Дурнушка

Голубой капот, тщательно разложенный на диване, напомнил мне, что я должна одеваться. Я всегда ненавидела светлые цвета и воевала с tante Lise, не желая надевать ни розового, ни голубого цвета, уверяя ее, что нежные тона только подчеркивают мое безобразие. Но сегодня мне это не казалось. Напротив того, мне хотелось одеться как можно светлее, наряднее, точно я собиралась на праздник.

Когда я вошла в столовую, меня приветствовала няня, не без достоинства поклонившаяся мне в пояс.

– Сереженька с Акимом Петровичем в слободу за батюшкой уехал. Молебен служить будут, – поторопилась она оповестить меня, поймав мой ищущий мужа взгляд.

Я посмотрела на нее внимательно. От прежнего впечатления, произведенного ею на меня вчера, не оставалось и следа. Ничего строгого, ни мистического не нашла я в этом чисто русском добродушном лице при дневном свете. Одни только большие, без блеска, проницательные черные глаза смотрели несколько сурово и слегка дисгармонировали с мягкой усмешкой старческих губ.

– Ты меня прости, матушка-барынька, – вдруг неожиданно обратилась она ко мне, – что ежели я тебя по моей глупой привычке величать не сумею. Ты вон, слышь, княжеского рода, а я простая мужичка серая, так не взыщи, что обмолвлюсь чем невзначай, неученая я, темная, хотя и всю мою жизнь при господах скоротала.

– Что вы, няня, что вы! – поторопилась я ответить и крепко поцеловала старуху.

Она, казалось, не ожидала этой ласки. Лицо ее прояснилось широкой, доброй улыбкой.

– У, ты, крохотка моя! – протянула она любовно, и вдруг ее суровые глаза загорелись, засияли и стали почти яркими, как у молодой женщины. – Вот ты какая! А я-то, грешница, думала супротив тебя… – произнесла она с чувством и укоризненно покачала своей седой, по-вдовьему повязанной головою.

– Что же вы думали обо мне, няня? – поинтересовалась я.

– Да уж я думала, крохотка, неподобное думала… Ты, слышь, княгинюшка знатная, ну, значит, важнющая… так думала-то, по серости своей… «сошлет, чего доброго, в людскую, отвернет от меня Сереженьку», вот что думала, крохотка моя.

– Что вы! что вы! – непритворно ужаснулась я.

– Ну, вот, ну, вот! Слава Тебе, Господи!.. И Сереженьку моего любишь, подай тебе за это Всевышний! Вынянчила ведь я его своими руками и все боялась, кому-то он, сердечный, попадется! Злая жена хуже всего на белом свете! А ты, вижу, любишь его, крохотка… Вижу, вижу, даром, что вчера только приехали, – улыбалась она, радостно кивая головою и плача от счастья.

Эти простые, сердечные слова взволновали меня. Неожиданно для себя самой я упала на грудь старухи и прошептала ей на ухо, заливаясь счастливыми слезами:

– Люблю, я его няня, так люблю, слов не найду выразить! Ведь, один он у меня, один в целом мире! Сирота я, няня! без отца и матери, кого же мне и любить, как не его, дорогого, милого!

– Крохотка, что ты, Бог с тобой, ясная, верю! верю, жалостливая, верю сиротинка моя! Я сама тебя полюбила, сразу полюбила за доброту твою, голубонька! – и она заплакала навзрыд, бедная, одинокая старушка, всю жизнь свою отдавшая для других.

Мой порыв сблизил нас больше, нежели другие годы совместной жизни… В лице Анны Степановны я приобрела честного, правдивого, неподкупного друга.

III

Сергей вернулся к самому молебну. Я увидела его в ту минуту, когда слободской батюшка, высокий, худощавый старик, надевал с помощью дьячка свое скромное старенькое облачение.

– Здравствуй Наташа, – целуя мою руку, приветствовал он меня со своей обычной, милой улыбкой.

Начался молебен. Батюшка служил прекрасно, с чувством произнося слова молитв. И опять меня охватило детское настроение светлого, несколько грустного счастья. Снова вспоминались отроческие годы, когда мой отец точно так же приглашал священника в Рождество и Пасху служить у нас в доме молебны. О, папа, папа! Помолись, дорогой, со мною за меня, твою Тасю! – мысленно обращалась я к дорогому покойнику.

Во время завтрака я старалась быть любезной, насколько могла, и угощала священника и дьякона соленьями и вареньями, заготовленными искусными руками няни.

