Разин Степан. Том 1

– Добро! Гуляйте, браты…

Разин иногда вскидывал глаза на целовальника, видел, как ярыжка сунулся к нему и целовальник что-то сказал. Разин окинул кабак взглядом – ярыжки не было. Когда гнали баб, он исчез в суматохе.

– Гей, кабатчик! Пущай твой ярыга кружки сменит.

– Да где он? Не ведаю, вот те Христос.

– Христос у тебя в портках! Ты ярыгу угнал с поклепом?

Целовальник начал теребить себя за бороду и бормотать:

– Народ вольный, атаман… я не ведаю… слова не несет… наемной, едино слово – ярыга!

– Сатана! Жди суда, ежели окажется поклеп.

У кабака зашумели, плачущий голос ярыги взвыл:

– Да, козаки-браты, я за хлебом сшел в город!

Кабатчик задрожал и сел на ящик за стойкой.

Разин крикнул, когда втолкнули в кабак ярыгу:

– Перед кабаком накласть огню, еще сыщите железину!

– Батько, – сказал один рабочий с Волги, – мы тут барашка жарили на кольях и все тое желизины добирались, потом-таки нашли, у костра лежит.

– Волоки!

Рабочий мигом сбежал с горы, вернулся с железным прутом. Казаки против дверей кабака, натаскав головешек, разожгли огонь. Железину кинули калить.

Ярыгу держали стрельцы.

– Скиньте ему портки! – приказал Разин.

– Вот, парень, ежели ты не скажешь правды, пошто потек в город, мы тебя подпалим.

– А-яй-яй! – Ярыга начал сучить ногами.

– Стрелец, вот на рукавицы, сними с огня железо.

Ярыга метнул глазами на целовальника и закричал:

– Вот Иван Петров, атаманушко, меня с поклепом наладил!

– С каким?

– Молви-де воеводе скоро: «Пришли-де воровские козаки, сам Стенько Разин с ими, кабацкое-де питье пьют безденежно, не платя николи, да разбой, пожог чинить собираются».

– Киньте железо! Парень все сказал.

– Ты, сатана-кабатчик, чего дрожишь? Аль суда ждешь?

Целовальник выбежал из-за стойки, упал на пол перед столом, где сидел Разин, заговорил:

– Мутится разум, атаман вольной, разум мой помешался… Послал парня – мой грех! Потому государеву казну напойну беречь указано: хучь помереть, правду молвю – бьют за нее кнутом. Царю крест целовал беречь деньги, кабацкого питья в долг не отпущать и безденежно ни отцу, ни брату, ни родне какой не давать.

– Поди на свое место. Мы подумаем, как быть. Гей, товарищи, за дело – струги волоки!

– Чуем, батько!

Кабак опустел, остались лишь целовальник за стойкой, ярыга в углу, натягивающий крашенинные портки, да у двери в карауле два стрельца с бердышами. Ни кабатчик, ни ярыга не говорили ни слова. Стрельцы были угрюмы. Лишь один, закуривая трубку, не выдержал молчания, сказал:

– А надоть, брат, воли вольной хлебнуть. Ну его, вечное служилое дело – за нуждой к тыну и то голова едва спущает.

С высот за Самарой на Волгу понесло вечерней синевой, за высотами спряталось солнце. По воде широко и упорно запахло свежим сеном.

На косах против кабака около заброшенных стругов плещутся в воде люди.

– Ма-ма-ть!

– Тащи, закрой гортань.

– Под днище за-а-води-и!

– Подкрути вервю, лопнет!

– Ду-у-бину-шка-а!

Трещит гулко дерево.

– Не ломи-и!

– Все одно – починивать!

– Ге-гей, товарищи, справляй!

Один из стругов подведен недалеко от берега к насаду, через насад по сходням ярыжки таскают из амбара обратно на Волгу мешки с мукой, иные катают бочки с рыбой. Треск и уханье.

– Берегись – ты-ы!

– Разм… твою, по ногам, черт!

