Некрасивая

– Лидия Павловна Студнева, дама немецкого дежурства, – отвечала я и голос мой почему-то предательски дрогнул.

«Вот-вот, показалось мне» – сейчас Лидия Павловна подойдет и скажет бабушке, что не смотря на то, что я учусь хорошо и выдержала экзамены прекрасно, класс не выносит меня, не терпит и мне станет от ее слов так мучительно-стыдно на душе, хоть сквозь землю провалиться. И едва чувствуя ноги под собой я передала Ни, бабушкиной спутнице и поторопилась подойти к высокой, стройной лет тридцати пяти даме, в синем платье с сухими как у цыганки черными волосами и серыми немного выпуклыми, глазами на худощавом энергичном и красивом лице.

– Лидия Павловна, моя бабушка, просит вас пойти к ней переговорить по делу! – делая по правилу институтского устава реверанс фрейлейн Студневой – произнесла я. Она тотчас же отложила вязанье, которым занималась дежуря в зале и, слегка обняв меня за плечи, пошла со мной по приемной.

– Ваша внучка, графиня – прекрасная девочка, – заговорила Студнева через две минуты, почтительно склоняясь перед бабушкой, – экзамены она выдержала блестяще и манеры ее не оставляют желать ничего лучшего. Вообще все начальство с Александрой Платоновной во главе и мы скромные служащие очень-очень довольны вашей девочкой! – заключила она, ласково улыбнувшись мне подбодряющей улыбкой. Бабушка положила мне руку на плечо и произнесла со своим обычным спокойствием в голосе:

– Очень рада Ло, что вы заслужили такой лестный отзыв в короткое время. Надеюсь что мнение о вас начальства не изменится и дальнейшее время вашего пребывания здесь, а теперь я попрошу вас, cherè mademoiselle, принять на себя труд взять деньги назначенные мной Ло на ее маленькие потребности и распоряжаться ими, так как, вероятно, крупных сумм девочкам не полагается иметь на руках, – обратилась бабушка к Лидии Павловне и вручила ей небольшой конверт.

Затем она подала руку классной даме, и когда та отошла от нас, стала собираться домой. Отыскивая бабушкину муфту, на которой успела улечься Ни, я вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд, устремленный на меня.

Взглянула и вспыхнула от смущения и обиды. Большие лукавые и насмешливые глаза Незабудки, очутившейся с нами совсем неожиданно по соседству, впились мне пристальным, взглядом в лицо. Другая пара глаз таких же голубых и красивых, как две капли воды похожие на глаза Оли Зверевой также беззастенчиво и насмешливо, в свою очередь, рассматривали меня. Около Незабудки сидел розовый упитанный пятнадцатилетней кадетик, очевидно её родной брат и оба они, глядя на меня бойко и оживленно о чем-то шептались. Но вот поднялась бабушка, собираясь уходить. За ней Зи и мы все направились к двери. Проходя мимо скамейки занимаемой Незабудкой и её братом, я услышала относившиеся бесспорно по моему адресу произнесенные маленькой насмешницей стишки:

Умница разумница,Об этом знает вся улицаПетух да курицаПоп Ермошка,Да я немножко…

И тот же насмешливый голос прибавил еще тише, но так чтобы я могла услышать однако, обращаясь к соседу-кадетику.

– Послушай, Мишук, разгадай ты мне загадку: когда ум бывает глупым, как пробка?

И давящийся от смеха звонкий шепот мальчика, отвечал не медля ни минуты сестре:

– Когда он бывает в графине!

И оба и кадетик и Незабудка так и залились при этом торжествующим смехом.

Шутка была плоска и неостроумна, совсем ребяческая шутка, в сущности, но она почему-то уколола меня, залила мое лицо румянцем, а сердце обидой. Я не могла однако не понять тут же что злою выходкой Незабудки руководила, исключительно, зависть. Девочка не могла не услышать похвал, расточаемых на мой счет Лидией Павловной и расплачивалась за них теперь по-своему. Но… Мне все-таки было очень больно выносить все эти незаслуженные обиды, так нестерпимо больно, что моя маленькая душа разрывалась на тысячи кусков.

И краску волнения и затуманенные слезами глаза, бабушка приписала моему волнению вследствие предстоящей разлуки с ней.

