скачать книгу бесплатно
Тогда «ухо и око государево» снова склонилось над плечом царским, и торопливо, шепотом, Семен Никитич излагал своему венценосному племяннику те планы, которые назрели в его мыслях не вчера и не недавно, а на протяжении долгих месяцев усиленных дум, планы – погубить бояр Романовых.
Он говорил. Борис слушал. Изредка только гримаса отвращения пробегала по губам царя, и полные ужаса слова срывались с языка:
– Полно, боярин! Да можно ль так? Да ведь они ближние мои «думцы»? Ведь вельможи первые на Руси?
– И… и… государь великий! Не бойся! А Бельский? А Мстиславский? Нешто не первыми они близ трона царского стояли покойному Грозному царю? Мстиславский[2 - Мстиславский приходился родственником Иоанну Грозному.] по крови ближе чай был, нежели Никитичи, а по твоему приказу куды они девались, те старики? Ты только мне повели, а уж я сам управлюсь с ними! Так оплету, такую завируху заварю, что и оглянуться не успеешь, как твои первые ближние вельможи последними изменниками царскими перед очами всей Руси предстанут. Только попусти, только дозволь!
Шепот Семена, его бледное лицо, его трепещущие речи тяжелыми цепями, грузным камнем падали на сердце царя… Он задыхался. И гадок, и страшен казался ему в эти мгновения его дядя, собиравшийся так легко оклеветать и погубить невинных, порождением ада чудился он ему.
Но тонкая, жалящая как змея, мысль тут же одновременно вползала в голову царя.
– Полно! Невинные ли? Взглянуть достаточно на Федьку Романова, на его царственную осанку да на великокняжий вид… Чай не раз мнил себя орлом на царском престоле… Небось!..
И снова словно огненными буквами пронизали страшные слова мозг Бориса:
«От рода Романовых восстати и имать скипетродержец Российский!»
Инокиня Марфа (великая старица Марфа; в миру Ксения Иоанновна Романова, до брака Шестова) – мать царя Михаила Федоровича, супруга Фёдора Никитича Романова (патриарха Филарета).
Дрожь ужаса пронизала все существо царя. Холодный пот выступил у него на лбу.
– А Федя… сын! Законный мой царевич… приемник! Куды ж они его?.. Злодеи! Изверги! Пусть гибнут лучше, нежели Феодора моего лишать престола, детище мое, царский корень мой!
И, задыхаясь от волнения, царь порывисто привстал с места.
– Семен Никитич! Дядя! – произнес он чуть слышно, срывающимся шепотом, – делай, что знаешь, губи, кого знаешь, лишь бы сохранить державу царевичу Феодору, возлюбленному сыну моему!
VI
Тихая, ясная весенняя ночь веяла над Москвой. Молодой месяц заливал своим неверным голубоватым светом все сорок сороков московских церквей и соборов, и крепкие стены Кремля, и широкую полосу Москвы-реки, казавшейся плавленой серебряною рудою теперь в фантастическом лунном сиянии.
В этом серебряном море особенно рельефно выделялись хоромы с пристройками богатого Годуновского подворья, выходящего одним углом на Троицкую, а другим на Никольскую улицу, бывший двор князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата царя Иоанна Грозного, казненного царем.
Здесь, в хоромах царя Бориса на его Годуновском подворье близ Троицкого монастыря, у церкви Богоявления, у митрополичьего двора, хозяйничал дядя царский, Семен Никитич.
В эту тихую лунную весеннюю ночь, казалось, один только он не спал во всей Москве.
В сильном волнении, быстро шагал Семен Годунов по просторной горнице своей опочивальни; он то приближался к окну и дрожащей рукой отбрасывал тафтяную занавеску, то снова принимался ходить из угла в угол, поминутно отпивая из серебряного ковша с холодным медом, стоявшего на столе.
Неожиданно легкий свист раздался под самым окном боярской опочивальни.
Семен вздрогнул всем телом.
– Наконец-то! – произнес он чуть слышно и рукавом кафтана отер пот, мгновенно выступивший на лице. Быстро своей крадущейся походкой прошел он в сени мимо крепко спавшего дворецкого и двух челядинцев, которые стерегли у порога боярский покой, и чуть слышно приотворил входную дверь, ведущую на рундук (крыльцо). Месяц ласковым взглядом глянул ему навстречу.