– Подбирай, на чем ходишь!

Волны бьют в берег. Струг под стуком и хлопаньем тяжестей дрожит. Синяя Волга серебрится просветами, посылает к далекому и ближнему берегам белесые волны. Волны, наскакивая одна на другую, торопясь, шумом своим как бы повторяют тревожный говор питухов кабака.

– Ра-а-зин!

– Ра-а-зин при-ше-о-л!

Еще из-за круч самарских не встала утренняя заря, а струги, снятые с отмелей, законопаченные, подшитые по смоляным бокам белыми заплатами дерева, уходили оснащенные. На корме переднего рыжела шапка, чернел кафтан и слышался голос:

– Береги, собака, цареву каз-ну-у.

Многоголосым уханьем ответила Волга грозному голосу атамана. Рассвело. На одной из отмелей сидел на зеленом сундуке, набитом медными деньгами, голый человек с железным ошейником; через ошейник к сундуку была привязана веревка.

Человек с широкой рыжеватой бородой дрожал и крестился. На сундуке сбоку виднелась надпись:

Тот вор и пес, кто убытчит

казну государеву – питий не пьет на кабаке,

а варит на дому без меры.

8

Потный, уперев локти в отвислый на стороны живот, воевода лежа читал издержечную записку старосты.

«Июлия во второй день воеводи Митрию-Петровичу Хабарову несено свинины полтора пуда, рыбы осе-т-ри-ны на десять а-лт-ын».

Записка упала на шелковую голубую рубаху вместе с пухлыми волосатыми руками – воевода всхрапнул.

Курная приказная изба была жарко натоплена, слюдяные окошки задвинуты плотно: иначе одолевали мухи. Солнце за окнами пекло. Жар улицы усиливал духоту прокопченной избы. В избе пахло потными волосами и еще чем-то кислым. Зa длинным столом на широкой лавке (к лавке была придвинута скамья) воевода лежал на двух бумажниках, положенных один на один. За дверями в сенях шептались дьяки, не смея ни ходить, ни двигать скамьи.

Что-то обеспокоило рыжебородого боярина, он замычал во сне, свесив с ложа бороду, почесался, вздрогнул. Пожевал толстыми губами, проворчал, проснувшись, подремывая:

– Продушили избу дьяки, клопы из поруба тож лезут.

Шлепнул себя по животу, кряхтя сел. С него сползли желтые шелковые портки, расшитые узорами, обнимая ляжки.

– Эх, жрут! – нащупав клопа, оскалил зубы. – Я тя на пытку, дьявол… на, – и раздавил клопа.

На столе липовая чашка с квасом, козьмодемьянского дела – резная. Воевода отпил квасу и начал оглядывать ложе:

– Малая животина, а как пес, столь кусает… И с чего зародится? Даже удивление – от духу…

Воевода снова показал зубы и раздавил клопа. Поднял голову. В ceняx становилось шумно. Крикнул:

– Эй, кто тамашится? Ведомо всем, что воевода почивает!

Дверь приоткрылась, просунулась взъерошенная, волосатая голова дьяка:

– Прости, отец-воевода, – тут я не пущаю, стрелец лезет к тебе.

– Пошто ему?

– С тайными-де вестями.

– А ну коли – пусти!

Вошел стрелец в малиновом, выцветшем на плечах кафтане, без бердыша, поклонился поясно:

– Челом бью воеводе.

– Ты пошто лез ко мне?

– С вестями, боярин.

– Величай полностью! Скажи, да не путай, не таи и не лги.

– Воевода, боярин-отец! Вчера рано к кабаку с Волги в челнах…

– Ну-у?

– …воровские козаки – Разин и товарищи пристали.

– Ой, что ты?.. Эй, не лги, парень!

Воевода вскочил на ноги, портки с него сползли. Ширя ноги, боярин ходил по избе, портки волочились за красными сапогами.

– Стервы девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь – брюхо режет… Стрелец, сказывай…

– Только не все ведаю, боярин.

