скачать книгу бесплатно
– Антон Павлович, – говорила Джуди, – сторонился женщин, словно боялся их, в результате попался в лапы к самой хищной и лживой. Почему лживой? Да потому что лгала, обманывала, изменяла, жила в другом городе, прикрываясь любовью к театру, пользовалась его именем, чтобы получать роли… Этот англичанин-профессор ей ничего не простил, даже высчитал сроки рождения ребенка, – оказалось, ребенок не от Чехова. – Джуди вздыхала и продолжала. – И все же… и все же он не прав, англичанин, он судит со своей колокольни, английской, к тому же мужской. А мужчины ничегошеньки не понимают о женщинах, не хотят понять. На самом деле, Антон Павлович был безумно счастлив со своей стервозной Ольгой, я-то уж знаю, да, лживой, да, тщеславной – актриса, что с неё возьмешь? Но счастлив был, считал дни до ее приезда. А как она убивалась, когда потеряла ребенка, какая разница – от Чехова, не от Чехова? Ребенок – это святое, потерять ребенка – это… Джуди пробовала продолжать, но звуки не шли, и Сандро понимал, что для нее эта тема больная, но ни о чем не спрашивал.
Возвращались домой, в тепло и уют, зажигали камин. Сандро ужинал яичницей с ветчиной или лазаньей из коробки, Джуди пила горячий душистый чай с изюмчиком или сухим печеньем. Тонкая сухая рука слегка подрагивала. Но теперь это не раздражало, а даже умиляло – бедная старая милая Джуди! Вечером на огонек заходили гости, чаще всего рыхлая, с пухлыми руками и золотыми коронками во рту Зоя. Она приносила с собой домашние пироги, пирожки, клубничное варенье.
Зоя жила выше этажом, в том же субсидальном доме, что и Джуди, считалась Джудиной подружкой, но была полной ее противоположностью. В России, как и Джуди, работала она переводчицей, стало быть, язык знала. В отличие от Джуди, проводившей время за компьютером и чтением книг на английском языке, Зоя с утра до ночи смотрела телевизор и была в курсе всех последних новостей. Казалось, собственная судьба не волновала Зою с той силой, с какой волновали действия американских властей, их речи и перемещения. Зоя считала себя патриоткой Америки, сокрушалась по поводу очередных "русских глупостей" или новых злодейств террористов, и с ее приходом квартирка наполнялась сильным контральтовым голосом и запахом аппетитной домашней снеди.
Политические новости мало волновали Джуди. Немного послушав, Джуди уводила разговор в сторону, то к Анне Ахматовой, то к Лиле Брик, а то и к самой Екатерине Великой, книгу о которой недавно прочитала. Тут уж Зое становилось скучно и невмоготу, и тогда Джуди кротко обрывала себя на полуслове и просила Зою спеть. Обычно Зоя отказывалась, ссылаясь на плохое самочувствие и боль в горле (погода-то какая, сами видите, снег да дождь, как тут ангину не подхватить?), но в конце концов садилась в кресло возле камина, снимала с плеч и вешала на красную плюшевую спинку пуховый платок и начинала с тихой и задушевной ноты. Пела она русские романсы. Обе женщины были вполне русскими, хотя и еврейками по происхождению. Сандро так и не понял, почему Джуди называет себя еврейкой, а молится русской Богородице. Зоя же была атеисткой и посмеивалась над Джуди с ее русским боженькой.
Зоя пела романсы в какой-то особой манере, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя, будто слова и мелодия еще не родились, а сидели где-то в ней, и ей нужно было извлечь их наружу. Особенно запомнился Сандро один романс. Прежде он его не слышал. Его грустная умоляющая мелодия западала в душу, а слова, хотя Сандро и не все понимал, казалось были сложены специально для него. Ведь это он, Сандро, был разочарованным, он перестал верить в любовь, и никакие новые ее утехи его не манили, это ему больше всего на свете хотелось всё забыть, окаменеть, заснуть – именно об этом пелось в романсе. Сандро недоумевал, что было такого в пении этой полной, немолодой, неизящной женщины, почему хотелось ее слушать? Голос был у нее не поставленный, и не было в нем итальянского оперного лоска, который, кстати сказать, он, итальянец, терпеть не мог. Может, отсутствие фальши его прельщало? Романс этот долго его не отпускал, уже в Италии, в Фано, он вслушивался в тишину, различая его далекие звуки.
В первый же вечер, после Зоиного прихода, Джуди рассказала Сандро ее нехитрую историю. Зоя приехала сюда пенсионеркой по вызову сына. Но сын, как это ни странно, совершенно не интересовался матерью. Жил с нею в одном городе и не приходил проведать неделями, оправдываясь утомительной работой – он развозил по домам пиццу. С невесткой Зоя не сошлась, внучку одну к ней не пускали. Чтобы проведать ее, она совершала дальнее путешествие на автобусе в другой конец города, а затем все жаловалась Джуди, что невестка была не в настроении, огрызалась и не оставляла внучку ни на минуту наедине с бабушкой. Все это звучало вполне обыденно: Зою легко можно было представить одинокой, заброшенной сыном. А вот то, как она пела вечерние романсы, как глубоко чувствовала их, не сочеталось с нею. Может, сидели в ней две разные Зои? Почему нам кажется, что божественная частица крепко запрятана и не проглядывает в человеке?
После ухода Зои, если никто больше к ним не забредал (а бывало, что приходили, прослышав про Джудиного гостя; так однажды приковылял хромой старик-итальянец в сильном подпитии, и от него с трудом избавились), Сандро и Джуди коротали вечер вдвоем. Играли в лото и разговаривали. Впоследствии, когда вернувшись в Фано, Сандро из вечера в вечер вспоминал это блаженное для него время, на память приходила яркая японская лампа на столе, расчищенном для игры, и они с Джуди друг напротив друга. В руках у Джуди мешочек с бочонками-номерами, но она не спешит запустить в него руку, паузы между произнесенными цифрами затягиваются, Джуди забывает про игру…
За этой-то бесконечной игрой в лото узнал Сандро, что Джуди прожила в России до 60 лет, работала переводчицей в издательстве, преподавала на курсах, давала частные уроки, в общем «крутилась», как и все ее разночинное московское окружение. Был у Джуди муж. Когда Джуди упоминала мужа, на губах ее появлялась странная улыбка, Сандро не мог понять ее значения. Любила Джуди мужа? Ненавидела? Он-то ее, как она говорила, любил без памяти, ужасно ревновал, вплоть до того, что не выпускал вечерами из дому. "Я же на курсы иду, дурачок! Меня же с работы уволят!" Муж или шел вместе с ней, или требовал, чтобы она позвонила со своей работы и громко произнесла придуманную им в ревнивом безумии фразу: "Я тебя очень люблю и целую в губы". Бедной Джуди удалось сократить текст до короткого "я тебя люблю и целую", но все равно она страдала, произнося эти интимные слова в трубку под насмешливыми взглядами коллег. Ужасно было то, что муж не хотел детей. Не желал их иметь в наличии, но все делал, чтобы они появлялись, появлялись как зародыши, как некая возможность, могущая в свой срок стать девочкой или мальчиком. Но муж неукоснительно требовал, чтобы зародыш этот был убит и возможность появления на свет человеческого дитяти – девочки или мальчика, – не осуществилась. И Джуди не решалась противиться, хотя не понимала, чем виновато не родившееся дитя и она, согласившаяся на это убийство, почему все ее естество должно быть осквернено. Она находила себя в веренице таких же несчастных, дрожащих от страха и от чего-то еще более жуткого, женщин в казенных халатах и слышала пронзительно звучащий голос: "Следующая!" Сколько раз она, неверующая, шептала про себя что-то похожее на молитву, обращенную к Богородице, когда доходила до нее очередь. Однажды даже было ей сделано замечание: нельзя в государственном учреждении бесконечно повторять слова типа «Господи» и "Божья матерь". Она оправдывалась тем, что была под наркозом и не могла себя контролировать…
Говоря все это, Джуди не плакала, не вскрикивала, но голос ее дрожал и в глаза было невозможно смотреть. Сандро упорно разглядывал цветную яркую лампу, разрисованную драконами.
