Возвращение в будущее

– Синий цвет – цвет небес! – радостно кружась в танце и утопая в ее бездонных глазах, повторял он.

– Цвет небес для студентов-повес! – смеясь, отвечала девушка.

– Я совсем не такой! – горячо возражал он. – Вы еще сможете убедиться в силе моих чувств!

– Когда же это будет?! – сверкала глазами Натали. – Жду не дождусь!

Ее звонкий смех, чистота и детская доверчивость отзывались в сердце Мити приливом новых чувств. Он забыл про друзей, перестал видеться с отцом и с нетерпением ждал каждой встречи с Натали.

Они часто встречались, гуляли по летним московским улицам, Арбату, Петровке, Неглинной, где дворники в белых фартуках подметали тротуар, поливали на клумбах пестрые, яркие цветы, от которых сладко благоухал воздух, а многочисленные прохожие улыбались и раскланивались друг с другом. Потом они отправлялись на выставки или концерты, Митя приглашал Натали обедать в «Яр» или «Славянский базар», а вечером – в театр. Но все чаще вместо представлений они, затаив дыхание, летели на розовых крыльях в квартиру Мити на Тверском бульваре, которую снимал для него отец.

Там, наконец-то оставшись наедине, они долго не могли оторваться друг от друга, сгорая в страстных объятиях и пьянящих поцелуях. Их дыхание сбивалось, а тихие голоса дрожали:

– Мой дорогой, Митенка, а чего ты больше всего хочешь? – тихо шептала Натали.

– Быть с тобой, – стоя на коленях и целуя ее руки, ласково произнес Митя, – касаться каждой складки этого платья, и даже вот этой миленькой туфельки. А еще… – Он покраснел от своих желаний.

– До венчания этого нельзя. – Натали приложила маленький пальчик к его горячим губам. – Сейчас ты думаешь о теле, забывая про душу…

– С тобой я обо всем на свете забываю. – Юноша спрятал пылающее лицо в колени девушки.

Натали озорно взъерошила его темные густые волосы:

– Душа важнее. Она не должна иметь кривизны. – Потом Натали замолчала, печально вздохнув: – Митя…

– Что, любовь моя?

– Мое сердце чувствует, что твой отец будет против. Он не захочет, чтобы мы были вместе. Ведь моя семья совсем не знатная.

– Не переживай, все образуется, – стараясь не думать об этом, ответил Митя.

– А вот я сейчас погадаю и узнаю, что нас ждет! – Натали быстро вскочила, присела за стол и взяла чистый лист бумаги.

Она нарисовала солнце с лучами в разные стороны и стала зачеркивать лучики, приговаривая при этом: «Хлеб, вода, соль, беда». На последней палочке ее рука вздрогнула. Она тревожно посмотрела на Митю:

– Выходит «беда»…

Он бережно взял ее руку:

– Не печалься, милая! Все будет хорошо! Однажды мне цыганка нагадала встречу с тобой. С этих пор я самый счастливый человек на этой земле! А еще она сказала, что наша линия жизни очень длинная. И потом, помнишь, на последнем балу выступал губернатор и сказал, как хорошо жить в эти времена, что завидует нам, молодым, в какое замечательное время мы живем. Наступает прогресс, расцветает культура, к лучшему изменяется человек…

– Но говорят, что скоро будет война, – девушка перекинула рукой густую косу со спины на правое плечо, – мы с подругами даже записались на курсы сестер милосердия.

– У нас в университете тоже составляют списки добровольцев. Меня зачислили…

– Нет! – вскрикнула испуганно Натали. – На войне смерть…

– Но есть долг. Кто-то должен защищать Отечество… И тебя. – Митя обнял Натали, почувствовав на своем лице ее теплое дыхание: – И потом, этого не случится!

Он подхватил ее и радостно закружился по комнате, вдохновенно декламируя стихи:

– Я обещал любить тебя всегда.И ждать всегда момента нашей встречи.Через расстояния и города,Моя любовь к тебе навечно.