– Таить? Я те порву твою сивую бороду – мотри!

Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.

– Стервы! Так молышь – Разин? А нынче где?

– Должно, уплыл вниз…

– Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а?

– А вот, боярин, был я у кабака на камени…

– Сказываю, величай полностью.

– Воевода и боярин, был я у кабака на камени, зрю на Волгу и вижу – плывут теи козаки…

– Воры!

– Плывут воры… Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям козачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить?

– Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги – сдену портки, ты не баба. А там вон на лавке мой езям – дай!

Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.

– Я, воевода-отец, лежу и чую: «Снимем с луды[90] струги, починим – да к Царицыну». И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.

– Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том?

– Мекаю я: сошли на Волгу, боярин…

– …и воевода-a! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно… не люблю отписок.

– Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да скрозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят – дву человека… Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало – топить.

– А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг!

– Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались…

– Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты?

– Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у камени, сплошь бражничали, в карты лупились, и тоже думно мне, сошли…

– Картеж заказан – целовальника к ответу!

– Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат… В тое время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.

– Стать-то стал, да худо знаешь… Но вот ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь – слухи о ворах пущает аже грамоты – листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет – бери караул и волоки… Где целовальник? А ярыга где?

– Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник – водкой откупится. А ярыге куда деться? Сыщется тож…

– Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверья…

Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей…

Два конюших воеводских ко крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.

9

В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.

– Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? – Воеводша подняла голову.

Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот:

– Максимовна, мать, чай, у тебя тут детем не быть?

– Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.

– Жир, вишь, занял место…

– Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл – не я, я еще не чревата… Вот маэрша, то она чревата есть…

– Мне вот думается…

– О чем много думается – кинь!

– А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские козаки гуляют…

– Не по нонешний год гуляют – пошто думать?

– Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть… сниматься надобно будет… Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит… глядит зло.

– Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом… Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.

– Зову недаром! С посулами[91] да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?

Воевода потянул носом:

– Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел – понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?

– Потому сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись – нет покою…

– Вот ладно, боярыня! Ты гляди!

Воевода распахнул полы кафтана.

– Ой, стыд! Родовитой муж и воевода без порток ходит – пошто так?

– С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко – не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом.

– Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: «Воеводе портки-де шей ладом!» Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу – должно, о женихах затевает.

– О женихах – то ладно! Холопы закупные – рабы и холопьи дети – наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится…

– Так вот вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.

– Хвощи! Батог разуму учит, – холоп битье любит.

Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.

– Ты не вставай, не трудись – чуй!

– Чую, хозяин.

– Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.

– Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него…

– То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник… В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть – солдаты от него по лесам бегут… Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье…

– Ой, в воскресенье-т Оленины именины, хозяин!

– Вот то оно и есть.

– Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: «Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает…» Пущай хоть десять – и то на румяна, притирание лица будет.

– Скажу… Только, Максимовна, везде одинакое подношение: восемь алтын две деньги.

– А ты скажи!

– Воскресенье – день праздной. В праздной день лучше чествовать именины дочки.

– Батюшка, посулы мне кто принесет и какие?

Грузная, обещающая быть как сама воеводша, вбежала в горницу воеводская дочка в девичьем венце кованом, в розовом шелковом сарафане, в шелковой желтой рубахе – на широких коротких рукавах рубахи жемчужные накапки.

– Ой, свет ты, месяц мой! – ласково сказала воеводша.

– Месяц, солнце, а только негоже бежать в горенку из своего терема… Чужой бы кто увидал – срам!

Воевода говорил шутливо, глядел весело, подошел, обнял дочь, понатужился, с трудом приподнял, прибавя:

– Не площадной дьяк – воевода, да весчие[92] знаю – пуд с пять она будет в теле!..

– И слава те боже, кушат дородно!

– Эх, выдать бы ее за кого родовитого: стольника ай крайчего?..