– Ты, дружок, мужчина, – продолжала Джуди, – куда тебе понять женщину, ее муку, ее казнь! Но ты хотя бы постарайся… Я своё прожила, а тебе еще много чего предстоит…
В этом месте Сандро с сомнением качнул головой. Неожиданно она заговорила об Ахматовой. Когда Анна Андреевна входила в комнату, полную гостей, все останавливались и замирали.
– Королева была, сколько достоинства при скромности одежды, деликатности… А ведь и ей досталось. Ты что же думаешь, сумела она уберечься? Думаешь, и Лиля Брик сумела уберечься? Только что следов не осталось, никто про это не писал. Это же дела житейские, обычные… Да и стыдно вроде, тема-то подпольная. Никто, никто об этом не заикнулся, вон сколько книг прочитала, – Джуди указала на полку с книгами. – Нигде, нигде, ни в одной… Разве можно об этом? Караул! Неприлично! Мужчины не хотят об этом слышать! Но я, свидетельствую – и им, царицам, досталась мука сия! Даже они, царицы, прошли через казни египетские…
Сандро оторвал взгляд от лампы и взглянул на Джуди. Глаза ее горели, было в них что-то пророчески-исступленное. Неужели это та самая Джуди, что минуту назад спокойно играла с ним в лото? Заметив его испуганный взгляд, Джуди остановилась. Глаза потеплели, голос смягчился.
– Напугала я тебя? Небось, подумал, взбесилась старушка? Извини, не буду больше. Ни с кем я на эту тему не говорила, да и в Америку-то приехала, чтобы все забыть. И она стала вынимать из мешка фишки с цифрами.
…До Рождества оставалось несколько дней, надо было уезжать, но не хотелось. Он и так здесь задержался дольше, чем предполагал. Приподняв занавеску, Сандро смотрел на разноцветные светящиеся огнями елки в соседних окнах. Хорошо бы встретить праздники здесь, с Джуди и Зоей. Слепить из пластилина, как в детстве, фигурки магов, Марии и Джузеппе, смастерить ясли, вырезать из серебряной бумаги звезду и соорудить в углу гостиной «presepe»… и чтобы на столе лежала куча конфет, ореховой нуги и мандаринов… Дома на Рождество он запирался в своей комнате и просил, чтобы его не беспокоили. Не хотелось сидеть за семейной трапезой, слушать громкий голос отца, поддакиванья Филиппо, заискивающий смех Клаудии. Отец всех подавлял, создавал невыносимую атмосферу, словно собрались не на праздничное застолье, а на официальный казенный обед. Сандро не собирался участвовать в этой комедии, где отец дергал за ниточки, а все, как марионетки, должны были соответствующим образом двигаться и открывать рот. Домой не хотелось, но и здесь оставаться было нельзя: менеджер уже предупредил Джуди, что гость не должен долго задерживаться, порядки в социальном доме были строгие, их невыполнение грозило карами.
Сандро нехотя собирал вещи под пристальным грустным взглядом Джуди. Он должен был вылететь поздним вечером и уже утром оказаться в лоне семьи, откуда ему так отчаянно хотелось вырваться. Перед отъездом присели по русскому обычаю, на дорожку. Джуди поцеловала его три раза, была она грустна и молчалива. Сандро поместил свой чемодан в багажник, тронулись в аэропорт.
Машина проехала мимо простоволосой грузной Зои, стоящей на тротуаре перед домом и изо всех сил машущей белым пуховым платком. В своем чемодане Сандро вез целый пакет пирожков, испеченных Зоей к его отъезду. В воздухе кружились крупные снежинки, машина кряхтела, за окном рисовались знакомые игрушечные домики на фоне дальних гор, неправдоподобно красивых очертаний. Проехали городской парк, Сандро попросил Джуди остановиться.
Вышли из машины. Они шли по нерасчищенной снежной дорожке. Все было как в первое посещение, снова дул резкий ветер, падал снег. Сандро остановился перед железной оградой, за которой розовели голые скульптуры птичьих тел. Четыре фламинго, полузасыпанные снегом, стояли на своих местах, тесно прижавшись друг к другу. Сандро резко повернулся и пошел к машине, за ним по-старушечьи семенила Джуди.
И он улетел и долго, в какой-то непонятной озлобленности на себя и на весь мир, не звонил, не писал и не посылал «е-мейлы». Когда, наконец, он позвонил к Джуди, то боялся, что никто не подойдет, что она нездорова. А, может быть, ее и не было – она ему приснилась. Но к телефону подошли, и он услышал такой знакомый, родной и теплый голос. Джуди! Джуди! Значит, есть в этом мире местечко и для него, Сандро. Он держал трубку в руке и чуть не плакал от радости.
Декабрь 2001, Солт-Лейк-Сити
Любовь на треке
И опять поворот судьбы. Никогда бы не поверила, что меня забросит в Америку. Семь лет в Италии протекли как одна минута. С трудом вспоминаю лазурное море с белым парусом, Дуомо на верхушке горы. Здесь тоже горы, но другие – безлесые, каменистые. Свободно раскинулись вокруг широкой лощины. Несколько дней назад на них лежал снег. Но сегодня они снова песочно-бурые, солнце шпарит, словно и не октябрь вовсе. Это Юта. Говорят, в Калифорнии сейчас дождь, и в Бостоне тоже, из Москвы слышно, что и там дождь. А здесь в Солт-Лейк жаркое, почти летнее солнце и никакого дождя. И я иду по треку. Поглядывая на дальний план – горы. Обегая взглядом ближние лужайки, домики с садиками и бассейнами, идущих мне навстречу улыбчивых людей. Я свободна. Мне хорошо. Сегодня воскресенье. Я дышу чистым горным воздухом и подставляю лицо солнцу.
– Excuse me! – слова произнесены как. – то странно, с сильным акцентом. Я поднимаю голову. Рядом маленький человек в синей спортивной форме. Он улыбается, но взгляд грустный.
– Excuse me, – он замолкает, подыскивая слова. I am…am from Columbia. Видимо, он принял меня за латиноамериканку. В Италии я сходила за итальянку, в России пару раз меня принимали за армянку. Интернациональный еврейский тип, со слегка приглушенными семитскими чертами.
– I am from Russia, – привычно произношу я и поспешно добавляю: "Conosco Italiano". Человечек оживляется.
– Sono Luis, – представляет он себя.
– Sono Irina, – говорю я, – Have a good day. И продолжаю свой путь по треку. Маленький Луис бежит в противоположном направлении. Минут через десять мы снова пересекаемся. Луис уже издали улыбается.
