков. Неподалеку от клуба недавно, видно, посажена молодая пальмовая роща. По всей ее площади были протянуты резиновые шланги с маленькими дырочками у стволов, откуда постоянно сочилась вода. Иначе пальмы не могли расти. Влаги совсем не было на этой сухой вулканической поверхности острова. Все побережье каменистое. Черные обугленные скалы то ровной отвесной стеной спускались к воде, то в беспорядке громоздились на берегу, торчали из океана. Волны играли среди черных камней, таких острых, что по ним трудно было войти в воду, не порезав ноги. Только в некоторых местах были маленькие бухточки с мелким черным песком, вернее, вулканической золой, которую постоянно полоскали мутные грязно-черные волны. Были и настоящие пляжи с мелким золотистым песком, но его привезли из Африки, из Сахары. Ближайший такой пляж от моего клуба Санинндейл Вилладж находился за четырнадцать километров. Рейсовых автобусов не было, и до пляжа нужно было добираться либо на такси, либо брать машину на прокат. Но у нас с Таней, моей женой, за неделю не нашлось ни одного дня, чтобы полежать на пляже. Все время мы провели в организованных экскурсиях по острову, осмотрели все достопримечательности, побывали на всех знаменитых развлекательных мероприятиях.

На следующий год Таня категорически отказалась лететь на Канары. Что там делать? Все увидели, везде побывали. Лететь далеко, семь часов, дорого. Если хочешь писать, говорила она мне, полетели в Ялту, в Дом творчества. Но черт тянул меня на Канары. Это обо мне писал Некрасов: «Мужик, что бык. Втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттудова не выбьешь. Упирается, а на своем стоит!» Но одному ехать не хотелось. Апартаменты в клубе были на двоих. И тут мне под руку подвернулся брат Валера.

Был он на два года старше. И по складу характера, и внешностью Валера отличался от меня. Был основателен, нетороплив, постоянен в своих пристрастиях. Не любил мотаться по свету, как я. У нас в деревне говорили, что он пошел в отца, а я в деда с материнской стороны, такой же непоседа. Внешне он был мужественен, лицом сухощав, смугл, с прямым носом, с красивыми темными бровями. Я рано начал лысеть, а у него до того времени были темные густые волосы. В юности я однажды услышал разговор деревенских женщин о нас, братьях. Они говорили, что Валера интересней, чем я, лицом, красота у него какая-то благородная. Меня слова эти, честно говоря, неприятно задели, но брату я не завидовал, слишком мы были разными. Если меня полжизни носило по стране, пока я не осел в Москве, то Валера всю жизнь проработал на одном месте на химическом заводе в нашем районном городке Уварове старшим аппаратчиком. Работал бы там и сейчас, если бы завод не остановили реформаторы, а всех рабочих не отпустили в бессрочный отпуск без сохранения заработной платы. Женился он сразу после армии на легкомысленной и ветреной девчонке, которая любила легкую веселую жизнь, застолья, гулянки, мало думала о доме, о семье. Сын родился у них довольно быстро. Потом появилась дочь. Лет пятнадцать Валера терпел беспечную жизнь жены, пока не узнал о ее романе со знакомым шофером. Они разошлись.

Женщинам Валера нравился, поэтому после развода он не был долго один. Почти в каждый свой приезд из Москвы в родные края я заставал брата с новой женой. В те дни, когда я подыскивал среди друзей себе попутчика на Канары, Валера приехал в Москву развеяться после разрыва с очередной женой. Все эти разводы он воспринимал с иронией, посмеивался над собой, особенно не переживал. Я думаю, что давались они ему легко.

Валера ни разу не был за границей, и мне пришла в голову шальная мысль: предложить ему слетать со мной на Канары. Он согласился.

В аэропорту острова Тенерифе я взял машину на прокат, и мы покатили в клуб. Я чувствовал, что Валере приятно сидеть в новенькой машине, мчаться по прекрасной дороге по побережью. Он улыбался, глядел на спокойный солнечный океан, на скалистый берег, и я стал смотреть вокруг его глазами, глазами свежего человека, для которого все ново. До Канарских островов мы с Таней побывали во многих странах, пересекли всю Америку на машине от океана к океану, бывали в Мексике, всю Европу исколесили. Видели более экзотические места, потому-то, думаю, Тенерифе и не произвел на нас особого впечатления. А Валера нигде не был. Когда я представил себя на его месте, то вдруг даже пыльные заросли кактусов вдоль дороги на склонах холмов показались мне прекрасными, правильный серо-коричневый конус вулкана Тейде вдали, с зацепившимся за вершину серым облачком, увиделся таинственным и очаровательным, а небольшие поселки рыбаков, прилепившиеся к скалам на берегу, необыкновенно романтическими.

– Представляешь, когда-то здесь стояли пиратские корабли! – взглянул на меня брат блестящими глазами, указывая на бухту, мимо которой мы проезжали.

Он показался мне в тот миг похожим на подростка, и я не удержался, засмеялся, кивнув:

– Ну да, – и добавил с улыбкой ему в тон, – чего только эти берега не повидали.