– А вы надолго сюда? – осведомился отец Виктор, дьякон слободы Насиловки.

– Да покуда нам здесь поработается с женою, – с улыбкою в мою сторону, сказал Сергей, – ведь она одного со мною поля ягода! Я вам ее рассказ пришлю почитать… удивительная вещь!

– Соблаговолите! – пробасил отец Виктор и стал смотреть на меня почтительно-изумленными глазами.

– Хорошее дело, – вмешался в разговор о. Николай своим за душу хватающим, ласковым голосом. («С таким голосом, – тут же невольно подумала я, – какое сильное впечатление должен он производить на паству!») – Хорошее дело, когда у супругов являются, помимо прочих семейных, еще и общественные интересы. Дай Бог, дай Бог, милая хозяюшка! А почитать вашу вещицу позвольте и мне. С удовольствием почитаю.

Я поблагодарила за честь, краснея от смущение.

– Вот Зоинька приедет, подружкой вам будет, коли не побрезгуете, – продолжал о. Виктор. – А только сестренка-то моя вряд ли подойдет к вам, уж очень она бедовая. И на поле сама с бабами жнет, и лошадей в ночное гоняет и сено косит, что твой мужичок.

– Мальчишка какой-то! Разбойница, что и говорить. Вот приедет на Пасху, повидаете! – вставил о. Николай.

Я уже слышала от мужа об этой Зое, сестре дьякона и она очень интересовала меня.

Она училась в Петербурге на курсах, ни копейки не брала от брата, существуя грошовыми уроками чуть ли не с четвертого класса гимназии и отвергая всякую помощь.

Эта Зоя казалась мне какой-то маленькой героиней, и я горела желанием ее увидеть поскорей.

Завтрак кончился. Отец Николай и дьякон стали прощаться с нами. Пожимая мою руку в прихожей, куда я вышла проводить их, о. Николай сказал мне со своей доброй улыбкой:

– А вы, милая барынька, не пренебрегайте Божьим даром, не закапывайте таланта в землю. Пишите и меня, старика, радуйте!

При этом глаза его остановились на мне с такою родственной лаской, что хорошо и тепло мне стало от этого взгляда. Глядя на них, я вспомнила другие, такие же чистые и светлые глаза, глаза моего отца, а вместе с ними и далекую, давно пережитую страничку дорогого детства. Не отдавая себе отчета, я быстро наклонилась и поцеловала большую мягкую руку старика.

IV

– Ну-с, когда же мы работать начнем? – обратился ко мне недели через две после нашего приезда мой муж с вопросом. – Да, кстати, я говорил о. Виктору о проекте нашего журнала. Он тоже хочет принять в нем деятельное участие. Это очень интересно. Он предполагает написать письма из глуши провинциального дьякона. Ну, а твои дела Наташа?

– Какие, Сергей?

– Проектируешь ты что-нибудь написать?

– Когда же, милый…

Последнее слово вылетело так неожиданно из моей груди, что невольно смутило меня.

– Но ведь здесь что ни шаг, то типы, – стараясь не замечать моего сконфуженного вида, продолжал муж. – Мало тебе пищи? Уж одни няня, Аким Петрович и дьякон чего стоят!

– Мне кажется, что я не могу писать… по крайней мере, теперь, – произнесла я и, помолчав, добавила прерывающимся голосом, – я так счастлива, Сергей, так полна моим счастьем, что ничто другое не идет на ум. Нет, я не могу работать!

– Это так только кажется, Наташа. Вот увидишь, пройдет еще неделя, тебе наскучит праздная жизнь и ты остро захочешь приняться за перо. Ведь здесь все так и располагает к работе. Тихое гнездышко, красивая природа! Кругом сад, поля, покрытые еще снегом. А птичники, хлев и конюшни чего одни стоят! Пойдем туда, молодая хозяюшка, а?

Ему не пришлось повторить своего приглашение… Через десять минут я уже была готова и, в короткой зимней кофточке и шапочке, в теплых галошах шагала об руку с мужем по моим новым владениям.

Все здесь забавляло и радовало меня, как и в первый день приезда, на каждом шагу.

В хлеву меня пленяли рослые, здоровые коровы, приветствовавшие нас своим ласковым мычаньем. В конюшне я кормила хлебом красивых сытых лошадок, поворачивавших мне навстречу умные головы с выразительными глазами.