– Sono due years in America, – показывает он мне 2 пальца. Он говорит как человек впервые раскрывший рот после долгой немоты. Странно, что за два года он совсем не овладел американским. Смешивает в кучу два языка. Сейчас я говорю примерно как Луис, но я здесь всего два месяца.
– Sono single, – продолжает Луис, – alone, – он смотрит вопросительно.
– I am married, – говорю я в свою очередь. – Husband? Yeah, – я киваю в сторону теннисного корта. – Husband, yeah, husband here. Tennis… – и я ударяю по воображаемому мячу. Луис смотрит странно, словно не поверил мне или не понял. Не верит, что я замужем? Я снова иду по треку, а Луис бежит своим путем. Не пройдя и десяти шагов, сворачиваю к теннисным кортам. С одного из них доносится громкая американская речь. Я воспринимаю ее как единый звуковой поток. С другого слышится: " Молодец, браво". Быстро иду ко второму корту. На трек я больше не возвращаюсь.
Слудующее воскресенье снова было солнечным. Оставила в машине взятую на всякий случай куртку. Быстрый шаг меня разогрел. Настроение было приподнятое. По дороге как назло попадались сердитые старушки, хмуро цедившие «morning». Луиса я заметила издали. Он бежал навстречу и махал руками.
– Hello, – приветствовала я его, – tutto bene?
– I have… muchos, – сказал Луис, указывая на себя и что-то изображая взглядом.
– Мучос? – переспросила я, – в итальянском похожего слова не было. "Muchos, muchos", – лицо явно выражало страдание. Может, его что-то мучит? – в голову пришло русское созвучие. Неожиданно Луис схватил мою руку и быстро поцеловал. Я рассмеялась:
– My husband is here, Луис. He can see us.
– Husband? – Он показал на мою руку. Видимо, его смущало отсутствие кольца. С кольцом или без кольца – какая разница? Мое кольцо лежит в Москве в шкатулке из капо-корешка, подаренной мне свекровью, Лией Михайловной. Я повторила для верности два раза:
– I am married, Луис, I have a son".
Он смотрел недоверчиво. Я сразу же направилась к корту. Игра в этот раз не ладилась, и сын согласился пройтись со мной по треку. К тому же ему не терпелось увидеть моего «мексиканца», как обозначил Луиса муж. Для мужа Мексика и Колумбия – один черт. Луис приблизился внезапно, так как мы с сыном увлеклись беседой. Он усиленно улыбался и радостно махал руками.
– This is my son, – я представляла Гришу как "вещественное доказательство". Луис кивнул и снова сказал это непонятное слово «мучос». Когда он убежал, я спросила Гришу: "Что такое «мучос», как ты думаешь?" Гриша без запинки выпалил: "Много. Мучос по-испански значит «много». Скорее всего, он слышал это слово от школьников – мексиканцев. Но если он прав, что же все-таки хотел сказать Луис? что у него много чего? Переживаний? Мучений? Денег? Ну денег, по всей видимости, у него совсем нет. Гриша, сверхвнимательный ко всякой машине, заметил, что Луис сел на потрепанный старый форд.
– Драндулетка 80-го года, – Гриша засмеялся, – смешная машинка. И он похоже передразнил бег Луиса и его махание руками.
В следующее воскресенье я встретила на треке соотечественников – русскую пару из Пущина. Мы сделали с ними кругов пять, а потом я повела их к корту – знакомить со своими. Краем глаза я заметила машину Луиса, отъезжающую с площадки.
Когда через неделю мы прибыли на трек, Луис крутился неподалеку. По-видимому, он сторожил наше прибытие. Что ж, посмотрит на моего «хазбенда». Хазбенд тем временем взглянул на "мексиканца".
– Мелковат, – бросил он, беря ракетки, и больше не глядел в его сторону. Наверное, такие «кавалеры» не внушают опасений. В этот раз Луис был возбужден больше обычного.
– He is alt, – сказал он на своем странном языке, показывая рукой вверх. Видимо, в моем муже его больше всего поразил рост. Мифический «хазбенд» обрел наконец плоть и кровь. Неожиданно Луис подскочил ко мне и поцеловал в щеку. Мне осталось только рассмеяться и погрозить ему. И опять он произнес это непонятное «мучос». По дороге к теннисному корту меня вдруг осенило. Припомнилась известная латино-американская песня, в которой звучало что-то похожее на «мучос» или «самомучос». Мелодия у песни была настолоько привязчивая, что я напевала ее всю следующую неделю.
В то воскресное утро было по-настоящему холодно. Снега на горах не наблюдалось, однако в воздухе пахло скорой зимой. Пока же вокруг царствовала осень. Домики, окружающие трек, стояли в разноцветной листве. Кругом было пусто. Только какой-то сухой американец в шортах прогуливал двух огромных, обросших шерстью собак. Интересно, будет сегодня Луис или нет? Заглядевшись на удивительно красивую панораму, я не заметила его приближения. Он был грустен. Что-то говорил. Я его не понимала.
– I don't understand you. What does it mean? – Он что-то прошептал. Я опять не поняла. И вдруг до меня дошло: «амур», он сказал «амур». Следующую фразу он произнес очень громко: "I live you", почему-то «live», а не «love». Даже такое затертое слово сумел произнести на свой лад. Он стоял переминаясь с ноги на ногу. Он снова говорил, что одинок, не женат и у него никого нет. Но я-то здесь причем? Я-то замужем, у меня ребенок, сын. Я ничего не хочу менять в своей жизни. Я произносила американские фразы одну за другой. Он вздрагивал после каждой.
– I spero, – вдруг сказал он – "я надеюсь". Я пожала плечами. Он стоял у меня на дороге. Я его обогнула и пошла к корту. Оглядываться не стала. Муж и сын отдыхали. Они разговаривали о машинах, и я решила их не прерывать и ничего им не рассказала.
Через неделю весь город засыпало снегом. Ехать на корт не было смысла, и мы остались дома. Все воскресенье мне было не по себе. Щемило сердце, отчего-то хотелось плакать. Я вспоминала, как Луис сказал мне: "I live you", и было обидно, что все проходит и надежды, увы, не сбываются. В конце концов – успокаивала я себя – вдруг зима еще немного повременит, и в следующее воскресенье мы опять поедем на трек. Кто знает?