Вдруг Митя остановился, таинственно посмотрел на девушку и что-то достал из кармана:

– Вот! Это тебе…

На его ладони сверкнул изящный золотой кулон в виде двух половинок сердца, с мелкой россыпью драгоценных камней.

Лицо Натали залилось румянцем, глаза заулыбались:

– Ой, Митя, какой красивый…

Юноша вложил украшение в руку Натали и шепнул:

– Всегда храни наш талисман.

Молодой человек не знал, что в это самое время старый граф узнал о страстном увлечении сына и уже вызвал его к себе для разговора.

Михаил Николаевич, седовласый, высокий и прямой, с живым блеском в глазах, встретил сына в своем кабинете. Он стоял за массивным столом, на котором громоздились стопки разных бумаг, несколько толстых книжных томов, позолоченный письменный прибор и черный телефонный аппарат.

– Молодой человек, вы похожи на кролика, у которого вынули половину мозга! – гневно сверкнул глазами старый граф. – О чем вы думаете?! Вы хотите погубить себя?! Лишиться блестящего будущего?!

Митя несколько раз пытался перебить отца, но сдерживался.

– Связались с какой-то гризеткой! – Граф громко стукнул кулаком по столу. – Она вам не пара.

– Она не такая! Я люблю ее! – страстно воскликнул Митя.

– Что вы знаете о любви?! Мальчишка, начитавшийся книжек! – Михаил Николаевич бросил взгляд на книжные шкафы, где за стеклом тускло поблескивали корешки книг. – Знаете ли вы, что страсть – это страдание, болезнь?

– Пусть так. Я готов…

– Вы больны, вам требуется лечение.

– Отец, я хочу жениться на Натали!

– Что?! – воскликнул граф. – Не сметь! – Он встал, заложил руки за спину и сердито посмотрел на сына: – Жаль, что сечь розгами вас уже поздно!

Митя стиснул зубы и зло бросил:

– Прикажете их принести, ваше сиятельство?

– Нет, – граф сделал несколько шагов и тяжело опустился в большое кресло, – прикажу вам ехать в Германию. Смею надеяться, что вы знаете, что сейчас в Европе сложная обстановка. Наши отношения с немцами сильно натянуты. В Берлине работает российская миссия. По моей просьбе вас включили в ее состав для выполнения важных поручений. Надеюсь, что полученное вами воспитание и образование помогут вам в этом. Вы готовы послужить России-матушке, как это делал весь наш род?

– Да, отец, – кивнул Митя, – но я хотел…

Михаил Николаевич закусил губу и сжал подлокотники кресла холеными пальцами, унизанными драгоценными перстнями:

– Нет!

Прошло несколько минут напряженной, гнетущей тишины, которую никто не решался нарушить. Наконец старый граф достал большой белый платок и тщательно вытер морщинистое лицо:

– А пока, молодой человек, до отъезда я запрещаю вам выходить из дома. Вам нужно остыть, прийти в себя, приготовиться к дороге. Распоряжения я уже сделал.

Граф встал, подошел к столу и нажал кнопку звонка. Открылись двери, вошли двое слуг, одетых в ливреи с расшитыми галунами, золотистыми эполетами и белыми аксельбантами.

Митя оказался под замком. За ним день и ночь следили. Он взывал и умолял, просил и требовал. Но отец был непреклонным. Митя метался в огромном доме на Моховой как раненый зверь в клетке, то порываясь вылезти в окно из своей комнаты на втором этаже, то убежать через кухню прислуги. Он пробовал подкупить слуг, чтобы они передали записку для Натали.

Но все было тщетно. Даже его карманный «Вальтер» калибром 7,65 мм со скрытым курком был отобран и спрятан в отцовском сейфе в кабинете.