– У вас доброе сердце, Ло и вы заслуживаете всяческой похвалы и поощрения! – говорила она, стоя на верхней площадке лестницы, вся высокая, красивая, величественная, как королева. – Я буду спокойна за вас, – положив мне опять свою стянутую лайковой перчаткой руку на плечо, – знаю, что оставляю порядочную, хорошо воспитанную девочку, которая не уронит никаким предосудительным поступком высокочтимое имя своего отца. Ло, дитя мое, вы хорошо поняли меня. Неправда ли?

Я молча наклонила голову вместо ответа, не находя в себе силы отвечать и думала в эти минуты, свою скорбную думу: «Сейчас бабушка поцелует меня в лоб, перекрестит и начнет спускаться с лестницы с тем, чтобы уехать от меня надолго, очень надолго, а я останусь здесь, одна, непонятая, одинокая среди толпы чужих девочек, враждебно настроенных ко мне, насмешливых, злых… Как не холодна была всегда со мной бабушка, но все же она мне близкая, родная, единственный „свой“ человек, оставшийся у меня на земле. И вот она уезжает… Оставляет меня одну с моей тоской, с моим страданьем…»

И эта разлука с последним близким мне в мире существом показалась мне до того чудовищной и невозможной, что не отдавая себе хорошенько отчета в моем поступке, я бросилась к бабушке, вся дрожащая исступленная и, схватив её руки и покрывая их бурными поцелуями, роняла, как в полусне:

– Бабушка! Милая! Дорогая! Не оставляйте меня здесь! Возьмите с собой! Я буду прилежной и послушной… И там с вами… Мне тяжело… Мне больно… Мне грустно… О, возьмите, возьмите меня!

Я сама, не узнавала себя. Обычно сдержанная, умеющая владеть собой я вся трепетала сейчас как птица… Мое сердце билось… В эти минуты я чувствовала, что люблю мою бабушку, холодную, важную, строгую бабушку, которая называет меня странным именем Ло, говорит мне «вы» и никогда не ласкает меня и которую я до сих пор только беспричинно, странно, боялась… Но сейчас, сейчас эта бабушка дороже мне жизни и если она не приласкает и не поймет меня, мое бедное детское сердчишко разорвется от горя и тоски.

– Ло, дитя мое, что с вами? – услышала я тот же всегда ровный спокойный голос над моим ухом и рука бабушки ласково провела по моим волосам.

Этот ровный голос, эта обидная сдержанная ласка подействовали на меня, как ушат воды, вылитый на голову и тотчас же вернули меня к прежнему спокойствию. Я как-то сразу затихла, замерла… Бабушка меня любит, заботится обо мне, но бабушка не понимает и никогда не поймет меня в своей жизни! Бедная Ло, тебе суждено остаться одинокой! Эта мысль вихрем проносилась в моей голове, пока бабушка говорила мне о том, как необходимо для молодой девушки уметь сдерживать свои порывы.

– Подумайте же Ло, если все мы вдруг стали бы причитать, говорить необдуманные глупости и высказывать нелепые желания, чтобы было тогда? И чем бы мы отличались тогда от дикарей? Будьте же умницей, Ло, и помните, что человеку необходимо постоянно работать над собой и совершенствоваться, чтобы не быть в тягость своим ближним.

О, конечно, она была права бабушка, я не хотела быть никому в тягость и поэтому решила тут же научить сдерживать себя.

И странное дело! Острая боль в сердце прошла настолько, что она совершенно спокойно простилась с бабушкой, с Зи, и только две случайные слезинки упали на шелковистое ушко Ни, лизнувшей в последний раз мою похолодевшую руку.

Все кончилось с этой минуты. Шелест шуршащего бабушкиного платья затих вдалеке и теперь дурнушка Ло, вступила самостоятельно на новую ступень своей жизни.

Глава XI

Заговор

– Meadames, к завтрашнему дню «Спичке» урока не готовить! Бог знает, до чего он дошел – по двадцати страниц задает! Статочное ли это дело! Мы не в старшем классе, чтобы полкниги долбить! – И Ляля Грибова самая предприимчивая и отчаянная девица изо всех «трешниц», если не считать дикарку Аннибал, высоко подбросив кверху учебник истории, испустила воинственный крик, каким должно быть, вопили когда-то краснокожие в девственных прериях.

– Ведь толком же говорили, что у нас на пятницу уроков кучи, а он все-таки задал целую массу из истории, противный. Подло это! – хорохорилась рыженькая Наташа, сверкая глазами и заметно сердясь.

– И откуда прыти понабрался, – вскакивая на кафедру и усаживаясь на её столе как на стуле, спустив ноги через края и болтая ими, кричала Аннибал.