– Батюшка, ищи мужа мне; хочу мужа, да помоложе и потонявее, да не белобрысого… Я тонявых люблю и черных волосом.

Воевода засмеялся:

– Ужо за ярыгу кабацкого дам! Те все тонявы. Родовитые тем и берут, что дородны…

– Хозяин Митрий Петрович, ну как тебе хотца судить экое, что и во снах плюнешь, – за ярыгу! Ой, скажет…

– Дочка, подь к себе. Мы тут с матерью судить будем, кого на именины твои звать, да и опасно тебе – сюда чужие люди забродят. Поди!

Боярышня ушла.

Воевода шагнул к двери горенки, стукнул кулаком.

В двери просунулся, не входя, слуга:

– Потребно чего боярину?

– Боярину и воеводе, холоп! Кличь, шли Григорея.

Слуга исчез. Вместо него в горенку степенно вошел и закрестился на образа старый дворецкий с седой длинной бородой, лысый, в узком синем кафтане.

– Ты, Григорей, у меня как протопоп!

Слуга поклонился ниже пояса, молчал. Воевода ходил по горенке и, когда подошел обратно, встал около слуги, глядя на него; дворецкий вновь так же поклонился.

– Какой сегодня день?

– Постной, боярин и воевода, – пятница!

– Та-а-к! Знаешь, ты поди завтра к земскому старосте, Ермилку, зови его ко мне на воскресенье хлеба есть… О подношении он ведает, а воеводше Дарье Максимовне особо – она у меня в обиде на мужика, что дает ей восьмь алтын два деньги, надобе ей носить десять алтын, и сколько к тому денег, знает сам, козья борода! Ты тоже бери с него позовного четыре деньги иль сколь даст больши… Поди. Можешь то извести сегодня. Да калач имениннице…

– Спит он, думаю я, боярин и воевода! Спит, и не достучишься у избы…

– Взбуди! Мужик, ништо – на боярский зов пробудится.

Слуга поклонился воеводе и воеводше – ушел.

Воеводша сказала:

– Григорей из всех слуг мне по разуму – молчит, а делает, что укажешь…

– Не молод есть, и батоги ума дали, батогов нечетно пробовал… Молчит, а позовное из старосты когтьми выскребет.

– Батоги разуму учат. Нынче я девку Настаху посеку вицами. Ты иди-ко, хозяин, негоже воеводе самому зреть.

– Умыслила тож! Да мало ли холопок бьем по всем статьям в приказной?

– То гляди – мне все едино!

– Позовешь девок, наладь кого в приказную за портками – дела делать я таки буду в ночь, да чтоб моя рухледь на глазах не лежала… Прикажи подать новые портки – шире.

Стулец опять затрещал, воеводша встала на ноги.

– Девки-и!

Переваливаясь, грузно прошла по горнице, поправила лампадки в иконостасе, замарала пальцы в масле, вытерла их о ладонь и потерла рука об руку. От золоченых риз желтело широкое, с двойным подбородком, лицо.

– Девки, стервы-ы?!

Неслышно вошли две девицы в кичных шелковых повязках по волосам, в грубых крашенинных сарафанах, прилипли плотно к стене горницы – одна по одну сторону двери, другая по другую.

Воеводша молилась.

Сморщив низкий лоб, повернулась к девкам:

– Кличьте Настаху да ивовых, нет, лучше березовых – погибче, виц два-три пука в огороде нарежьте!

Девицы неслышно исчезли.

Воевода из-под лавки выдвинул низкую широкую скамью.

– И не видал хозяин, а знает, на чем девок секу…

– Козел[93] бы тебе, Максимовна, поставить в горенке. Плеть тоже не худо иметь.

– Ужо, Петрович, заведу.

10

Накурено и душно в холопьей избе. Окно в дымник открыто, да не тянет, и только в то окно мухи летят.

Весело в холопьей избе до тех пор, пока воевода или воеводша не потребуют кого на расправу.

Из девичьей русая, приземистая и полногрудая Настя зашла в избу. Готовая скоро уйти, встала у двери.