На птичнике я едва не оглохла от того концерта, который задало нам пернатое царство в нашу честь. Как все это было ново и забавно! Потом мой муж повел меня по деревенской дороге, пробитой между двумя снежными стенами к опушке леса… Последний кажется замурованным в своем зимнем сне под белой жемчужной одеждой.

– Здесь сказочно хорошо летом! – говорил Сергей, очень довольный, производимым на меня впечатлением.

– Буду ждать лета, но и сейчас здесь сказочно хорошо!

V

Прошел месяц.

Сергей был охвачен лихорадкой работы.

Кроме своего творческого труда, он уделял много времени составлению плана своего «Идеального журнала», издание которого он хотел начать не позднее сентября.

Он ежедневно списывался с петербургскими друзьями, подыскивал необходимых сотрудников, таких, которые подошли бы к главной идее его издания и помогли бы осуществить ее.

Мы виделись с ним только за завтраками и обедами. Его рабочий стол был, к ужасу няни, перенесен в холодную и неуютную портретную; сюда же приносили целыми корзинами книги, журналы разных периодических изданий и беспорядочно складывали по углам комнаты. Хаос здесь царил невообразимый.

– Сереженька, дай-ко-сь я хотя пыль-то сотру! – осторожно подступала к нему няня, но муж только упрямо качал головой, не отрывая глаз от работы.

– Не надо, не надо, я сам!

Щекотливый вопрос о денежной помощи с моей стороны, которого я так боялась, прошел гладко, почти незаметно.

Когда его собственные материальные ресурсы иссякли благодаря громадным расходам по делу издания, я совершенно просто передала ему все свои деньги, полученные мною в бумагах от бабушки в день свадьбы.

Он на минуту смутился.

– Зачем же столько, Наташа?

– Ведь тебе столько и надо, Сергей, – улыбнулась я. – Аким Петрович признался мне, что его касса опустела. Это дело касается и меня. Ведь ты обещал мне взять меня в помощники. Дай же и мне выступить отчасти на пользу нашего дела!

– Хорошо «отчасти!» – сыронизировал он. – Издание целиком твое. И, не будь твоего участие в денежном отношении, мечта моя осталась бы мечтою! – с внезапно заблестевшими глазами радостно, весело воскликнул Сергей. – Ах, Наташа, ты сама не знаешь, какое счастье принесла ты мне с собою!

Я улыбнулась радостной улыбкой. Мне так хотелось быть полезной ему и его делу.

Как-то раз Сергей позвал меня к себе в портретную, превращенную теперь в его рабочий кабинет.

– Видишь, Наташа, отец Виктор совсем оправдал мои ожидания, – весело блестя глазами от радостного оживления, сказал он.

– А что такое? – поинтересовалась я.

– Представь себе, он прислал мне пробную статью для журнала и статья оказалась очень хороша. Тема – значение церковных проповедей среди крестьян. Ты довольна, Наташа?

Мне было решительно все равно в эту минуту, какую статью написал о. Виктор, потому что мои собственные дела были из рук вон плохи. Состояние полнейшей беспомощности захватило меня. Вот уже около двух недель я ежедневно присаживалась к столику, выдавливая из себя сюжеты, но все мои усилия были тщетны. Вдохновение отсутствовало. Пробовала я, помимо него, изобразить типы о. Николая, о. Виктора, Анны Степановны, Роговцева, но они выходили какими-то пустыми и бесцветными. Жизнь кругом была слишком обыкновенной и будничной, чтобы дать собою пищу фантазии.

Муж не имел времени совершать теперь тех длинных прекрасных прогулок, какие мы делали с ним в первые дни после свадьбы. Он весь ушел в работу. А гулять одной мне не хотелось. Я не привыкла к этому, благодаря светскому воспитанию tante Lise. Пробовала я заниматься хозяйством под руководством няни. Но с первых же дней почувствовала полнейшую свою несостоятельность в этом деле. И без моего вмешательства все в хозяйстве катилось ровно и гладко, как по маслу, и я была здесь совершенно лишней.

Оставалась одна работа, мое «писательство», но и она почему-то не шла мне на ум.

Сергей не мог понять моего бездействия, сам охваченный приступом неугасаемого вдохновения, и даже как бы негодовал на меня.

– Напиши мне что-нибудь такое же яркое, сильное и красивое, как твой «Сон девушки», и твоя слава обеспечена, – говорил он, – ведь два или три подобных произведения заставят прогреметь твое имя!