– Ты, Алексашка? – чуть слышно спросил боярин, впиваясь глазами в группу ближних кустов, посеребренных тем же матовым сиянием.
– Я, боярин! Дозволишь? – ответил тихий голос из кустов.
– Входи и ступай за мной!
Мгновенно темная тень выросла перед Семеном Годуновым.
Невысокая плечистая фигура человека двинулась за хозяином неслышно в сени, мимо сладко похрапывавших холопов.
Ни словом не обмолвился боярин со своим спутником, пока не вошел в свою постельную горницу. Здесь Семен Никитич тяжко опустился на лавку, сделав знак своему гостю приблизиться.
Это был человек лет сорока, с черными, исподлобья поглядывающими злыми глазами, с низким лбом, с широко развитой челюстью.
Одет он был в желтый кафтан дворового человека, крепко опоясанный красным кушаком. Шапку он скинул с головы еще до входа в хоромы; густые, спутанные, чуть седеющие уже, черные волосы, взлохмаченные и густые, покрывали почти до бровей и без того низкий лоб, придавая что-то зловеще-хищное лицу этого человека.
– Ну, Бартеньев Второй, что скажешь? Все ль исполнил, как было указано тебе от меня? – произнес царский окольничий, впиваясь в лицо пришедшего человека своими маленькими, но зоркими глазками.
– Как приказал, все, государь-боярин, исполнено по приказу твоему. Вот корешки в мешке наговоренные, а вот и перстенек заветный боярина моего Александра Никитича! – и, говоря это, Бартеньев Второй вынул из огромного своего кармана небольшой мешок, а вслед за ним вытянул из-за пазухи и великолепный алмазный перстень с печатью. Семен Годунов почти вырвал перстень из рук холопа и жадным взором впился в печать, вырезанную на нем.
– Молодец ты, Алексашка! – забывшись на минуту, почти в голос крикнул он, рассмотрев буквы печати, и маленькие глазки его загорелись и заискрились, как у змеи. – То есть так угодил ты мне перстеньком и корешками, что век твоей заслуги не забуду! Сказано тебе было, что, как только бояр твоих под розыск подведут, от их живота и именья, коими государь великий за мою верную службу меня пожалует, тебе немалую толику уделю. А пока что, держи!
И, вытащив из кармана объемистый кошель с деньгами, Семен Годунов бросил его Бартеньеву, ловко подхватившему на лету щедрую боярскую подачку.
– А только уговор помнишь? И клятву тоже? – сурово добавил боярин, подозрительно поглядывая на раболепно кланявшегося ему и благодарившего Бартеньева Второго. – Что б ни одна душа не проведала, что ты корешки наговоренные в мешке за боярской печатью Александра Никитича сам подкинул в подвал второго Романова, да перстенечком с его печатью припечатал их. И на розысках и под присягой помни, во имя Бога помни, Алексашка, не то погубишь себя и меня!
– Буду помнить, государь-боярин, буду помнить! И сказывать всем стану, что мне, как ключарю, казначею боярскому, как первому и верхнему над всей челядью холопу, заведомо известно о том, как мешок сей с корешками наговоренными против царского здравия мой хозяин, боярин Александр Никитич, от вещуньи московской привез и в подвалах своих схоронил за своей боярской печатью. Все, как ты приказать изволил, государь-боярин, все так показывать и стану.
– Ну то-то же, смотри! Не оплошай, а тапереча…
Тут Семен Годунов затеплил свечу от спускавшегося над столом потолка паникадила, отломил кусок воска от нее, помял в руках и, разогрев на свечке, приложил к концам бечевки, связывавшей отверстие мешка, переданного ему Бартеньевым. Затем, взяв перстень, похищенный Бартеньевым у его хозяина, боярина Александра Романова, сделал оттиски печати на воске и запечатанный таким образом мешок с корешками вместе с Романовским перстнем передал Бартеньеву.
– Тапереча спеши… Ночи весенние коротки, до рассвета все уладить надыть! – зашептал он, весь охваченный волнением. – Спеши к себе домой на подворье Александра Никитича, милдружка нашего. Там спустись в подвал да и кинь туды мешок с корешками наговоренными. А перстенек на старое место положь, чтоб, храни Гос подь, боярин, чего доброго, пропажи не хватился до времени. А награжу я тебя по-царски за это, Алексашка, за то, что бояр своих пособишь мне избыть. Ступай же, ступай скореича, да гляди в оба, не оплошай, смотри, чтоб не приметили ни здешние мои, ни ваши романовские холопы.