Макс
Опять этот взгляд. С утра хочется, чтобы на тебя глядели доброжелательно, весело, а тут… А еще служащий супермаркета! В России, помню, говорили, что они все обязаны улыбаться, иначе выгонят с работы. Этот не улыбается, смотрит как-то очень пристально и исподлобья. Правда, он не кассир, не менеджер, просто рабочий, каких в этом супермаркете много. Правда, он от прочих отличается чем-то. В нем есть какая-то интеллигентность что ли, лицо не тупое, со своим выражением. Маленький, сутулый, с черными волосами, что-то еврейское во внешности, определенно что-то еврейское. А впрочем, что мне до него и его пристального взгляда?! Отхожу от секции, где он копошится, выкладывая что-то из коробок, и подхожу к кассе. Кассир – моя хорошая знакомая – Вайолет. Помню, когда в первый раз я пришла за покупками в этот ближайший от дома супермаркет и оглядывалась, к кому подойти, Вайолет сама пригласила меня к себе. Возможно, увидела, что у меня мало продуктов – а она работала на экспресс-линии, – но, скорей всего, я ей чем-то понравилась. С тех пор я хожу только к ней. Мы с нею очень подружились. Мне иногда и в магазин-то не нужно – дома все есть – так я специально, чтобы с Вайолет пообщаться, спешу с утра в наш Стоп-маркет. Это, можно сказать, мое единственное общение с американцами на их языке. Я этим общением дорожу. Да и настроение с утра поднимается – очень она по-доброму улыбается и всякие хорошие слова говорит на прощание. Вот и сейчас Вайолет смотрит на меня по-особому, не как на обычного покупателя, и вопрос свой, задаваемый по заведенному порядку, задает со значением, и ответ мой и встречный вопрос выслушивает внимательно. А потом вынимает откуда-то фотографию – и протягивает мне. На фотографии девушка лет семнадцати, веснушчатая, светловолосая, в простеньком спортивном костюме. – Джессика? – догадываюсь я. Об этой Джессике Вайолет мне все уши прожужжала – из трех детей она ее любимица, спортсменка, бегает на короткие дистанции.
– Хорошенькая, – говорю я. Вайолет ждет еще чего-то, и я добавляю, – женственная, хоть и спортсменка. Девушка на самом деле, как все американки, женственности почти начисто лишена, но мне больше ничего не пришло в голову, да и это-то сказалось с трудом, мой английский сильно скукожился с момента приезда в этот город, где все вокруг меня говорят по-русски. Вайолет уже сложила тем временем мои покупки в две «пластиковые» сумки, завязала их узлом и протягивает мне. Я возвращаю ей фото Джессики. Мы прощаемся, и Вайолет со значением желает мне хорошего дня. Когда я перед дверью непроизвольно оглядываюсь, ОН стоит возле своей полки разогнувшись во весь свой небольшой рост и глядит прямо на меня не отрываясь. Мне даже кажется, что он слегка кивает головой…
На следующее утро, идя в Стоп-маркет, я думала о Вайолет. Неделю тому назад она, как и вчера, протянула мне фотографию, даже две. На одной была изображена какая-то святая пещера, из чего я заключила, что Вайолет очень набожна, а на другой – наш сегодняшний президент со своей супругой. Оба – гладенькие, розовенькие, со сладчайшими улыбками на разомкнутых устах. Фотография эта выпала у меня из рук – так она была неожиданна. Подняв ее, я протянула обе странные открытки Вайолет. Но оказалось, она мне их дарит, она купила их для меня. Для меня? Спасибо. Большое спасибо. Но почему? Зачем?
– Она любит открытки с могилами святых и обожает нынешнего президента и его сладкую жену. Неужели я не одобряю ее вкуса? – О нет, одобряю, конечно, одобряю, – воскликнула я, пожалуй, с излишней горячностью. Обе эти открытки прежде, чем их выбросить в корзинку с мусором, я показала сыну. Мы с ним долго хохотали. Мы хохотали с ним точно так, как тогда в Италии, много лет назад.
Тогда в Италии много лет назад один банкарельщик, мимо которого мы с десятилетним сыном постоянно проходили, так как жили в доме над банкареллой, очень нам радовался. Он махал нам приветственно рукой и лицо его при этом сияло и лоснилось счастьем. Был он большой, толстый, очень черный, так что даже закрадывалось подозрение, не красит ли он волосы, так как возраст у него должен был быть солидный. Он продавал какую-то ерунду, типа шнурков для ботинок и всевозможных лент, так что я даже ни разу не остановилась возле его прилавка. Но однажды он подозвал нас с Олегом и спросил, поедем ли мы в Россию в ближайшее время. Я подивилась тому, что он знает, что мы из России, – мы с ним разговаривали в первый раз. Тогда я как раз собиралась в Россию, может, банкарельщик был телепатом? Он сказал, что хочет иметь русскую икону, он, конечно, знает, что настоящие иконы очень дорогие. Если мы поедем в Россию, хорошо бы мы привезли ему маленькую недорогую иконку – он в долгу не останется. Через какое-то время мы с Олегом вручили банкарельщику прелестный деревянный образок, на котором Спаситель был точно срисован с рублевской иконы. Мне даже хотелось оставить его себе, такой он был теплый да светлый! Банкарельщику, наверное, он тоже понравился, он долго смотрел на лицо изображенного, потом поцеловал образок и спрятал его в карман брюк. Олег потянул меня за рукав – ему, подвижному подростку, не стоялось на месте, тем более что банкарельщик и его товар были ему неинтересны. Но банкарельщик жестом попросил нас остаться, вытащил из другого кармана какой-то клочок и протянул нам. На плохо вырезанном из журнала обрывке бумаги был изображен гроб, в котором кто-то лежал. «Святая Елизавета», – пояснил банкарельщик, указывая на мертвое тело. И он протянул клочок мне. И снова я была застигнута врасплох, как в случае с карточкой президента. – Я отшатнулась, не веря: «Вы…вы это мне?» Олег, как всякий юнец, соображавший лучше взрослого, выхватил бумажонку из рук банкарельщика, и мы с ним быстро завернули за угол. Надо было спешить, потому что нами обоими овладел неудержимый приступ смеха. Боюсь, что банкарельщик успел увидеть наши скорчившиеся от смеха фигуры или мог услышать наш с Олегом пантагрюэлевский хохот из-за угла. Вполне вероятно, так как все последующии дни во время наших проходов вдоль банкареллы, банкарельщик нам больше не улыбался и нас не приветствовал, а смотрел куда-то вниз, на свои ботиночные шнурки. Мы с Олегом тоже отводили от него взгляд, так как при виде его нас обоих почему-то тянуло на смех.
В Стоп-маркете было даже прохладно. Весна в этом городе – самое приятное время года, но сегодня с утра было довольно жарко, так что под кондиционером можно было отдохнуть и расслабиться. Звучала тихая ненавязчивая музыка. Взяв сумку для продуктов (коляску я не люблю), я через раскрывшуюся навстречу дверь проследовала в зал. Почти одновременно со мной, мне навстречу двинулась какая-то небольшая фигура. Вглядевшись, я убедилась, что это ОН. Он шел мне навстречу – и чудо – улыбался. Маленький, невзрачный, взъерошенный, с типично еврейским носом-бульбочкой. Когда он был уже в двух шагах, я подняла правую ладонь к лицу – тогда он отшатнулся. Может, он увидел кольцо, которое я сегодня почему-то надела на палец? Оно походило на обручальное и золотое, но не было ни тем, ни другим. Он отшатнулся и улыбка сползла с его лица, как шкурка змеи. Лицо стало смазанным, словно с него стерли выражение. Он резко повернулся и пошел назад, к своим полкам. Он не оглядывался.
Я спросила Вайолет, как зовут рабочего, который так неутомимо разгружает коробки.