В начале жаркого июля, опустошенный, в каком-то оцепенении, так и не увидевшись с Натали, Митя уезжал с Александровского вокзала за границу. Его провожал старый граф и несколько слуг. К закату склонялось бледное солнце, роняя на землю свои последние лучи. Один из них на миг задержался на Митином бледном лице, но он не заметил этого. Стоя на перроне, окруженный шумной толпой юноша нервно курил, быстро прохаживаясь из стороны в сторону. Паровоз дал гудок, на платформу упали клубы густого сизого дыма. Митя бросил окурок и быстро вскочил в синий вагон первого класса.

– С богом! – услышал он вслед, краем глаза заметив, как отец перекрестил его.

В вагоне-ресторане молодой человек заказал бутылку коньяка и стал пить из большого стакана, надеясь, что перестанет чувствовать острую боль в сердце. Но она все не проходила. Внутри было пусто и безжизненно. Митя полез в карман пиджака за бумажником и вдруг увидел выпавшую записку. Он лихорадочно, точно в бреду, поднял ее и судорожно прочитал строчку, написанную любимой рукой: «Всегда храни наш талисман».

Митя стиснул зубы и закрыл веки. По его щекам потекли горячие слезы. Он долго сидел, потеряв представление о месте и времени. Его тело безвольно раскачивалось в такт движения поезда, тонкие руки вяло лежали на столе, а длинные пальцы нервно подрагивали…

– Ваше благородие, – кто-то осторожно потряс его за плечо, – постель уже готова.

Митя поднял тяжелую голову и посмотрел мутным, невидящим взором:

– А? Что?

Перед ним стоял высокий кондуктор в фирменном мундире. Он учтиво поклонился:

– Постель готова, прикажете проводить?

Юноша обхватил голову руками и попросил дрожащим голосом:

– Телеграмму… На первой станции…

Служащий достал из кармана записную книжечку с карандашом и положил на стол:

– Извольте, нужен адрес и послание.

Митя невольно поморщился, с трудом вспоминая и записывая номер жилого многоквартирного дома в Большом Гнездниковском переулке, где он лишь однажды был в гостях у Натали.

Прошло еще несколько минут в глубоком и тяжелом молчании. Вагон скрипел и покачивался, безжалостно грохотали рельсы. Юноша закончил писать. Мятый листок покрывала неровная строка: «Моя любовь к тебе навечно!»

В купе, не раздеваясь, Митя рухнул на мягкий диван и забылся в кошмарном сне, часто просыпаясь ночью от собственного стона.

Он и не подозревал, что счастье может вдруг превратиться в безутешное горе, стать тяжелым бременем, с которым невозможно справиться. Этот страшный груз нельзя сбросить. От него невозможно избавиться. Не получится и убежать. К такому горю можно только привыкнуть. И со временем Митя притерпелся. Боль постепенно утихла. Образ Натали как будто померк, растворился в наступивших грозных событиях.

28 июля 1914 года в Сараеве был убит наследник австро-венгерского престола эрцгерцога Фердинанда со своей женой герцогиней Софией Гогенберг. Австро-Венгрия предъявила сербам ультиматум, а потом начала против них боевые действия. На ее стороне выступили Германия и Османская империя. В начале августа в войну вступили Россия, Франция и Великобритания. Началась Великая война.

В сентябре этого же года при передаче секретного пакета Дмитрия арестовали и бросили в тюрьму, обвиняя в шпионаже. Его не расстреляли, пытаясь добиться сотрудничества с немецкими властями. В заключении он провел почти год, испытав голод и холод, телесные муки и душевные страдания, пока не смог бежать с группой русских пленных. Нелегально пробравшись через несколько границ, Митя оказался на фронте и был зачислен добровольцем в русский пехотный полк.

* * *

С тех пор прошло много лет, и однажды наступило другое утро. Первый луч солнца разбудил верхушки старых деревьев, прыгнул на потрескавшийся подоконник. В комнате было душно. Пахло лекарствами. Старик, страдая бессонницей, лежал на кровати с открытыми глазами. Он никак не мог привыкнуть к этим долгим часам и своим воспоминаниям.