Ослепительно белые на солнце угловатые домики клуба; чистенькие дорожки, вдоль которых в черной земле, похожей на угольный шлак, росли необыкновенные тропические растения и цветы; белые каменные стены невысоких заборов сплошь увитые цветущими растениями; наши тоже белые внутри апартаменты – восхитили его. Он заглянул в холодильник, пооткрывал дверцы всех многочисленных шкафчиков, удивляясь тому, что даже посуда есть, потом включил телевизор, потрогал, покачал рукой матрас на застеленной белым покрывалом широченной кровати.

– Как чистенько, как бело все! – проговорил он и воскликнул, глядя в окно: – Смотри, океан видно! Какой он необыкновенно голубой на фоне белых домов!

Я вспомнил, как Таня фыркнула, войдя впервые в апартаменты и увидев, что это всего-навсего комната метров пятнадцать, заставленная многочисленной мебелью:

– Ну и апартаменты! Я думала тут черт знает что, а это обычный гостиничный номер…

Валера вышел на балкон, большой, чистый, с шезлонгами и круглым пластмассовым столом.

– На море, на море! – запел брат. – Море скучает без нас… Пошли поплаваем, – повернулся он ко мне.

– Я не хочу, чтобы ты в первый же день инвалидом стал. Вещи разберем и поплаваем в бассейне.

– Какой бассейн! Когда океан рядом. Я не сумасшедший!

– Если ты тут, – указал я в окно, – полезешь в воду, тебя именно за сумасшедшего примут. Только сумасшедший по таким камням полезет здесь купаться. Пляж подальше. Мы туда еще успеем…

Мы разобрали сумки, повесили вещи в шкаф и прямо в плавках, с полотенцами через плечо пошли в бассейн, где всегда плескалось, плавало несколько человек. Голубая прозрачная вода, белые пластмассовые лежаки и шезлонги на берегу под пальмами и широкими банановыми листьями, ресторанчик со столами возле воды, креветки с прохладным чудесным пивом, бильярдные столы возле воды – все приводило брата в восторг.

– Живут же люди! – покачивал он головой, отрываясь от кружки с пивом.

– Не живут, а отдыхают, – поправлял я с видом бывалого человека. – Живут они где-нибудь в скучной Европе.

В этот же день мы съездили на пляж, потом побывали в аквапарке Октопус, где, как дети, резвились, с визгом летали на спинах по мокрому пластмассовому желобу с высоченных горок в бассейн, прыгали с вышек. Вечером долго сидели в нашем ресторанчике на берегу бассейна, слушали, как тягуче и томно перекликаются цикады, смотрели, как черно возвышается на полнеба среди ярких южных звезд вулкан Тейде, на склонах которого мигали, переливались огоньками многочисленные поселки местных жителей, играли в бильярд. В бассейне, вдали от нас, все время забавлялась, резвилась юная парочка, все время слышался легкий плеск воды, смех, счастливое повизгивание. Освещенная фонарями изумрудная вода тихонько колебалась, поблескивала. Я чувствовал непонятную сладкую грусть, легкую хмель от вина, хотелось, чтобы эта ночь тянулась бесконечно. Мне почему-то казалось, что то же самое испытывает Валера. Я радовался, что приехал сюда с ним.

Утром я повез его показывать остров: вулкан, с потоками застывшей лавы, с огромными валунами, с безжизненным выгоревшим полем, до самого горизонта без единой травинки, без единого кустика, напоминающим лунный пейзаж; знаменитый парк попугаев, весь утопающий в зелени, с прекрасным дельфинарием. Потом погуляли по улицам столицы острова Санта-Крус-де-Тенерифе. Обедали в рыбачьем поселке Лос Абригос, в рыбном ресторане. Я заказал самые, на мой взгляд, экзотические блюда: лангуст, осьминога, устриц. Он попробовал на вкус порезанные щупальца осьминога и заключил:

– Наш рак лучше… – потом с отвращением указал на распахнутые перламутровые раковины устриц. – И ты эту гадость есть будешь?

– И ты будешь!

– Я не утка.

В детстве мы собирали в речке ракушки и кормили уток.

– Деликатес, – засмеялся я.

– У нас в речке этот деликатес пожирнее будет… Хотя б сварили, а то живьем…

Он, ехидно ухмыляясь, смотрел, как я выковыриваю ножом из раковины живое мясо устрицы и закусываю им водку. Наконец соблазнился, покушал.

– А под водочку ничего идет… – и засмеялся. – А я боялся, что дома скоро нечего будет есть, зарплату не дают. Вернусь, этим деликатесом питаться буду. У нас им все речки забиты…

Вечером свозил я брата в Экзит-Палас в городе Плайа де лас Америкас на национальные испанские танцы фламенко. С каким восхищением и восторгом смотрел брат на сцену, где, как огонь, полыхала танцовщица. Он забыл о вине, еде, которой был заставлен стол перед нами, не сводил глаз со смуглой испанки с гладко зачесанными назад жгуче-черными волосами с высоким бантом на затылке. Как гибко, как игриво-изысканно изгибала она свой тонкий стан в быстром танце под звучную испанскую музыку, как невесомо и грациозно вскидывала руки, играла пальцами, будоража сердце ритмичным стуком кастаньет! Как, приостанавливаясь, легко и звучно прищелкивала, стучала каблуками и вдруг игриво и изящно отбрасывала ногой широкое длинное платье с многочисленными оборками, резко вздымала их вверх, показывая на миг белые нижние юбки!