– Раньше был тише воды, ниже травы, задавал мало, спрашивал по-божески, отметки ставил добро, а тут взял да и начал ехидничать. Из спички превратился в змею, – хорохорилась Римма.

– Не в змею, а в тигра лютого, – поправил кто-то.

– Много чести. Слишком благородно для него! Просто, в шакала!

– В гиену полосатую!

– В волка!

– В крысу!

– В злого филина – посыпались со всех сторон сердитые наименования рассердившихся институток.

– А я знаю отчего Спичка испортился! – снова вынырнула из толпы рыженькая Строева.

– Ну!

– Он, душки, с Монаховым, сдружился с «Теоремой» нашим и потом, с физикантом «Мужиком». Разговаривает с ними в учительской, каждую переменку, ей Богу, сама видала! – И Наташа тряхнув рыженькой головкой закрестилась на икону, висевшую в углу.

– Не ври, пожалуйста, рыжонок, он и с Марсом дружит, – поправила девочку Незабудка.

– А разве это хорошо? Инспекторская дружба все равно, если бы я с «началкой» нашей по коридорам ходить стала! Подлизывание одно!

– Или с Федором истопником!

– Фи, что за сравнения? Бр-р-р! Какая проза!

Девочки фыркнули, и расхохотались. Сконфуженная Наташа сошла с кафедры и только Аннибал, по-прежнему сидела на столе и болтала ногами, одетыми в грубые казенные нитяные чулки и стоптанные прюнелевые ботинки с дыркой у носка на одной, и свернутым каблуком на другой.

– Ну так и решим разом, – кричала она размахивая руками: урока истории завтра не учить. Спичка – спросит: молчок. Пусть хоть взбесится, заорет – ни слова. Так и так, трудно, мол, не выучили, не успели. Одна за всех, и все за одну. Пусть «колы» и «пары» летят, не сдаваться! Идет?

– Идет! Идет! отозвалось кругом как эхо.

– Ну смотрите же, кто против класса – тот отступник. Слышали все?

– Все! Все! – снова подхватило эхо.

Я стояла в углу у окна только что вернувшись из приема и не пропустила ни одного слова, ни одной фразы из всего сказанного. Воспитанницы волновались. Я видела их разгоряченные лица, их сверкающие глаза. Среди них, однако, не было ни Феи, ни Мурки.

Я еще не успела подумать, где могли находиться они, интересовавшие меня, девочки, как неожиданно растворилась дверь и в класс вошла Дина, своей красивой необычайно легкой походкой.

– В чем дело? Что за сборище? – высоко подняв темные брови, спросила она.

– Диночка, душка, божество ты мое! – подойди ко мне на минутку. Слушай, что мы решили – и Аннибал тянула свои сильные смуглые руки на встречу подруге.

– Спичке бенефис завтра. На все вопросы ни слова. Молчок. Начнет спрашивать – отречься, – торопливо в свою очередь роняла Ляля Грибова схватывая Фею за руку и втаскивая ее в общую толпу.

– Грибова, отстань! Что за манеры, – нахмурясь и досадливо краснея, произнесла Фея, – у меня есть ноги, сама подойду. Аннибал у тебя дыра на ботинке, – брезгливо повела она взглядом на далеко не изящные ноги Аннибал.

– Дыра! Где дыра? Ах, да! Правда дыра! Наплевать на дыру, – небрежно роняла африканка, – не удостоив даже взглядом своей обуви, – а ты Диночка скажи лучше какого ты мнения обо всем этом?

– Самого нелестного, разумеется! – усмехнулась красавица Дина, – Бертеньев задал много, правда, но все это очень легко запомнить, при желании, и я решительно сейчас не понимаю вас… Такие большие и такие глупые девочки, – вздумали ни с того ни с сего отказываться от урока.

– Колынцева! Не смейте браниться. Вы с ума сошли! – послышался чей-то обиженный голос.

– Умна видно очень! – вторил ему другой.

– Первая ученица и воображает! – звенел третий.

– Зазналась! Царица какая!

– Сами виноваты. Произвели в Феи! – дрожали волнением и гневом молодые голоса.

Дина стояла спокойная, прямая как стрелочка и чуть-чуть улыбалась тонкими розовыми губами. Мне показалось что улыбка эта была и насмешлива и не детски серьезна. Аннибал вьюном вилась на столе кафедры, била неистово в ее края руками и ногами и вопила во все горло на весь институт:

– Не сметь обижать Диночку, или я выцарапаю вам всем за нее глаза!