Вот и сейчас они вновь завладели им. Он вздрогнул и пошевелился. Кровать заскрипела, острый звук разрезал тишину. Больное сердце тревожно забилось, в сознании мелькнул знакомый образ: густые локоны, нежный румянец, белое платье…

Вдруг острая как лезвие мысль полоснула его, старик испугался, его глаза наполнились слезами, губы задрожали.

– Натали… Натали… – тихо позвал он.

– Я здесь, дорогой.

Он почувствовал на лице легкую женскую руку.

Митя облегченно вздохнул:

– Натали… Мне вдруг почудилось, что тебя нет…

– Успокойся, – она присела на кровать, наклонилась и нежно поцеловала его в лоб, щеки и губы, – я здесь.

– Это же не сон, правда? – тихо отозвался он.

– Нет, это жизнь, Митя. Ты проснулся, а я здесь, рядом. Как это было всегда. Даже на войне. Мы даже там были вместе. Помнишь?

– Помню. – Дмитрий нащупал руку жены и сжал ее. – Ты была такая красивая: беленькая косыночка, коричневое платье с красным крестом на груди, белоснежный фартук… Весь лазарет бегал за тобой… Пока ты потом не заболела тифом и чуть не умерла…

– Слава богу, я поправилась, – грустно улыбаясь, сказала Натали, – а вот ты после ранения не мог ни бегать, ни даже стоять. Лежал с головы до ног забинтованный и только сверкал своими большими карими глазами. По ним-то я тебя и узнала…

– Я первый тебя увидел…

– Первый, конечно, первый, – Натали нежно погладила руку мужа, – ты же иголочка, а я за тобой как ниточка. Хоть в праздник, хоть в горе… Мы всегда будем вместе. Ведь у нас есть наш талисман…

Натали опустила голову на грудь Мити, сжимая в руке блестящий кулон в виде двух половинок сердца.

Солнечный луч живо спрыгнул обратно в сад, быстро пробежался по утренней росе, задорно поднялся по дереву и радостно коснулся зеленых листьев. Крошечная птаха вновь запела свою веселую песнь.

Гоголь-моголь

Рассказ

Баба Дуся чувствовала себя нездоровой уже несколько дней. Проснувшись, как всегда, на рассвете, она помолилась на старый, потемневший образ в углу комнаты и растопила печку. И тут в груди у нее опять заболело, в ногах появилась слабость, в глазах потемнело. Осторожно, опираясь руками о край стола, она присела на скрипучую лавку и затаила дыхание.

За дверью громко кудахтали две ее голодные курицы, а под ногами крутилась старая, облезлая кошка.

– Сейчас, сейчас, голубушки, подождите… Вот только отпустит маленечко… – морщась, прошептала старушка.

После смерти мужа и отъезда в город детей она уже давно жила одна. Дом был старше ее на целый век и остался ей от матери. Когда-то он был полон людей. В этих стенах жила большая семья, здесь отмечали дни рождения и юбилеи, справляли свадьбы и собирались на поминки. Здесь выросли ее дети, отсюда они разъехались в разные стороны, сюда же обещали вернуться. Но время шло, а старый дом так и стоял пустым. Сруб со временем почернел, половицы ходуном ходили под ногами, треснутая печка чадила, а дырявая крыша протекала.

Баба Дуся, как и другие старики в этой маленькой деревеньке, жила огородом и крохотной пенсией. Общалась старушка лишь с соседом, дедом Митричем, своими разномастными курицами и старой кошкой Матрёной.

Боль немного отпустила. Баба Дуся осторожно встала, накрошила в блюдце хлебного мякиша, залила остатками молока и поставила на пол.

– Матрёна, Матрёна, – позвала она кошку, – кис-кис-кис…

Та подбежала и быстро все вылизала.