«Я не могу работать, не могу, пойми это! – хотелось мне крикнуть ему, – ты напрасно произвел меня в таланты. Я ничтожество, пойми, и не жди от меня ничего хорошего!»

Но я молчала, боясь своим признанием оттолкнуть от себя мужа. Я ходила спокойная на вид, но с болезненным ощущением в душе, ощущением недовольства собою и скуки. Анна Степановна своими проницательными глазами и житейским опытом поняла, что со мною творится что-то неладное.

– Полно, крохотка, – успокаивала она меня, как видно, истолковывая в другую сторону мое удрученное состояние. – Ты без Сережи соскучилась – работает он много, с тобой мало бывает, а ты не сокрушайся. Кончит писать и опять к тебе вернется! Помяни мое слово, крохотка.

– Да я ничего, няня, пусть работает, – отвечала я довольная отчасти тем, что чуткая старуха не докопалась до истинной причины моего горя.

А между тем моя собственная работа все-таки не клеилась. Я доходила до исступления, сознавая мою полную беспомощность. Часто, бросая перо, я поднимала глаза на портрет матери Сергея, помещенный, по моему желанию, над письменным столом. Ее красивое лицо улыбалось добро и печально. Я слышала от няни грустную повесть этой женщины. Она не была счастлива в замужестве. Отец Сергее был крутой человек и очень строго относился к жене и детям. Оттого-то, должно быть, и улыбалась так печально со своего портрета бедная красавица. Я старалась схватить несколько фактов, переданных мне тою же няней из жизни родителей моего мужа, но перо не повиновалось мне, самый способ изложения казался сухим и скучным, а слог, так удачно воспроизведенный в «Сне девушки», отсутствовал и был грубым и тяжелым в новом труде.

VI

Великий пост всколыхнул мою душу.

Я любила до безумия этот врывающийся в начале марта аромат весны, внезапно разбуженную от долгого зимнего застоя природу, талый снег на дорогах, смешанный с грязью, неумолкаемый протяжный и гулкий колокольный звон, запах ладана в притворе, заунывные напевы и черные ризы священнослужителей.

Богослужение в слободской церкви особенно нравилось мне. Здесь, затерянная среди простого, серого люда, я простаивала долгие часы на коленях с восторженным настроением в душе. О. Николай служил с особенным чувством. Благодаря его ласкающему голосу и им самим переживаемому настроению знакомые слова молитвы и Священного Писания приобретали особенное значение для меня. В то время, пока мой муж списывался с Петербургом, составлял проекты нового дела, посылал прошения о разных привилегиях, словом, всячески готовился к появлению в свет своего «детища» журнала, я проводила время или в церкви, или в своей комнате, просиживая целыми часами за бесплодными усилиями создать нечто могущее дать удовлетворение моему защемленному самолюбию и поднять себя еще раз во мнении дорогого человека.

Наконец, весна ли, или необычный подъем нервов сделали свое дело; я написала повесть одного качества со «Сном девушки», как мне, по крайней мере, казалось это.

Поставив последнюю точку, я прочла рукопись и, ни слова не говоря о ней мужу, положила ее в его отсутствие на письменном столе, в портретной. Сюжет этой повести был прост и несложен. Я взяла его из жизни Осиповой и ее детей, сделав героиней рассказа ее дочь, Лидию. Мне казалось, что моя работа, если и окажется несколько хуже «Сна девушки», то, во всяком случае, не много уступит ему. Правда, я писала без того захватывающего волнение, которое посетило меня в ночь создания моего первого произведения, но, по моему мнению, результат, получаемый от тщательной, последовательной работы, состоящей в обдумывании каждой строчки, может равняться по достоинству тому произведению, которое является следствием острого приступа вдохновения.

В тот же вечер, приготовляясь ко сну, я услышала знакомый стук у порога моей комнаты. Поспешно накинув пеньюар, я открыла дверь моему мужу.

Он казался взволнованным и бледным. В руках его была моя рукопись.

– Это написала ты, Наташа? – спросил он меня.

Тоскливое предчувствие сдавило мне грудь.

– Да!

– И «Сон девушки» написала ты тоже?

– Ну, да, конечно!.. Ты сомневаешься, Сергей?