Она ответила: «Макс». Еще она сказала, что он одинок и живет вдвоем с матерью. Это нетипично для американца, – промямлила я первое что пришло в голову. – О да, – подтвердила Вайолет, – но он американец. Впрочем, возможно, в первом поколении». Сама она тоже была американкой в первом поколении. Ее родители, как она мне рассказала при нашем знакомстве, прибыли в Америку из Польши. Но она была тогда слишком мала, чтобы сохранить язык, так что польского она не знает. А муж у нее стопроцентный американец, он владеет мотелем в штате Мейн, на берегу океана. Вайолет обещала мне принести фотографии этого мотеля, но пока принесла только открытки с гробницей и президентской четой…
Смотрю, как аккуратно складывает Вайолет в пластиковые сумки мои продукты, как вкладывает одну сумку в другую, чтобы, чего доброго, пластик не прорвался. Я не говорила ей, что хожу сюда, в Стоп-маркет, пешком, но, по всей видимости, она сама догадалась, для покупателей на автомобилях такой серьезной упаковки не требуется… На прощанье, уже обслуживая нового покупателя, Вайолет шепчет: «У Джессики скоро соревнования, она надеется стать чемпионкой», – и я радостно киваю этому известию. Выхожу во влажную жару улицы и почти сталкиваюсь в дверях с сухой, кислого вида менеджершей. Она делает улыбку, то есть разжимает, а потом снова сжимает уголки рта, я отвечаю ей кивком – и настроение сразу падает. Я, признаться, ее не люблю. Иду мимо бензоколонки и боковым зрением автоматически фиксирую быстрый взгляд ее служащего. Ну и надоела же я ему, наверное, за этот год, что здесь живу и хожу по этому маршруту. Однако в нем развито любопытство, возможно, он видит, что сегодня на мне красивая цветная кофточка, а на руке новое кольцо. Мне это приятно. Через двадцать минут я дома и вынимаю продукты, одновременно обдумывая, какую кастрюлю или сковородку нужно вынуть из шкафа. Я ведь по старинке готовлю еду каждый день. Каждый день свежую еду. Я ужасно избаловала своих мужчин, но так повелось еще с Италии.
В Италии супермаркет назывался «Сидис». Он был намного привлекательнее американского, хотя и меньше по размерам. Такой домашний, уютный, там было так много вкусных вещей, которые хотелось попробовать или даже просто рассмотреть. А фрукты и овощи не стоит и сравнивать с американскими, в итальянских плодах чувсвовалась какая-то первозданность, близость к земле, а не к лаборатории.
И кассиры там были все такие подтянутые, симпатичные, и даже рабочие. Одного звали Сандро, он меня всегда замечал и кивал мне с веселой улыбкой. Потом он куда-то исчез – говорили, что женился, причем сделал хорошую партию. Я видела его, когда он давно уже не работал в «Сидисе», он шел по улице с какой-то довольно полной дамой, в нитяных перчатках и шляпке. На нем тоже было что-то торжественное, плохо помню что. Он тянул спутницу за собой, она из-за высоких каблуков шла медленно и переваливалась, как утка. Когда они со мной поравнялись, он незаметно мне подмигнул. Вот она, Италия!
В среду прямо возле дверей Стоп-маркета я увидела большой дисплей. На нем помещались фотографии всех служащих магазина. На самом видном месте красовалась кислая неаппетитная менеджерша. Даже ослепительная улыбка не делала ее приятнее. Фото Вайолет я нашла в самом углу, она тоже улыбалась, но не механически. Макса на дисплее не было.
Он встретился мне в торговом зале – стоял возле полок с соками, рядом громоздилась гора коробок. Я остановилась неподалеку, разглядывая разноцветные пузатые бутылки. И тут до меня донеслось какое-то бормотанье. Макс тихо и словно про себя говорил что-то злое и резкое. Он не смотрел на меня, слов я не понимала, но было ясно, что он ругается. Сердится за вчерашнее? Я поскорее отошла с бьющимся сердцем. Скорее всего, он просто сумасшедший. Разговаривает сам с собой. Еще хорошо, что его, кроме меня, никто не слышал, а не то… Хотя работу в супермаркете он всегда найдет. Подумаешь – самый маленький винтик в механизме огромного магазина. Вайолет я не нашла на ее обычном месте. Пришлось обойти все кассы, прежде чем почти в самом конце я ее обнаружила. Она была чем-то расстроена, рядом стояла раскрашенная, сухая как египетская мумия столетняя страуха, обычно помогавшая кассирам укладывать продукты. Из-за этой старухи Вайолет не могла ничего объяснить, только поблагодарила, что я ее нашла. – Да, вы сегодня почему-то не на обычном месте. Я так привыкла, что вы на экспресс-кассе, и, наверное, другие покупатели тоже привыкли. Вы ведь здесь в магазине самый лучший работник.
Я не льстила, она действительно отличалась от всех прочих кассиров-автоматов, у нее с покупателями складывались человеческие отношения. Вайолет смотрела на меня неопределенно и оглядывалась на раскрашенное чудище. Сложив мои покупки, она с особым чувством произнесла обычное: «Доброго вам дня!».
На следующее утро я долго решала, идти или нет в Стоп-маркет. Все продукты у меня были. Хорошо было бы запастись солью, которая подходит к концу. Но пугал Макс. Что если он опять станет ругаться? Даже при том, что он на меня не смотрел, я чувствовала, что именно мне он шлет свои отрицательные заряды. Поразмыслив, я решила при встрече сказать ему что-нибудь типа: «Почему вы такой злой?» Это было бы забавно, и я отправилась в магазин в хорошем, даже чуть игривом настроении. Купив соль, я несколько раз специально обошла все отделы: Его не было. У витрины с сосисками я задержалась, там была большая скидка на польскую колбасу – и как раз в этот момент из стеклянных дверей, ведущих в кладовку, вышел Макс. Вернее не вышел, а почти выбежал, везя за собой тележку все с теми же коробками. Может, он увидел меня через стеклянную дверь? Он посмотрел на меня как-то особенно пристально, словно хотел о чем-то спросить. Еще минута – и он бы ко мне подошел.
Но этого не случилось, мне пришло в голову, что такой взгляд граничит с нахальством, и я быстро отвернулась, а потом почти побежала к кассе, махнув рукой на польскую колбасу.
Вайолет была на своем обычном месте. Кроме меня, возле ее кассы никого не было.
Раскрашенная старуха стояла в отдалении и косилась в нашу сторону. Мы обменялись добрыми приветствиями и в ответ на мой невысказанный вопрос, Вайолет зашептала, что Кэролайн (так звали противную менеджершу) точит на нее зуб и всячески притесняет. Ей, видно, не нравится, что Вайолет любят покупатели, что многие пожилые специально приходят в магазин с ней пообщаться. – И не только пожилые, – улыбнулась я, – показывая на свою банку с солью. – За солью я могла бы прийти в другой раз, но…
Тем временем Раскрашенная начала перемещаться от кассы к кассе и через секунду оказалась рядом с нами. Делать ей здесь было совершенно нечего, Вайолет уже положила мою банку с солью в пластиковую сумку и завязала ее, по своему обыкновению. Закрадывалось подозрение, что Раскрашенная приставлена к Вайолет для слежки. Она величаво улыбалась не разжимая тонких, густо накрашенных лиловых губ. Искоса на нее поглядывая, Вайолет круто изменила разговор. – Моя Джессика, – сказала она уже нам обеим, – тренируется до потери сознания, в это воскресенье в нашем городе будет всеамериканский забег, ее включили в список. Раскрашенная пожевала губами и что-то сквозь них процедила. Я пожелала Джессике успехов. Мы с Вайолет душевно простились, и я побрела в обратный путь мимо мчащихся по шоссе автомобилей.