Кабацкий ярыга, чернявый гибкий парень с плутоватыми глазами, сегодня пришел как всегда: ходил он часто от кабатчика с поклепами, и воевода по его доносу посылал в кабак стрельцов. Парня знала Настя: он ей не раз подмигивал, пробовал взять за руку мимоходом и шептал:

– Эх, милка, полюби!

В девичьей ночью Настя иногда думала:

«Полюбить такого? Нам и так худо от хозяев, он же клеплет, и сколь людей за то волокли в приказную стрельцы… От своих стыдно, ежели свяжусь с приказным. Ярыга – едино что приказной…»

– Я вольной человек! – шептал иногда Насте ярыга. – Служу кабатчику, а будет иной лучше, буду лучшему служить… Одет, не гляди – деньги есть, одежа на торгу… не пьяница… грамотной я!

Ярыга не таился Насти, считал ее своей, при ней говорил в избе, на кого указано довести воеводе. Холопы его побаивались, но дружбу водили:

– Где подневольному взять, а он иной раз и водкой попотчует.

Сегодня ярыга был какой-то иной, смотрел гордо, а не хитро. Водки кувшин принес, угощал всех. Когда подвыпил, начал сказывать сказку.

– Эй, ярыга, забудешь, пошто к воеводе пришел!

– Пришел я к вам, братие, гость гостем, к воеводе кончил ходить. Кабак кинул – пущай иного зовут.

– Ой, не верится нам, парень.

– Пущай ране сказки поведает, что нынче на Волге было!

– Сами узнаете, лучше не сказать.

– Вот то и есте – запрет положен!

– Вирай коли сказку!

– Эй, молчок!

– «Жил да был малоумный парень… родители у него были старые. А был тот парень, как я, холостой, и жениться ему пора было. – Ярыга посмотрел на Настю, она потупилась. – И как всегда глупые надежны по хозяйству, было у него хозяйство хрестьянское налажено: дом новый, кони в конюшне, двор коров… Позарилась на малоумного одна девка, и девка та была уж не цельная – дружка имела! Посватался за ту девку малоумной, она и пошла…»

– Ты б нам, парень, лучше довел, что там на Волге-т?

– Потом, робята. Чуйте дальше… «Так вот, братие, пошла замуж девка и ну в первую ночь над мужем узорить, выгнала весь скот на улицу, да когда зачали спать валиться, говорит:

– Нешто кто из твоей родни был ротозей?

– А што, жонка?

– Да полой двор оставил: коровы, лошади убрели, а нынче скот крадут!

– Ахти, крадут! Дай-ко я сыщу! – хотел оболокчись, она не дала.

– Бежи наскоре – должно, недалеко убрели.

И выбежал малоумной еле не нагой. Старой да прежний дружок у ей в клети ждал. Заперла она двор, избу на крюк и ну по-старому тешиться с другом…

Побежал глупой по улице, собрал скот, а ворота, глянь, на запоре. Колотится, дрожмя дрожит, зуб на зуб не уловит во рту – зима!

– Пусти, Матрена! Я твой Иван.

А молодая высунулась в окно:

– Лжешь! Мой Иван дома, только что пир отпировали, поезжан-гостей спать по домам наладили и сами полегли – поди, шалой».

– Сказывают, твово целовальника атаман Разин к сундуку с пропойной казной на луду приторочил? Эй, ярыга!

– Я не ведаю того… «Побежал, братие, глупой к попу. Стучит в окно:

– Батюшко! У меня дома не ладно: батько, матка глухие, древние, а молодуха в дом не пущает. Ты венчал!

– Што те надобно?

– Уговори бабу – пущай домой пустит.

– Не мое то дело, свет!

– Как же не твое? Ты поп, всех учишь…

– Давай пойдем коли – усовещу!