– Ну вот… И хорошо… – сказала старушка. – Поешь. Небось, мышей сегодня наловить-то еще не успела. Ты что же думаешь, они ведь тоже умные. Давно уж привыкли к тебе. Знают, где ты их поджидаешь. Вот и стараются обходить тебя стороной.

Баба Дуся медленно наклонилась, погладила кошку. Потом с трудом поднялась, открыла дверь во двор и выставила кормушку для кур, бросив туда пару горстей пшена. Две ее курицы, одна черная, другая белая, тут же подбежали, громко кудахтая и отталкивая друг друга.

– Не деритесь только, – сказала баба Дуся, присев на дверной порог, – чего драться-то, всем хватит. Вы же как сестры друг другу будете, хоть и кажетесь разными. Чего вам делить-то? Да… Хотя по-разному бывает. Вот мы с детьми не сладили, – старушка тяжело вздохнула, – все из-за деда моего, Василия Кузьмича. Когда страна-то наша развалилась, а вслед за ними и колхозы, так и запил он. Обидно ему было. Всю жизнь, почитай, в колхозе отработал. Еще в войну мальчонкой начал… А тут такое… Любой сорваться может. На меня руку поднимал. Чего не сделаешь по пьянке-то? Дети хотели, чтобы я его выгнала из дома. А куда ему, хворому, идти-то? Не было больше у него во всем свете ни кола ни двора. А как же можно живого человека на улицу-то выбросить? Вас вот и то жалко, а человека и подавно…

В груди у старушки вновь что-то больно защемило.

– Ох, Батюшки святы, – перекрестилась баба Дуся, – Боже, спаси и сохрани, – прошептала она пересохшими губами.

Старушка подумала, что надо немного полежать – и тогда боль отпустит. Раньше это помогало: отдохнешь, подумаешь о чем-то хорошем – и сразу становится легче.

Баба Дуся, с трудом держась за стену, дошла до своей железной кровати и тяжело опустилась на стеганое ватное одеяло. Несколько минут она лежала с закрытыми глазами, думая о Митриче, кошке и своих курицах.

«Надо подниматься», – через какое-то время решила баба Дуся и попыталась привстать, опираясь на слабые руки.

Вдруг в сенях стукнула дверь, под тяжестью чьих-то тяжелых ног заскрипели старые половицы, послышался грохот пустого ведра. Отворилась дверь, вошла соседка Зинка.

– Здорово, соседка. – Она грузно опустилась на стул, сложив руки на большом животе. – Все лежишь?

– Да вот, что-то прихватило, – тихо проговорила баба Дуся.

– Ну так что же, у всех бывает. Старость, она, понимаешь, не в радость, – хмыкнула Зинка, и ее толстые щеки затряслись. – Многое уже самой не осилить. Ты… Это… картошку свою будешь копать, или как?

Старушка тяжело вздохнула:

– Да, вот немного оклемаюсь…

– Да ты полежи, полежи… если сил-то нет… – Зинка замолчала и огляделась вокруг. – Не спеши… Ежели что – мы можем помочь. По-соседски… Выкопаем… Мешок тебе, мешок нам…

– Да как же, – тихо отозвалась баба Дуся, беспокойно заерзав на кровати, – а дети приедут, чем я их кормить-то буду?

– Да где они, дети-то твои?! – махнула толстой рукой соседка. – Сколько годов ты их не видела-то?!