В пятницу я забежала в Стоп-маркет на минутку – мне нужна была поздравительная открытка. Проторчала я там однако почти час – открытки продавались на все случаи жизни, ужасно дорогие и чудовищно безвкусные. Пока я добралась до раздела «день рожденья сына», миновав разделы «день рожденья друга», «подруги», «отца», «матери» и так далее, прошло как минимум полчаса. Все это время Макс в торговом зале не появлялся. Мне почему-то казалось, что он сидит в подсобке и наблюдает за мной из своего укрытия. Я даже прошлась пару раз мимо стеклянных дверей. Но оттуда редко кто выходил – все больше молодые мощные парни, работавшие на разгрузке овощей. Когда я уже разжилась не очень дорогой и не самой безобразной открыткой и, сжимая ее в руке, шла к кассе, мимо меня с независимым видом продефилировал Макс. Он даже не посмотрел в мою сторону. На нем была белоснежная рубашка и красивые темные брюки, что очень подходило к его низенькой неказистой фигуре. В таком виде она приобретала даже некоторый шарм. Лица его я не видела, но даже по спине можно было догадаться, что оно выражает презрение. Я догадалась, что презрение предназначалось мне. Значит, он на меня в обиде? Считает гордячкой?
Тупой занудой? Но у меня и в мыслях не было его обижать, мне просто не понравился его взгляд. Все же я уже не девочка, есть какие-то приличия… Пожав плечами, я подошла к экспресс – кассе. Но Вайолет опять не было на месте. В этот раз я нашла ее у самой последней кассы. При виде меня она по обыкновению просияла, но потом взгляд ее померк, и беспокойно оглядываясь, она быстро-быстро зашептала, что менеджерша не дает ей нормально работать, изводит придирками и замечаниями. Вайолет даже сказала, что, возможно, ей придется сменить работу, хоть она и дорожит такими покупателями, как я. Раскрашенной рядом не было, но к этой кассе стояла как всегда большая очередь, все как один – с огромными тележками, доверху набитыми продуктами. Страшно было видеть маленькую хрупкую Вайолет (мы с нею одного сложения), запихивающую в сумки бесчисленные коробки, банки и бутылки. Я дотронулась до руки Вайолет и вложила в слова все мое сочувствие. Я сказала: «Ничего, все устроится». Но по-американски это прозвучало как-то вяло и совсем неубедительно. На прощанье, уже занимаясь следующим покупателем, расставившим на движущейся к ней дорожке целую батарею бутылок с кока-колой, Вайолет повернулась ко мне и сказала: «Мэри, хорошего тебе уикенда». До сих пор она никогда не показывала, что запомнила и знает мое имя. Мне стало так хорошо и одновременно так грустно, что я, ничего не ответив, поспешила удалиться.
В субботу и воскресенье я в Стоп-маркет не хожу, поэтому дни эти я выпущу из своего рассказа. К понедельнику наш холодильник оказался совершенно пуст, и нужно было идти в Стоп-маркет за Большими покупками. Утро понедельника – совершенно мертвое время для продуктового магазина, можно сказать, что я была в нем одна. Методично обходила все секции, накладывая в свою корзинку всякие коробки и банки, заодно наблюдая за происходящим. В отсутствие покупателей по залу носилась мегера-менеджерша, с недовольной гримасой на сморщенном злом лице. Завидев меня, она сделала привычную улыбку, которая тут же сменилась прежним злым выражением. Ее клевретка Раскрашенная стояла напротив одной из касс и разговаривала о чем-то с пожилой усталого вида кассиршей. Вайолет на ее обычном месте не было – значит, ее опять запихнули в последнюю кассу. Макс тоже не попадался мне на глаза. Внезапно он вынырнул из-за угла соседней секции. Для нас обоих это было так неожиданно, что мы остолбенели. Взгляды наши встретились. Я пришла в себя первая и с независимым видом продолжила свой обход прилавков. Он тоже отошел, смущенно почесывая переносицу. Сегодня на нем был обычный синий халат рабочего, однако, мне почудилось, что даже и в нем он выглядит вполне пристойно, словно на его халат легла тень его недавнего красивого наряда.
С полной корзиной я дотащилась до последней кассы, за которой работала Вайолет.
Она стояла сгорбившись, глядя в пространство и мне показалось, что в глазах у нее слезы. Но завидев, меня, она встрепенулась, глаза ее просияли. Собирая и складывая в сумки мои продукты, Вайолет говорила спокойным ровным голосом, возможно, чтобы не привлекать внимания менеджерши, сновавшей по всему огромному пространству зала. У Джессики в воскресенье были соревнования. Девочка к ним готовилась весь год, она ужасно способная бегунья на короткие дистанции. И она прибежала первая, первая, хотя соревновались спринтеры из всех американских штатов, – тут Вайолет остановилась и посмотрела на меня. На моем лице она могла прочесть искреннее восхищение достижением Джессики, я уже готовилась произнести надлежащую фразу – «чудная девочка» или что-то в этом роде, но Вайолет продолжила тем же ровным голосом, только чуть запинаясь. Джессике после финиша стало очень плохо, она начала задыхаться, вся посинела и покрылась испариной. Ее срочно отвезли в больницу. Сейчас она в реанимации. Голос Вайолет задрожал, она не могла продолжать. Я стояла возле нее и не знала, что сказать. Покупателей рядом не было, боковым зрением я заметила Макса, он, выпрямившись, прислонился к полкам неподалеку и глядел в нашу сторону. В следующую минуту я увидела, как он почти вприпрыжку двинулся к кассе Вайолет. Добежав до нас, он состроил уморительную гримасу и три раза прокричал смешным тоненьким детским голосом: «Вайолет, Вайолет, Вайолет». Вайолет, готовая расплакаться, засмеялась. Улыбнулась и я, а Макс тем же манером поскакал к своим полкам. Все произошло очень быстро, и, кажется, менеджерша ничего не заметила, а Раскрашенная, хоть и посматривала в нашу сторону, продолжала свой разговор с усталой кассиршей.
После выходки Макса слезы Вайолет высохли, она глубоко вздохнула и сказала: «Мэри, я знаю, Господь нам поможет». И тут меня словно что-то ударило: «Погоди, Вайолет, у меня что-то есть для тебя». Я полезла в сумку и нащупала в секретном отделении завернутую в бумажку картинку. Это была Божья Матерь Владимирская – мой талисман, вожу ее с собой из страны в страну, и везде она отгоняет от меня темную и злую силу. «Возьми, – я протянула картинку Вайолет, – она поможет, она женщина и она мать, поможет обязательно». Мне показалось, что Вайолет произнесла «Мария». Возможно, она помнила это имя со времен своего польского детства. Она схватила картинку, и моя Мария перешла к ней, чтобы спасти ее Джессику. Я собрала аккуратно уложенные и перевязанные Вайолет сумки, в каждую руку по две, и, попрощавшись, вышла из магазина слегка пошатываясь. Дул ветерок, и мне казалось, что я песчинка в беспредельности мира, маленькая и беззащитная, открытая всем ветрам.