– Прости, Наташа… Я далек от мысли обижать тебя… Но, видишь ли, я, сообразуясь с твоим первым произведением, нашел в тебе много своеобразного таланта. Читая эту повесть, я не увидел в ней того индивидуального твоего «я», которое поражало меня в каждой строке «Сна девушки». Эти вещи и сравнивать нельзя. Они точно написаны двумя совершенно разнородными по существу авторами. Эта повесть…

– Так гадка?.. – дрожащим от волнения голосом прервала я его.

– Прости… да… моя бедная Наташа, – произнес он печально и, как бы жалея меня, добавил в утешение, – во всяком случае, ты не горюй. Знаешь, подобная участь постигала даже многих больших писателей… Бывали и у них слабые, нетерпимые вещи… Не горюй!

О, нет, я не горевала!.. Чувство, захватившее меня, ничего общего не имело с горем. Просто стыд, жгучий стыд, пожирал меня, доставляя мне почти физическое мучение.

«Ты – обманщица, – говорило что-то неумолимо-ясно внутри меня, – невольная обманщица перед этим человеком. Автор „Сна девушки“ оказывается ничем! А в меня веровали, от меня ждали многого… Может быть, этот призрак, мираж таланта и остановил на мне исключительно внимание Сергея?»

И не будучи в силах сдерживаться больше, я разрыдалась навзрыд, высказывая ему сквозь слезы угнетавшую меня мысль.

Мой муж не дал мне договорить, крепко обнял меня, прижал к себе.

– Моя милая, милая, маленькая Наташа, успокойся, ради Бога, не мучь себя! Если бы ты даже и не написала ни строчки, я любил бы тебя не меньше от этого! Пойми, Наташа, не таланта я искал в тебе, а твою душу, твою добрую, чуткую душу, такую нежную, кроткую, славную. Ее-то я и угадал в тебе с первой встречи, к ней-то я и привязался. И не напиши ты твоего «Сна девушки», результат был бы один и тот же. Только «Сон девушки» помог мне увидеть то, что так бы не пришлось увидеть. Вот и все. Конечно, было приятно, если бы ты работала так же, как и я, но и без этого у нас много других интересов с тобою. Не так ли, Наташа, родная моя?

О, эти слова! Эти глаза, глядевшие на меня с такой неизъяснимой нежностью!

И после этого воображать себя несчастной! Нет! Нет!

Слезы высохли сразу на моих ресницах, сомнения исчезли, и снова огромное счастье волной разлилось в моей груди.

VII

Колокол гудел великопостным призывным звоном, когда я подходила к насиловской церкви. Несколько монашенок из ближайшего монастыря расступились на паперти, давая мне дорогу. Я прошла в мой любимый уголок между большим образом Николая Чудотворца и запасным аналоем. Мне приготовляли всегда стул и коврик на самом почетном месте церкви, но я никогда не стояла там, а забивалась в этот дальний угол по соседству с серыми армяками и поддевками, пахнувшими сапогами, постным маслом и луком.

Сергей накануне еще уехал в Курск, чтобы получить запоздалый транспорт книг.

– Сделай мне выборки, пожалуйста, Наташа, – просил меня теперь часто мой муж, и я делала выборки с большой аккуратностью, желая ему быть полезной и заслужить его одобрение.

Ах, как это было приятно – совместно трудиться таким образом! И я целиком отдавалась этой работе, забыв прежние тщеславные мечты о создании нового произведения, могущего дать мне громкую славу.

Сергей трудился теперь над большим историческим очерком, который хотел в «первую голову», как он сам выражался, пустить на страницах своего журнала. И я ревностно помогала ему в этом, роясь в матерьяле и отыскивая ему необходимые данные для повести.

Он должен был вернуться сегодня вечером. Чтобы скоротать сколько-нибудь время до его возвращение, я прошла из церкви, по окончании всенощной, к о. Николаю.

Отец Николай вдовствовал давно. К нему приезжал каждую весну гостить его сын из духовной Академии. Их домик, белый и чистенький, с зеленою крышей, весь окруженный вишневыми и яблочными деревьями, едва прикрытыми узкими полосками талого снега по ветвям, казался издали игрушечным. К нему примыкал двор, по которому, безмятежно наслаждаясь первым дыханием весны, бродили нахохленные от мартовского холодка куры.

Когда я подошла к крыльцу, с верхней ступеньки, очищенной от снега, поднялась девушка одного возраста со мною, чтобы дать мне дорогу.

– Вы к бате? – спросила она меня приятным звучным голоском.

Я обернулась.