А поп-то знал, что девка путанная, да денег ему дали, он и скрыл худое – венчал… Поп надел шубу да шапку кунью – студено в ночь стало. Пришли. Стучал, колотился поп. И почала их та молодуха ругать:

– Ах вы! Неладные, чего, куда лезете?

Покудова полоумной к попу бежал, она скот застала и еще крепче ворота приперла».

– Сказывают – эй, ярыга! – и тебя пытали козаки-т каленым железом?

– Кабы пытали, так и к вам не пришел, – вишь, сижу, вино пью… «– Муж мой Иван дома, сам же ты, долговолосой, венчал, а тут гольца привел, навязываешь в дом пустить – пойду ужо воеводе жалобиться.

Спугался поп, зрит и теперь лишь углядел, что парень в одной рубахе: «Впрямь тут не ладно». Пошел поп прочь, малоумной не отстает, ловит попа за шубу. Поп бежать. Иван не отстает. В шубе жар сдолил попа – кинул шубу и шапку, наддал по холоду. Иван подобрал шубу, оделся, а за попом бежит. Но поп угонил, забежал домой, двери замкнул, и остался малоумной на улице.

Слезно стало Ивану, и хоть зябнуть не зяб, да к жене охота… Выл, выл по-волчьи, вспомнил: «А дай пойду к бабке!»

Жила-была та бабка старая недалеко, слыла колдуньей, но обиженных из беды вызволяла и за то судейских и иных посулов не брала. Прибрел малоумной к ей – плачет, а она ему:

– Ляжь спать – дело твое в утре!

Лег и заснул Иван».

– Эй, ярыга, ужли не видал? С луды, сказывают, струги сволокли, закропали да на теи струги с анбаров всю муку стащили судовые козаки.

– Гляньте сами, робята! Я не ведаю.

– Ну-ка, уйди на Волгу, воевода так выпарит, что из спины палочье сколь вымать придется!

– Оттого нам не сказывает, что к воеводе тайно налажен.

– У кого ноги, глаза да уши, время пришло тем! Воевод не боятся они…

– Вишь, что сказал! Знать, не к воеводе сшел.

Холопы пошептались, потом один крепкий парень придвинулся к ярыге:

– Ты не бойсь! Меж нас языков до воеводы нет… Мы все глядим, ищем льготы, чтоб боя нам меньше, и в козаки уйдем – голов на дело не жаль…

– То ладно! Потом увидите, что к вам пришел. Не доводчик я на вас воеводе…

– А ну вирай коли до конца сказку…

«Утром старая сказала Ивану:

– Вот те плат! Приди домой, бабе слова не говори, на глаза ей не кажись – тайно чтоб. Залезь под кровать. И как твоя жена с любым своим лягут, а ты на плате узел завяжи. Сам узнаешь, что делать с ними, да попа сдуй – он знал, кого венчал и за что с худой девки деньги принял.

Так и сошлось, братие: ночь накатила, залез Иван под кровать, а молодуха с миляшом на кровать, и завязал малоумной на плате узел первой… Слышит, завозились на кровати, баба ругается, гонит миляша от себя, а ему от ее оторваться не можно… Утро пришло, надо уж скот назрить – поить, доить коров, лошади ржут, стаи ломают. Пришел старик-отец, мать-старуха, крестятся, плюются – глядят: сноха приросла к чужому мужику. Старуха их ухватом – не помогат!

Послали за попом:

– Пущай и крест несет – неладное в дому!

Суседи попа привели.

Поп молитву чел – не помогат, дьякон кадил – не помогат, все пели молитвы, а дьячок подпевал, – нет, все ништо! Иван под кроватью ну узлы на плате вязать. Завязал узел, попа кинуло на мужика и бабу, даже крест уронил, и прилип поп. От иного узла на плате дьякон прилип и дьячок прилип. Тогда малоумной из-под кровати вылез, дубину сыскал.

Ра-а-аз дьячка! Развязал узел – отпустил. Ра-а-аз, два дьякона! Узел развязал – спустил. Попу дубин десять дал – спустил. А миленка на бабе уби-и…»