– Ладно, не оплошаю, государь-боярин… Не приметят. Будь покоен!
И с низкими подобострастными поклонами Бартеньев Второй пятился к двери, ужом проскользнул из боярской опочивальни и шмыгнул из сеней на двор.
Следом за ним прокрался и сам боярин, крепким засовом задвинул он двери и вернулся в опочивальню. Здесь он одним духом осушил оставшийся на дне кувшина мед и со вздохом облегчения опустился на лавку.
– Свершилось! Кончено! – произнес он замирающим шепотом, и маленькие глазки его зловеще засверкали. – Что-то запоете таперича, какую песенку, бояре Романовы, «славные Никитичи», когда найдутся корешки заветные, наговоренные против царского здравия в ваших романовских подвалах? Небось, и печать романовская, все ее знают, как и перстенек заветный!.. Не отвертеться таперича… Ни в жисть.
Он с наслаждением потирал похолодевшие, потные от волнения руки, и злорадная улыбка, похожая скорее на гримасу, нежели на улыбку, развела его губы.
– А жаль, – мысленно добавлял боярин, – жаль, что не старшего Никитича, не Федьку окаянного, главного врага нашего, кичливого, гордого, подвести к ответу с корешками придется, а Александра только… Да что делать станешь! Нет изменников среди холопей Феодоровых… Все до единого за боярина своего Феодора Никитича помрут, никакими посулами их не купишь. А у Александра Никитича нашелся такой холоп. За мошну червонцев Бартеньев Второй господина своего, боярина, продал. Ах, только довелось бы ему до конца довести, только бы корешки заветные в подвал занести и бросить, чтобы никто из челяди не приметил, да и перстень боярский вернуть! А коли одного брата уличат в измене, других и подавно легче под розыск подвести! – с новым приступом злобной ненависти произнес боярин и опять, как лютый зверь, заметался по горнице, строя в мыслях новые козни и обдумывая подробно все новые и новые темные дела.
VII
Майский день выдался теплый и ясный на славу. С самого раннего утра бояре Феодор и Михаил Никитичи с князем Борисом Ивановичем Черкасским, мужем Марфы Никитичны, да с братьями князями Иваном и Василием Сицкими, во главе целой дружины кречетников, конюхов и стремянных отправились на ловы, пользуясь дивным праздничным днем.
На Романовском подворье остались только женщины. Веселая Настя целое утро ластилась к Ксении Ивановне, прося отпустить ее да Таню с Мишей с мамушкой и сенными девушками в ближние рощицы на Москву-реку, собирать первые весенние ландыши.
– Вели, матушка-сестрица, каптану запрячь да вершников отрядить дворецкому, и мы хошь погуляем маленечко, хошь духом весенним надышимся, хошь попоем песни на воле.
Колыбель Михаила Федоровича Романова. Картина Н. Степанова
А Таня и Миша, прыгая подле матери, ласкаясь к ней, лепетали ту же просьбу своими звонкими детскими голосенками.
– Отпусти, мамушка! Глянь-ка, как солнышко светит да печет. Больно жарко у нас в садочке, а в роще-то над рекой страсть как хорошо! Настя хороводы с девушками водить станет; венки нам из цветиков совьют… И тебе с бабушкой да тетушке княгинюшке Черкасской привезем цветочков!
Впрочем, просила из детей только одна Таня. Пятилетний Миша больше ластился к матери, зарываясь головенкой в шелковые складки ее праздничной телогреи, и то и дело обнимал мать своими крошечными ручонками.
Тревожно глянув на старую боярыню Шестову, Ксения Ивановна проговорила, не выпуская из объятий своего сынишку.
– Уж и не знаю, что делать, матушка, не случилось бы с детками лиха какого!
– Какому же лиху случиться! – горячо запротестовала Настя, красивое личико которой так и искрилось молодым веселым задором. – Говорю, вели с нами вершников отрядить да дворецкому накажи ехать. Ей же ей, ничуть не страшно, сестрица!