Во вторник Вайолет не было ни за первой, ни за последней кассой. Усталая кассирша, работавшая на экспресс-линии, на мой вопрос ответила, что Вайолет взяла расчет и больше здесь не работает. Почему? О, она не знает причины. Впрочем, вы можете узнать у Кэролайн, и она указала в сторону менеджерши, криво мне улыбнувшейся из-за соседней кассы. С нею рядом, словно ожившая египетская мумия, стояла Раскрашенная, закладывавшая в сумки покупателей на пару с патронессой коробки, банки и бутылки. Усталая кассирша протянула мне сумку, я так нелоко ее перехватила, что мои покупки – хлеб, колбаса, банка джема – попадали на пол. Вайолет всегда завязывала мои сумки узлом. Но Вайолет больше здесь не работает, я никогда ее больше не увижу.
Я шла со своей пластиковой сумкой мимо несущихся с бешеной скоростью машин по безлюдному городу и думала. Мысли были одна тяжелее другой. Вайолет нет, как скучно теперь будет ходить в Стоп-маркет, каким негостеприимным он станет без нее. Нет там больше ни одного живого человека. Вдруг я встрепенулась. Как нет – а Макс? Я забыла про Макса. Сегодня его почему-то нигде не было видно. Но он на месте, я уверена. Сидит в подсобке и наблюдает за покупателями через стеклянные двери, высматривает меня. Маленький, взъерошенный, что-то бормочущий, немножко сумасшедший Макс. Господи, как хорошо, что он есть. Щупальца, схватившие сердце, разжались, и я продолжила свой путь вдоль автомобильной трассы по безлюдному весеннему городу.
Октябрь 2004, Бостон
Сквозь облака
"Игорь", – прочитал Майк. Он прочитал это слово медленно и с ошибкой. Он прочитал его «Игор» с ударением на втором слоге. Вика не стала его исправлять. К концу урока она подустала, да и ученик начал как-то серийно ошибаться в каждом слове. Ей не хотелось его дергать. Она записала все неправильно прочитанные слова в свою тетрадь. Первым стояло "Игорь".
Это имя ее притягивало. Оно было ей чуждым, чужим, не близким, но и манящим, соблазнительным, завлекающим. Его хотелось произносить, но не громко, не при всех, а с оглядкой, шепотом, в своем уголке. Игорь! Она как ребенок радовалась странному сочетанию звуков, холодящих рот. Игорь!
– Как его зовут? – спросила однокурсница, указывая на человека, стоящего посреди аудитории и пережидающего шум, поднятый при его появлении.
Человек был в очках, не высокий, с довольно редкими волосами. Он должен был читать у них курс старославянского языка. Кажется, Игорь, – ответил кто-то, Игорь Юрьевич.
Вика сидела в первом ряду, но плохо слышала лекцию. Стоял шум. Студенты вечернего отделения весело и бойко общались друг с другом, рассказывали новости, напевали последний шлягер, учили друг друга кулинарии и вязанию. Человек в очках смотрел на аудиторию растерянно. Случайно взгляд его пал на Вику, безмолвно и неподвижно сидевшую в первом ряду. Казалось, он продолжил лекцию только для одной этой студентки. Она внимательно слушала, не сводя с него глаз. В тетради писала какие-то закорючки. То, что лекция была маловразумительной, ее не пугало. Дома, в тишине, во всем разберется. Лектор ей нравился. Ей нравилось, что он смущается, что его трудно понять и что он читает лекцию для нее. Еще ей нравилось, что его зовут Игорь. С этим именем она почти не встречалась.
Вот разве что в далеком детстве. Было ей лет пять или шесть. Мальчишки во дворе затеяли драку. Постепенно все разбежались, остались двое, и один, стройный светлый мальчик быстро повалил противника. Этот подтянутый ладный мальчик был ее героем. Она всегда украдкой следила за ним, когда играла во дворе. Он спокойно, без крови и ожесточения, закончил драку. "Ты чего здесь?" – спросил ее, вертящуюся под ногами. Она не знала, что ответить. В это время женский суровый голос прокричал из окна: "Игорь, домой", и мальчик покорно пошел на голос. Он был победителем, но как бы не осознавал этого, не бахвалился, не выставлялся, легкой походкой, со светлым лицом шел домой по приказу матери. Ей нравились его лицо и его улыбка. Тогда впервые услышала она это имя – Игорь.
В вагоне метро она столкнулась со старостой курса. Та была лет на пять старше Вики, вид имела прожженный. Работала секретаршей на кафедре языкознания. Староста сразу зашептала Вике на ухо: "Он женатый, есть дочка, жена у него стерва и алкоголичка, работают вместе". – Ты о ком? – удивилась Вика, на редкость в некоторых случаях непонятливая. – Я о доценте, который сегодня читал. Мне его лекция не понравилась, да и всем не понравилась, его никто не слушал. Я тебе на всякий случай говорю – предупредить.
Вика ничего не возразила. Настроение у нее сильно поднялось и, идя от метро к дому, она напевала причудливую мелодию из половецких плясок.
Он подошел незаметно, Вика даже слегка вскрикнула, когда он ее окликнул. – Вика! Имя ее было ему известно – почти после каждой лекции она подходила к нему с вопросами. Для многих было странно, откуда могут взяться вопросы, если лекция полностью непонятна. Игорь Юрьевич читал довольно бессвязно, по какому-то одному ему известному плану. Свой и без того тяжелый материал умудрялся сделать просто неподъемным. Студенты, почти не замолкавшие на его лекциях под предлогом, что слушать их бесполезно, уже ходили на него жаловаться в деканат, но, бог ведает почему, видимых последствий эта жалоба не возымела. Все оставалось по-старому. Лектор, стоя возле Вики, читал лекцию для нее одной. Она радостно, с пониманием кивала. Перед каждой лекцией Вика заранее прочитывала учебник, знала, о чем пойдет речь, и с восторгом следила за интерпретациями Игоря – так про себя называла она любимого профессора. Порой он залетал в такие дебри, что дух захватывало, от какого-нибудь славянского корня уносился к огням, согревающим создателей древних Вед, приводил парадигматический ряд из санскрита, старолитовского, задевая попутно тюркские наречия. Вика воспаряла вместе с ним под шум и хихиканье аудитории.
Идя в одиночестве в институт, она предвкушала эти восхитительные мгновения и улыбалась.
– Вика, – сказал кто-то рядом.
От неожиданности она вскрикнула. Напротив нее, очень серьезный, в очках и с небольшим портфелем в руках, стоял Игорь Юрьевич. Бросив быстрый взгляд на ее заливающееся краской лицо, он опустил глаза и произнес: "Можно составить вам компанию? Нам по дороге – ведь вы в институт?" В этом месте Вика как бы очнулась и поспешно закивала. Говорить она еще не могла. Тем красноречивее казался собеседник. Он предложил показать ей неизвестную дорогу к институту (на что она снова кивнула), и, свернув за угол, дернул за дверцу облупившейся калитки. Старая ржавая калитка заскрипела, как избушка на курьих ножках, и неожиданно открылась. Они вошли.