Крестьянки Курской губернии так не говорят. Да и лицо девушки мало подходило к простонародному типу, а, между тем, одетая в простую ситцевую юбку, несмотря на ощутительный холод, обернутая с головою большим теплым платком, она казалась крестьянкой.

– Здравствуйте, – просто сказала она, невольно улыбаясь моему пристальному взгляду, и отодвинула немного со лба платок.

Я увидела небрежно причесанную головку, пепельно-белокурую, и два большие синие глаза, до того красивые, что не залюбоваться ими было нельзя. Худенькое личико с высоким, чересчур высоким для женщины лбом смотрело и внимательно, и насмешливо в одно и то же время. Большой капризно очерченный рот и нездоровая кожа лица покрыли впечатление, но все это лицо, несмотря на болезненный его оттенок от тонких трепещущих ноздрей до углов бледного крупного рта, нельзя было не заметить с первого же взгляда.

«Кто она, эта барышня-крестьянка?» – невольно вертелось в моем мозгу, и вдруг внезапная мысль пришла мне на ум.

– Зоя Ильинишна Дмитровская? – сорвалось у меня удивленно и радостно.

– Вы угадали! – дурашливо ответила она, сощурив свои синие глазки. – Позвольте представиться: слушательница высших курсов, сестра вашего уважаемого отца дьякона. От роду имею восемнадцать лет.

– Наталья Водова, – назвалась я.

– Урожденная княжна Горянина, великосветская барышня! – в тон мне произнесла она.

– Кто вам это сказал? – вспыхнула я.

– Сорока на хвосте принесла столь важную новость… – расхохоталась она мне прямо в лицо.

Ее тон обижал меня, но прекращать разговор с ней мне не хотелось: что-то неудержимо влекло меня к этой странной, обаятельной девушке. Она точно догадалась о двойственном впечатлении, произведенном ею на меня, потому что сказала совершенно в ином тоне:

– Вы не обижайтесь. Я ведь шалая, так все меня и знают за шалую, и никто не смеет обижаться!

Слова срывались у нее беспечно, по-детски весело, а заалевшееся лицо и смеющиеся глаза, поглядывающие на меня снизу вверх исподлобья, делали ее прелестной. Что-то кошачье проглядывало во всей ее фигуре, тоненькой и гибкой, как у подростка. Меня невольно тянуло поцеловать это оригинальное, милое личико, где мешались и боролись два выражения, не уступая ни на йоту друг другу: одно заискивающее, робкое, чистое, как у ребенка, другое вызывающее и насмешливое.

– Ну, что вы на меня уставились? – неожиданно рассмеялась Зоя, видя, как я приковалась к ней неотступным взглядом. – Садитесь-ка рядком да будем батю ждать из церкви. Вдвоем веселее, – и, заметив мою нерешительность, она добавила насмешливо, – или боитесь шубку запачкать?

Я сконфузилась. Действительно, мое щегольское, модное соболье пальто мало подходило к деревенской обстановке. Но я не хотела упасть во мнении моей новой знакомой и храбро опустилась на мокрые ступеньки крыльца.

– Браво, браво! – все еще не покидая своего насмешливого тона, воскликнула Зоя, – и вы по-простецки, по-нашему, поступать умеете… Знаете, – помолчав немного и пристально поглядывая на меня, сказала она, – а ведь я вас совсем иною себе представляла.

– Какою же, позвольте вас спросить? – стараясь подделаться под ее шутливый тон, спросила я.

– Совсем иною, серьезно! «Княжна, думаю себе, ну, значит, индюшка: напыщенная, важная, сытая…»

– Да ведь я и не голодная! – улыбнулась я.

И мы обе расхохотались…

– Что вы смотрите так? – смутилась я, заметив ее пристальный, обращенный на меня взгляд. – Я – такая дурнушка, неприятно смотреть на меня!

– Дело вкуса… По-моему, нет. У вас славное, одухотворенное личико. Умное и доброе. Что же вам нужно больше?! Но смолкнем, вон сюда идет о. Николай и его сын Игнаша. Здравствуйте, батя! Игнаша, здравствуйте! Спешите гостей принимать! – неожиданно крикнула Зоя весело и звонко, и ее голосок далеко разнесся по слободке.

– Что же это ты, бесстыдница, Наталью Николаевну на крыльце морозишь! В горенку бы провела! Ах, ты, стрекоза! Хоть три пары курсов кончай, а такой же растяпой останешься! – не то сурово, не то шутливо выговаривал о. Николай Зое, которая выросла у него на глазах.