На весь этот шум бежала Лидия Павловна из приема с испуганным лицом.

– Still Kinder! Still![25] Что за шум, что с вами? Зачем вы собрались опять толпой, и кричите как на пожаре? – волнуясь и краснея, возвысила она голос, оглядывая с порога класс!

– Аннибал! Какой ужас! Опять ведете себя как уличный мальчишка. Сейчас слезть с кафедры! Что за манеры! Боже мой и это барышня! Конюх какой-то! – вдруг увидя восседавшую на столе девочку с искренним отчаянием, всплеснула она руками.

– Совсем не конюх, а папина дочка, а папа действительный тайный советник. А прапрапрапрапрадедушка был арапом Великого Петра. Вот что! – прищелкнув языком закончила свою бравурную речь Аннибал.

Но Лидия Павловна уже не слушала ее, и махнула рукой и взяв девочку за плечи хотела уже свести насильно со стола, как неожиданно изумленные глаза классной дамы встретили огромную дырку на башмаке Риммы.

– Что это? – почти с ужасом вскричала Лидия Павловна, указывая на злополучное место пальцем.

– Что? Дыра! Разве вы не видите, что самая обыкновенная, самая простая дыра на башмаке, – спокойно отвечала Африканка, тяжело спрыгивая со стола.

– Но ведь башмаки совсем новые. В прошлом месяце дали, на вас все горит, Аннибал, – продолжала возмущаться Студнева.

– Ну если бы горело, огонь был бы виден. А видите все благополучно пока! – придавая глуповатый вид своему подвижному личику, произнесла невозмутимым тоном «Африканка». Кругом фыркнули. Лидия Павловна, как говорится, «зашлась» от гнева. И неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы в дверь класса не просунулась голова «первой» и старшая воспитанница пригласила фрейлейн Студневу к начальнице вниз.

Лишь только дежурная дама скрылась за порогом, девочки отхлынувшие было от кафедры, прихлынули к ней снова. Теперь уже не Аннибал, а Незабудка стояла на ее возвышении среди класса.

– Mesdam’очки, в последний раз решаем это, – кричала она изо всех сил стуча линейкой по столу. Спичке урока не готовить и завтра «отречься» в его час!

– Отречься! Отречься! И друг за друга стоять горой. Или всем единица или никому! – послышались снова взволнованные голоса.

– А Фея? Она не согласна? Что говорит Фея? – выкрикнул задорный голосок Ляли Грибовой из толпы.

– Кто смел сказать это? – послышались звонкие металлические звуки и стройная, красивая девочка в тот же миг очутилась на кафедре. Или ты Грибова, не знаешь меня? Не знаешь, что Надежда Колынцева никогда не предавала своего класса? И даже все ваши нелепые «девчоночьи» выходки покрывала всегда и всюду? И всегда и теперь и завтра будет то же самое. Не смотря на то, что мне глубоко противна ваша лень, слабость, нежелание приготовить несколько лишних страниц я пойду заодно с классом и отрекусь от урока, хотя я и первая ученица у вас и знаю его наизусть.

И закончив с гордым достоинством свою фразу, Фея негодующая тем сдержанным негодованием, которому она была только способна, сошла с кафедры под оглушительное «браво» и аплодисменты подруг.

И вдруг она почти что столкнулась лицом к лицу со мной. Что-то мелькнуло в ее взоре, быстрое как зарница. Усмешка тронула губы и она произнесла, глядя мне прямо в глаза, тоном не допускающим возражений:

– Гродская. Вы конечно последуете общему примеру, и хотя не успели еще войти в жизнь класса, но пойдете с ним заодно и не станете учить заданного историком урока.

Ее голос звучал повелительными нотками, а холодные, серые глаза смотрели, казалось, мне прямо в душу.

– Увы! Урок я этот уже знаю, – с сожалением в голосе вырвалось у меня, но отвечать его я не стану, разумеется, как и весь класс.

Легкая краска заиграла на бледных щеках Феи.

– Когда же вы успели выучить все двадцать страниц? – спросила она небрежно, все еще впиваясь в мое лицо пристальным взором.

– Я учила их раньше в пансионе. Мы проходили это в прошлом году, – отвечала я просто, но сердце мое почему-то сильно билось в груди.

– А! – не то разочарованно, не то завистливо проронила Фея и потом чуть прищурив глаза, проговорила с насмешливой по моему адресу улыбкой: – Знаете ли Гродская вы или действительно какой-то феномен по знаниям и подготовке или же… Или ужасная хвастунья… Право! – уже с чуть слышным смехом заключила она и отошла от меня.