Баба Дуся, поджав губы, молчала. Ее грустный взгляд скользнул по стене, по старым, выцветшим фотографиям. Вот та, в центре, – это фото сына; а те, по бокам, – это дочкины. А вот и общая. Когда еще дед был жив, сын сделал снимок рядом с домом, около высокой березы. Баба Дуся помнила тот день плохо. Тогда она никак не могла найти себе места, все беспокойно хлопотала вокруг детей. Непонятная тревога не оставляла ее. Она как будто чувствовала, что это их последняя встреча. Скоро дети разъедутся, помрет ее дед, и останется она совсем одна. А в тот день она так волновалась, что забыла переодеть старое платье и снять застиранный фартук. Так и осталась на этом снимке неприбранной, с растерянной улыбкой на беспокойном лице. С тех пор прошло уже много времени. Весточек от детей она долго не получала, но в последние годы стали приходить редкие письма, обычно к праздникам, Новому году или Рождеству, иногда к 9 Мая или именинам. В них коротко, размашистым почерком было написано: «Живы и здоровы, все хорошо, чего и тебе желаем. Приехать пока не можем, много дел. Но как только освободимся, обязательно соберемся. Жди».

«Ну и слава богу, – думала баба Дуся. – Это самое главное. Чего еще мне надо? Буду ждать».

– И потом, сколько тебе годов-то уже? – опять услышала баба Дуся надтреснутый голос Зинки.

– Да уже…

– Во-во. Ты уже и сама, небось, забыла. А я вот моложе тебя лет на двадцать, а может, и больше, и тоже хворая-прехворая. Не ровен час, того… – Она картинно закатила маленькие черные глазки к самому потолку. Потом, громко кряхтя, встала, застегнула телогрейку. – Ну да ладно, пойду я. А ты… Это… Если что, скажи – мы мигом с твоим огородом управимся…

Баба Дуся маясь пролежала весь день. Ночью ей приснилось, что кто-то открывает дверь в дом. Она боязливо встала, тихо подошла и только протянула руку к двери, как та грохотом открылась и в дом ворвалась холодная, черно-непроглядная тьма, сразу поглотившая ее…

Старушка в ужасе проснулась, перекрестилась и прислушалась. Вокруг было тихо. Лишь за окном завывал ветер, да постанывал старый, уже давно отживший свой век дом.

Утром баба Дуся решила ехать к доктору, в поселок. В это время как раз туда должен поехать на своей машине Петька, деревенский шофер.

Старушка накормила Матрёну, двух своих беспокойных кур, переоделась в чистое белье, надела старую вязаную кофту, завязала в платочек деньги.

– Ну, с богом. – Она перекрестилась, закрыла дверь на замок и охая спустилась с крыльца.

Деревенская улица была пуста. Разбитая дорога, изрытая ямами, шла мимо покосившихся заборов и старых домов. Кое-где встречались слепые, заколоченные окна. Тропинки вдоль домов заросли сорняком и темным репейником. Всюду лежала неубранная листва. Птиц было не слышно. Лишь несколько одиноких ворон кружили над деревьями, что-то высматривая на земле. Около дома Митрича старушка почувствовала, как потянуло печным дымком, за забором послышалось кудахтанье кур и лай собаки.

– Здорово, соседка! – Из-за забора показалась нечесаная голова под мятой, со сломанным козырьком фуражкой. – Куда бежишь чуть свет, гоголь-моголь?!

Дед Митрич, прозванный за свою любимую присказку «Гоголь-моголь», когда-то ходил на судах по морям и океанам, много чего видел на этом свете, а после ухода на пенсию поселился в деревне, подрабатывая местным почтальоном. Жену он давно схоронил, детей у них не было. Часто его радостные глаза улыбались то ли от похмелья, то ли от хорошего настроения. А может быть, сразу и от того, и от другого.

– Здорово, сосед, – приветливо улыбнулась баба Дуся. – Гляжу, а ты все молодцом!

– А как же, гоголь-моголь! – Дед открыл калитку, вышел на дорогу. Он молодецки сдвинул фуражку на левое ухо, засмеялся, хотел что-то еще сказать, закашлялся и несколько минут жадно ловил ртом воздух, прижав руки к груди.

– Эк тебя скрутило-то, – вздохнула старушка, – и дыхнуть не можешь. Постучать, что ли?