За калиткой оказался прекрасный парк с раскидистыми деревьями и зелеными приветливыми лужайками. Они шли по парку параллельно обычной дороге в институт, проходившей через оживленную магистраль и жилой комплекс, и Вика не переставала удивляться – почему никто даже не догадывается о существовании этого чуда в двух шагах от привычной студенческой тропы. Ей очень хотелось, чтобы парк не кончался и путь их по нему был подлиннее. Но, увы, чудо растянулось всего на несколько минут неторопливого шага. Все это время профессор ("Игорь" – называла про себя Вика) рассказывал о какой-то любопытной статье, прочитанной им в "Вопросах языкознания" и взбудоражившей его мысль. Когда они вышли из заколдованного места через такую же, как при входе, незаметную ржавую калитку и смешались со студентами, спешащими в институт, Вике показалось, что она спустилась сюда из другого мира. Вспомнилась «Золушка», кадры фильма, когда Золушку и принца помещают на несколько мгновений в волшебный сад. Принц говорил тогда что-то романтическое, но для Вики и пересказ статьи из ученого журнала звучал как сладчайшая музыка. Она лихорадочно вникала в смысл мудреных слов, а в душе, между тем, пело; душа радовалась приобщению к высшим сферам, полету мысли, своему избранничеству.
Возле киоска с мороженым профессор внезапно остановился. Вика встала поодаль. Он ткнул пальцем в какой-то предмет на стеклянной витрине. Продавщица подала, он расплатился. Вика с удивлением увидела у него в руках пакет с морожеными овощами. Он спрятал его в портфель, виновато покосившись на Вику. Жена поручила – мелькнула догадка, он – чужой. Но счастье не уходило, Вике все равно было хорошо. Какая разница, с кем он живет, кто ему готовит обед и дает домашние поручения, какая разница, есть у него жена или нет? Она, Вика, чувствует, что ему с ней хорошо, легко и беззаботно. Чего же еще ей надо?
По дороге домой в метро к ней снова подошла староста. В вагоне было полно народу, и она шептала прямо в Викино ухо: "У него дочка пяти лет, с женой живет плохо, скандалят. Она вчера пьяная заявилась на кафедру, был шум, он ее отвез домой, похоже, что разбегутся." Вика пожала плечами. Теперь ей не нравились эти разговоры. Было неприятно, что староста не за ту ее принимает. Извинившись, она стала пробираться к выходу.
По окончании института Викторию Гликман выпихнули в школу. На кафедре языкознания, где она писала диплом, ее не оставили. Заведовал кафедрой ярый юдофоб, не желающий принимать евреев даже не по указанию свыше, а по велению своего сердца. Вике всего горше было, что Игорь Юрьевич, бывший ее руководителем и высоко оценивший ее дипломную работу, ни во что не вмешивался, был отчужден от всех ее дел, будто Викина судьба его не касалась. Вика прочла о результатах конкурса в аспирантуру на доске объявлений. Ее в списке не было. Оказавшаяся тут как тут староста объяснила, что взяли двух своих, по протекции. "Твой тебя не защищал, – шептала она, – на кафедре у него шаткая позиция, заведующий против него настроен, видит в нем претендента на свое место. Ты не плачь и не грусти, – сказала она напоследок, – может, оно и к лучшему, у них с Клавкой снова лады". Вика, которой очень хотелось заплакать, сдержалась, поблагодарила старосту за сочувствие и пошла к выходу. С институтом ее больше ничто не связывало.
Лет через пять после этого, уже учась в аспирантуре института культуры, Вика неожиданно встретила Игоря Юрьевича в книжном магазине на улице Горького. Он несказанно обрадовался, просиял, потянул ее за рукав к выходу, и они пошли по заснеженным московским бульварам. Был ранний вечер, слегка снежило, начали зажигаться фонари. Игорь увлеченно рассказывал о своей работе. Оказывается, вот уже года три как он заведует кафедрой в их институте. Прежний заведующий ушел на пенсию.
Знаете, я часто вас вспоминаю. – произнес он, искоса взглядывая на Вику. – В этом году взял аспирантку Гутман. Фраза повисла в воздухе. Вика никак на нее не отозвалась – до нее не сразу дошел ее смысл. Не поняла она и еще одной фразы, сказанной со значением. Когда они были уже в метро и сели на скамью, отдыхая после долгой прогулки по морозным улицам, он неожиданно и невпопад произнес: "Дочку я никогда не оставлю".
Просидели они на скамье довольно долго. Было впечатление, что он забыл про время и про все остальное. Его живой взгляд светлел, останавливаясь на Вике, и он говорил, говорил. Давал советы по ее теме, рассказывал про написанные и задуманные статьи, про книгу, которую хотел написать. Вика поднялась первой. Протянула ему руку, мокрые варежки лежали в сумке. "До следующей встречи!" Он глядел странно, но ничего не добавил к этим ее словам. Подъехал поезд, и она села. В окне вагона было видно, что Игорь застыл у скамейки, и ей показалось, что взгляд у него теперь, когда нет ее рядом, совсем другой. Взгляд у него потухший.
Потом началась эпоха писем. Писала она, он отвечал. Она поздравляла его с праздниками – майскими, октябрьскими, новогодним, представляла, как жена его вынимает письмо из ящика и кричит саркастически: "Игорек, опять твоя сумасшедшая студентка", а он быстро подходит и, не отозвавшись на реплику, берет у нее письмо. Отвечал он регулярно. В ящике стола у Вики скопилась довольно большая пачка писем. Ее муж – а она к тому времени вышла замуж за коллегу-аспиранта – приносил ей письмо с неизменным комментарием: "От твоего экс-профессора". Муж не был человеком ревнивым. Да и к чему ревновать? Ничего осязаемого, грубо-материального их с Игорем не связывало. Только изредка, когда посещала Вику нечаянная радость, вспоминала она – по сходству – ощущения, испытываемые когда-то в его присутствии, и крепче прятала их в душе, на самое ее донышко.
Но переписке пришел конец, и по ее вине. В одном из своих писем написала Вика – бес попутал – о том, что вот уже три года замужем и растет дочка Катя. Ответ пришел не скоро, да какой… Обычно добродушный тон его писем взорвался гневом и обидой. Ясно было, что в обиде он на Викино замужество и долгое сокрытие этого факта. Но прямо он этого чувства не выражал, о нем можно было догадаться по странным экспрессивным оборотам, типа: "Отвечаю вам тем же концом да по тому же месту". Или: "Вам, сударыня, подошло бы играть во французском водевиле" (написано было хлеще, но Вике запомнилось так). Вика поняла, что переписке конец, и расстроилась. Не видела она за собой никакой вины. Хотя, если покопаться в подсознании, может, и была у нее тщеславная женская мыслишка, когда написала ему про свое замужество, дескать, не залежалый товар, цену свою имею. Но как, – думала она, – ее замужество соотносится с Игорем? Ведь и он женат. Почему он так, по-видимому, жадно хотел, чтобы она прожила свою жизнь без мужа и детей?
Еще один раз видела она его в Ленинке, много после его нервно-саркастического письма. Игорь стоял в коридоре и разговаривал с каким-то студентом. Студент на него наскакивал, он нехотя отбивался. Судя по повадке – уверенной и спокойной – продолжал он пребывать в должности завкафедрой. Поубавилось волос, пополнел, сменил роговую оправу очков на тонкую металлическую. Она прислушалась к голосу, к интонациям – они не изменились. Вике очень захотелось подойти, хотя бы попасться ему на глаза, но она не решилась. Подумала, что плохо сейчас выглядит, что неудачная прическа, что в другой раз. Она надеялась долго ездить в Ленинскую библиотеку – собирала материалы для книги. Но оказалось, что все материалы можно было заказать на дом, и это ее посещение в сущности было единственным. Подрастали дети, сын гонял во дворе велосипед, дочка Катя кончала школу.