– Да тебе что страшного, затейница! – сурово заворчала на молодую девушку строгая боярыня Шестова, недолюбливавшая молоденькую боярышню. – Тебе-то какое лихо! Ишь, под небеса выросла, а разума не набралась… Все бы тебе резвиться да с детьми прыгать, да бегать… Замуж тебе пора. Вон Иринья Никитична за Ивана Ивановича Годунова[3 - Борис Годунов женил одного из своих племянников на Ирине Никитичне Романовой.] как вышла, небось словно в раю живет… Надо бы Феодора Никитича упросить, чтобы перед царем за тебя слово замолвил, чтобы сам батюшка-государь тебе другого своего родича али свойственника какого посватал. То-то, ладно было б, Настюша, то-то б ладно… Довольно в девках засиделась, семнадцатый годок стукнул – убрус надевать пора.
– Да что ты, матушка-боярыня… Аль я дома тебе надоела? – вся вспыхнув, как маков цвет, закрываясь узорчатым рукавом своего яркого летника, прошептала Настя, и крупные слезы выступили на ее за минуту до этого веселых синих глазах.
В одну минуту маленький Миша отскочил от матери и кинулся к своей молоденькой тетке, обхватил ручонками ее колени, прижался к ним кудрявой головенкой и залепетал, глядя на бабку не по-детски серьезными глубокими глазами:
– Не надо, баба, не надо обижать Настю!
– И впрямь, матушка, – вступилась Ксения Ивановна, – не обижай Настюшу… Она словно солнышко майское у нас в терему… Иной раз придет из Царской Думы Феодор Никитич горазд больно хмурый, а прибегут детки с Настей, зачнут лепетать да смеяться, да игры при нем затеют всяческие, глядишь и прояснится наш ясный сокол. По моему глупому разуму хошь бы и вовсе Настюше остаться с нами, радехонька была бы!
– Бог с тобой, сестрица, девка не соленье какое, чтобы ее в кадушке беречь! – засмеялась княгиня Марфа Черкасская, старшая из сестер Романовых. – Придет ее время, найдется добр-молодец, так отдашь поневоле. Так я верно ль говорю, Настя? – добавила она.
Но Настя молчала. Лицо ее пылало от смущения. Глаза потупились в землю.
Зато за нее заговорил снова маленький Миша.
– Не отдам тети Насти никому. Моя тетя Настя! – заявил он с таким решительным видом, что все присутствовавшие покатились со смеха, а боярыня-мать схватила на руки мальчика и покрыла его личико горячими поцелуями.
– Желанный мой! Все кажись для тебя сделаю, чего ни попросишь, соколок мой ясный!
Вмиг смущенные глаза Насти засверкали лукавыми огоньками. Она быстро метнулась к мальчику, прижала алые губы к его румяной щеке и зашептала ему что-то на ухо, поблескивая глазами.
И вот снова раздался звонкий голос Миши:
– Отпусти нас в надречную рощицу нынче, матушка! Настя просить велела!
– Ай да Настя! Ишь, какая ловкая! Провела меня, нечего сказать! – добродушно рассмеялась Ксения Ивановна.
– Ну, да делать нечего, от слов своих не отрекусь. Сказала, что все сделаю, чего ни пожелает Мишенька, так тому и быть. Эй, мамушка Кондратьевна, покличь дворецкого Сергеича, вели ему каптану снарядить да вершников… Да сюды зови его, хочу сама приказать блюсти боярчат настрого, – коротко и энергично отдала приказ старшей своей челядинке Ксения Ивановна.
Та бросилась исполнять ее приказание. Через минуту на пороге горницы появился с низкими поклонами седой, но еще не старый человек, худой, подвижной и быстрый как юноша, с честным, открытым лицом и проницательными глазами, любимый дворецкий Феодора Никитича.
Строго-настрого приказала ему Ксения Ивановна на прогулке глаз не спускать с боярчат, расставить стражей, верховых, пока они будут играть и резвиться в роще.
Как только отпустили дворецкого, мамушка с сенными девушками засуетились, снаряжая детей и боярышню к немалому восторгу последних.
* * *
Привольно и хорошо ехать в прохладной, обитой лазоревой тафтой каптане (крытая зимняя повозка), на мягких подушках, настланных поверх лавочек.