– Ничего, – наконец отдышавшись, прохрипел Митрич. – Если настрой душевный есть, то все и так поправится…

– Так-то да, – задумчиво ответила баба Дуся, – только где его взять-то, настрой этот…

– Где взять, говоришь? – хитро посмотрел на нее Митрич и почесал свою густую седую щетину. – А давай я тебе гоголь-моголь сделаю! Первостатейный коктейль! Бывало, пробовал я его в разных странах. Только ром-то у меня давно вышел, но ничего, я тебе своего коньячку добавлю…

– Да куда мне, – замахала руками баба Дуся, – и так дышать нечем…

– Ну, если напиток тебе не в радость, Евдокия Дмитриевна, – вдруг радостно воскликнул Митрич, – тогда посмотри на себя! – Жива, здорова? Голова, руки, ноги на месте?! Так или нет, я тебя спрашиваю?!

– Так, так, – торопливо закивала баба Дуся.

– Вот! Что и требовалось доказать! – Дед довольно покрутил свои жесткие, торчащие в разные стороны усы. – Так чего же горевать?! А глянь, какая кругом красота! – Он поднял руку к небу. – Ты посмотри, посмотри, какое раздолье! А вода наша родниковая! – Митрич кивнул на рядом стоящий колодец, – Как будто на лесных травах настоянная! А какая холодная! Пьешь, а зубы так и ломит, и ломит! Прямо гоголь-моголь! Такой красоты нигде нет! Ни в Африке, ни в Америке! Можешь мне верить! Я всяко разно видывал…

– Да когда, дед, это было-то?! Сколько воды-то утекло?

– Сколько ни утечет, а водица все кругом движется, – покряхтел дед Митрич, – это надо понимать. С неба на землю она дождем падает, а потом испаряется и опять на небо поднимается. И снова на землю. Так и движется она спокон веков. И вода всю эту красоту и создает. И мы можем эту благодать видеть! Прям вот сейчас! Так разве это не радость?!

– Оно, конечно, – покачала головой баба Дуся, – может, и так…

– Эх, – вздохнул дед, – вижу, Евдокия, что ты сомневаешься. Ладно, ну, вот скажи, к примеру, гоголь-моголь, что для тебя тогда радость?

Баба Дуся поджала губы, задумалась, а потом, чуть помедлив, ответила:

– Ну, вот дров ты мне помог на зиму заготовить… С картошкой подсобляешь…

– Так, ладно…

– Пенсию приносишь…

– Ну… А еще?

– Еще… – Тут она на мгновение запнулась и вздохнула: – Ежели бы еще ты мне письмецо от деток принес…

– Принесу, Евдокия, принесу. – Митрич снял фуражку и помял ее в руках. – Хотя дети – это отрезанный ломоть: захотели – прилетели, захотели – улетели. Только мы с тобой, как птички в своем дупле, всегда на одном месте сидим. Ну ничего. Вот скоро почта приедет, чую, там послание для тебя будет. На твои именины обязательно должно…

Старушка горько вздохнула:

– Дай-то Бог…

И тут баба Дуся увидела в конце улицы невысокую, кряжистую фигуру рядом с грузовой машиной.

– Идти мне нужно, – торопливо проговорила старушка, – в поселок еду, к доктору…

– Заболела, что ли? – встревоженно спросил Митрич.

– Да не… – неуверенно ответила старушка. – Так… если дети приедут… надо их встретить, а не колодой лежать…

– Это правильно, – отозвался Митрич, – обязательно поезжай. После к тебе зайду… Проведаю… И заявление я написал, принесу. Тебе подписать тоже надо будет…

Баба Дуся удивилась:

– Чего?

– Чего «чего»? Ты что, старая, забыла? Мы же решили от всей нашей деревни прошение написать начальству в город. Чтобы рейсовый автобус к нам, значит, пустили, автолавка продукты какие привозила бы…

– А! – вспомнила старушка. – Приходи, Митрич, приходи. А почта придет, ты уже там посмотри… А я побежала.