Глава XII

Заговор приводится в исполнение

Он казался очень нервным и встревоженным в это утро. Уже потому как стремительно вбежала в класс его тщедушная миниатюрная, худая до невозможного фигурка в стареньком вицмундире с затертыми локтями, потому как он нервно пощипывал свою сивую клинышком бородку и по сероватой бледности его лица, можно было угадать что учитель истории был не в духе.

Размашистым жестом Бертеньев раскрыл журнал и расписался в нем на скорую руку. Потом скорчившись на кафедре и сделавшись еще меньше и невзрачнее, произнес, мельком окидывая класс.

– У нас сегодня, кажется задано великое переселение народов. Готы, остготы, вестготы, гуны и Атилла? Правильно я говорю, барышни? Ась?

Но «барышни» отвечали дружным молчанием на вопрос учителя, точно воды в рот набрали.

Спичка подождал минуту. Потом недоумевающе покачал головой, еще раз обвел класс удивленным взглядом перевел его на страницу журнала, где значились фамилии воспитанниц и снова спросил:

– Вы записаны дежурная по классу госпожа Иглова. Пожалуйте, барышня не угодно ли отвечать, что задано к сегодняшнему дню!

Иглова, высокая, рябая девочка с сильно развитыми скулами, за что и получила прозвище «киргизки» в кругу подруг, с маленькими, застенчиво бегающими глазами, неловко поднялась со своей парты и тихим нерешительным шагом поплелась на середину класса. Она остановилась в трех шагах от учителя, присела и стояла неподвижная и красная, как вареный рак.

– Великое переселение народов, готы и гуны нам заданы на сегодня, Иван Федорович, заикаясь от волнения, залепетала киргизка, – но… но… мы не приготовили на сегодня урока, никто! – обливаясь девятым потом заключила она и судорожно стиснув похолодевшие от волнения пальцы, уставилась в лицо учителя испуганными глазами.

Спичка в свою очередь внимательно взглянул на нее.

– Что это значит, барышня? Ась? С какой это поры вы берете смелость отвечать за других? Ась? – произнес он с заметным раздражением в голосе. – Если поленились выучить урок вы сами, то это еще не значит что вашему дурному примеру, последовал весь класс. Садитесь, барышня! Я ставлю вам единицу. – Ась? Заключил он свою речь любимым словечком.

– Ась! – громко откликнулся чей-то голос с того места, где сидела Аннибал.

– Госпожа Аннибал! Прошу молчать, – строго проговорил учитель, бросив в сторону африканки сердитый взгляд.

– Это не я, Иван Федорович, это эхо! – отозвалась опять Римма, не вставая с места.

– Прошу без эхо. Здесь не пустыня и не лес.

– Не лес! – покорно согласилась Африканка, опустив свою курчавую голову, в то время как остальные девочки сдержанно хихикали в пюпитры.

– Госпожа Аннибал! Пожалуйте к кафедре и извольте отвечать ваш урок! – произнес совсем уже рассерженным голосом учитель.

Аннибал стремительно вскочила со своего места, почти бегом, отчаянно стуча каблуками выбежала на середину класса и оскалив зубы в самой приятной и любезной улыбке, проговорила:

– Как Бог свят, Иван Федорович, мы не учили урока. Никто! Никто! Ни самые ленивые, ни самые прилежные. Как Бог свят, и я, конечно, также ничего не знаю. Мы не могли… Двадцать страниц… – лепетала она улыбаясь своими толстыми губами, сверкая черными глазами и перламутровыми зубками снежной белизны, как будто то, о чем она говорила было удивительно весело и приятно.

– Как и вы не знаете! Впрочем, это не мудрено. Вы ленивы, барышня, очень ленивы, – все заметнее и заметнее волновался Спичка, – ступайте на место, у вас будет единица! Это так несомненно верно, как меня зовут Иван.

– Единица так единица! Что такое единица, – возвращаясь на место звонким шепотом разговаривала Аннибал, строя уморительные гримасы, —

Единица, это такая птица,Которая в конце года,Не дает перехода!

Пропела себе тем же шепотком под нос шалунья, в то время, как весь класс сдержанно смеялся, пригибаясь к доскам пюпитров.

– Что вы там ворчите, госпожа Аннибал? – раздражительно произнес Бертеньев, – что вы себе под нос говорить изволите, ась?