Спущены темные занавески, но бойкие пальчики Танюши или красивые холеные ручки Насти то и дело отгибают край их, и сквозь слюдовое оконце бойкие глазенки заглядывают на улицу под неумолчную воркотню мамушки.
В каптане сумрачно и прохладно. Кроме Насти, детей и дородной мамушки, тут еще четыре сенных девушки, и все же хватит места хоть еще на десятерых.
По обе стороны каптаны и на конях, запряженных цугом, скачут вершники из Романовской челяди. Дворецкий Сергеич примостился на козлах, рядом с возницей. Хотя до надречной рощицы рукой подать, да не пешком же идти туда детям и сестре таких именитых бояр, как Романовы!
Вот проехали улицу, еще крестец миновали, чье-то подворье и стали спускаться под гору…
Остановилась каптана… Под сильной рукой поддалась дверца и, весело щебеча, выпорхнули наружу сначала бойкая Настя, накрывшись фатой, за ней детки и девушки. Выползла, тяжело отдуваясь, и дородная мамушка, не переставая ворчать.
Дивно хорошо в надречной рощице… Там между деревьями сверкает голубая полоса Москвы-реки… Кругом теснятся белостволые нежные, стройные как девушки, березки. А дальше, за осоками, раскидисто свесившимися над водой, над топкими зелеными озерками-болотцами целый ковер белых, словно на картине нарисованных ландышей! С веселым смехом бросились к ним дети во главе с Настей.
– Цветики, цветики лесные! – лепетали они, наперегонки срывая цветы. – Таких цветиков не нарвешь в саду Романовского подворья!
Сенные девушки помогали собирать ландыши и составлять из них пышные букеты.
Когда руки всех были полны белыми пахучими цветами, Таня с важным видом отвела в сторону своего маленького братишку и оживленно зашептала ему на ухо:
– Давай венок Насте сплетем. Пущай, словно царевна лесная, она у нас станет! Пущай покрасуется в белых цветочках!
– Сплетем, сплетем! – весело кивая своей кудрявой головенкой, залепетал Миша, души не чаявший в своей маленькой тетке.
Сказано – сделано. Закипела работа. Сенные девушки ловко свивали стебли цветов, перевивали и связывали их травами.
Вот, наконец, готов белый прекрасный убор на красивую девичью головку. Словно Божий день, хороша в нем Настя!
Как увидели ее Таня и Миша в этом скромном и прелестном венке из душистых лесных весенних цветов, так и кинулись обнимать тетку и душить ее поцелуями.
– Красавица! Лапушка! Голубушка наша!
– Да полно вам, озорники, полно! – отмахивалась от племянников молодая девушка.
И, выскользнув змейкой из рук детей, она кинулась от них с веселым смехом туда, в самую чащу и глубь рощи. С быстротой серны мчалась Настя. Вот проворными руками раздвинула кусты, вот юркнула за ними… Вот метнулась за следующую группу густо разросшихся берез и… с легким криком испуга и неожиданности остановилась, как вкопанная, посреди чащи.
VIII
Прямо перед ней, словно из-под земли, выросла невысокая, но плечистая фигура мужчины, вернее юноши, одетого в простой кафтан, подпоясанный поясом, с котомкой за плечами, с потертым колпаком на голове, какие носит в летнюю пору бедный народ в Москве, и с сучковатой дубинкой в руках.
Но под этой бедной мещанской одеждой все же на диво статна была широкоплечая фигура юноши, а из-под колпака зорко, по-орлиному глядели его светлые, живые, проницательные глаза, освещая некрасивое, безусое лицо, обрамленное рыжеватыми кудрями, выбивавшимися из-под шапки. Две крупные бородавки портили общее впечатление внешности юноши, но все же она была привлекательна тем особым выражением энергии, смелости и ума, которым дышала каждая черточка этого далеко не пригожего, но удивительного и без красоты лица.
Первой мыслью Насти, едва пришедшей в себя от неожиданности, было:
– Где-то видела я эти глаза, эти губы и рыжие кудри! Где только? Не ведаю! Не упомню!
А он уже улыбался, глядя на девушку своими орлиными глазами. И улыбка детски-добродушная и мужественно-смелая в одно и то же время удивительно шла к его чертам, преображая их в одно мгновение, делая их пленительными и приятными.