– Сонный карась! – неожиданно буркнула Римма, да так громко, что мы все подскочили на своих местах.

Спичка сделал вид, что не слышал ее дерзкой выходки и с преувеличенным вниманием погрузился в классный журнал.

– Госпожа Колынцева, – после небольшой паузы произнес он снова, – не желаете ли вы исправить бестактность вашей предшественницы и ответить мне о великом переселении народов? Нет сомнения в том, что вы, как первая ученица класса, выучили настоящий урок.

И маленькие глазки Спички впились в лицо Феи.

Последняя, не спеша поднялась со своего места и не выходя из-за своего пюпитра, проговорила отчетливо и ясно, ничуть не меняя спокойного выражения в своем красивом лице.

– Нет, Иван Федорович, вы ошиблись на мой счет. Я, как и весь класс не знаю на этот раз урока.

И легкий румянец залил ее обычно бледные щеки.

Казалось, если бы удар грома и майский ливень, разразились над головой Спички, в этот зимний день, они не произвели бы такого огромного потрясающего впечатления, какое произвел на него совершенно неожиданный ответ первой ученицы. Его собственные впалые щеки истово побагровели. Вся кровь бросилась ему в лицо. Маленькие глазки забегали и заблестели. С минуту учитель молчал и смотрел как пришибленный с растерянным выражением в лице. Потом, его костлявые руки нервно защипали бородку и он разразился целым потоком негодующих слов по адресу Феи.

– Не ожидал… Признаться, не ожидал… Разодолжили, барышня… Ей Богу-с, разодолжили… Это травля какая-то… Ась? Умышленная травля… Ей Богу-с, даже гадко видеть и слышать все это… Ну, пускай бы все остальные, из какого-то нелепого чувства стадности, из-за неправильно понятого чувства товарищества, сделать бестактность, но вы-с, вы-с, первая ученица… Развитая умственно, интеллигентная по уму, вы с солидными знаниями, не смотря на юные годы… Вы могли поддаться общему заблуждению? Да вы шутите барышня, может быть… Шутите, ась? Может статься вы знаете урок?.. Знаете, но из принципа поддержать класс молчите… Вы скажите только что знаете, госпожа Колынцева, но что не хотите, что ли, не можете отвечать и я останусь вполне удовлетворенным, – закончил в сильном волнении Спичка и вытер пот, градом катившийся по его худому лицу.

Я взглянула на Фею. Румянец сбежал с ее лица. Брови свелись в одну темную черточку над гордым блеском загоревшимися глазами. Она закусила маленькими зубками нижнюю губу и лицо ее приняло недоброе, почти жесткое выражение. Она молчала. Только худенькие плечи ее и грудь прерывисто поднимались и опускались от бурного дыхания.

Спичка исподлобья посматривал на нее и почти машинально повторял одно и тоже:

– Первая ученица… Надежда и гордость института… И не знает? Ась? И не знает!.. Не может быть, однако… Не может быть! – И вдруг, тряхнул головой и произнес как отрубил громко и резко:

– Госпожа Колынцева! В последний раз спрашиваю я вас, желаете ли вы мне сознаться в знании сегодняшнего урока? Или… Или я поставлю вам единицу, как и тем другим…

В ответ на это Фея отвела рукой упавшую ей на бровь пушистую кудрявую прядку волос и молчала.

– Я жду! – зловеще проговорил Спичка. – Слышите ли, госпожа Колынцева! Я жду…

Дина молчала. Только дышала бурно и тяжело. Прошла минута, другая, третья… Прошло пять минут. Дина стояла по-прежнему, неподвижная и красивая, как мраморная статуя. Стояла и молчала.

И класс молчал, замирая от ожидания вместе с ней. Класс понимал отлично, какое волнение мучительно уязвленного самолюбия испытывала в эти тяжелые для нее минуты первая ученица.

– Предатель, Спичка – предатель! Ась – карась сонный, противный, мерзкий. Диночку нарочно подвел, мою душку-Диночку, мою прелесть! – несся иступленный шепот с той скамейки, где сидела Римма Аннибал. И вот скорее, нежели ожидали этого девочки наступила развязка.

– Садитесь, госпожа Колынцева. Я был уверен, что вы знаете урок, но не просил вас отвечать его, а только сознаться в том, что вы его знаете, но… Вы не пожелали сделать это… И… И я вам ставлю обещанную единицу! – произнес сердитым голосом Спичка и твердым движением руки, вооруженной пером, четко вырисовал злополучную палочку в журнальной клетке против фамилии Дины.