скачать книгу бесплатно
Привстав в стременах, полицай что есть силы хлестал кнутом невзрачную, мышастой масти коняшку, всю жизнь не вылезавшую из телеги да плуга. Привыкшая к тяжёлому труду, а не к верховой езде, она отчаянно изображала галоп, по – сиротски подбрасывая задние ноги, трюхала, ёкая лошадиной требухой. А он всё стегал и стегал, устремив взор вдоль дороги.
Падая с лошади, полицай не успел сообразить, что к чему, как в тот же миг на него набросились молодые здоровые парни. Один из них уже держал в руках его же винтовку, больно тыкал в грудь; другой – снимал ремень с пистолетом и подсумком с патронами к винтовке; третий – связывал верёвкой за спиной руки.
– Стой, дядя, не дёргайся! – тот, который связывал руки, больно поддал коленкой под зад. – Тут тебе не Агрипина Солодова, понимать должен. Это тебе не с бабами воевать.
– Так куда это ты спешил, мил человек? – с ехидцей спросил Петро, когда пленник уже стоял на ногах со связанными руками. – Иль что не понравилось в Вишенках? Плохо кормили, иль как?
– Так… это… – с дрожью в голосе начал полицай, – так… это… Василий Никонорович, старший над нами, это… в комендатуру до майора Вернера… коменданта.
– Неужели привет передать?
– Так бунт в Вишенках, сказал Ласый доложить майору. За подкреплением, за солдатами отправил. Вы меня стрелять не станете? – жалобно спросил мужчина. – У меня дети, трое, и жёнка. Не стреляйте, прошу вас, – и вдруг заплакал, упал на колени.
– Ты посмотри, – удивился Вовка. – Плачет! А когда мамку мою сапогом в лицо? А братика Никитку под расстрел? Это как?
– Так это ж не я, хлопчики, милые. Это ж Гришка, Григорий Долгов, зять Ласого. Да разве ж я мог женщину? Ребёнка?
Лошадь, освободившись удивительным образом от всадника, тут же мирно паслась, пощипывая траву у дороги.
Забрав коня, парни повели полицая в деревню.
А в это время на площади у колхозной конторы стояла толпа вооружённых, более двадцати человек, мужиков. Те, кто без оружия, толпились чуть поодаль, но у многих в руках были вилы-тройчатки, косы, увесистые колья. У стены конторы со связанными руками тесной кучкой сгрудились полицаи с низко опущенными головами. Их взяли тихо, без скандала, прямо из – за стола.
Обедали, когда в дом Галины Петрик один за другим ворвались с десяток мужиков, наставив на полицаев винтовки.
– Ефим Егорович, собери пистолеты, а вы, господа хорошие, снимите ремни с оружием, да и положите на стол, – Никита Кондратов с товарищами не спускали с прицела растерявшихся, разом поникших полицаев. – И смотрите, в борще пистолетики не загадьте. Это вы можете: хорошее дело испохабить, страдальцы.
Одного полицая не досчитались: по словам старшего Ласого Василия Никоноровича, тот только что ускакал в комендатуру до коменданта за помощью.
– Ну, что ж. Тем лучше, – эта новость, казалось, совершенно не обескуражила Никиту, хотя Ласый в начале и пытался стращать немцами.
– Побойтесь Бога, мужики, – убеждённо говорил он. – Ещё час-другой, и всё: нагрянут немцы, и считайте, что деревня Вишенки больше не существует. И вряд ли кто-то из вас сможет выжить. Вы же знаете, что они скоры на расправу, не мне вас учить. Тем более – бунт, открытое неповиновение, угроза жизни законным представителям власти.
– Всё правильно, – не замечая доводов Ласого, промолвил Никита.
– Всё правильно мы задумали. Дай Бог парням успеть, да чтоб дорогой правильной поехал.
– Никита Иваныч, Никита Иваныч! – сквозь толпу мужиков пробирался Илья Назаров, подросток лет шестнадцати. – Дядя Никита! Ведут! Взяли хлопцы и последнего!
И точно: к конторе подходили Петро с товарищами, вели связанного полицая, Вовка Кольцов ехал верхом на лошади, замыкал шествие.
– Ну вот, и слава Богу! Правда на нашей стороне, знать, и сила тоже, – Никита Кондратов перекрестился, повернул к землякам в раз повеселевшее лицо. – А то! Нас голыми руками не взять! Стращать вздумал! Мы – пужаные, господа-товарищи полицаи, понятно вам?
Ещё с полчаса решали, что делать с пленными. Были разные предложения: и отпустить с миром; и в расход, прямо вот здесь, к стенке, и ваши не пляшут!
Выручил, спас положение и не только, прискакавший верхом лесничий Кулешов Корней Гаврилович.
– Во – о, дела! – соскочив с седла, подошёл к мужикам, поздоровался почти со всеми за руку. – Хорошо, Семён Попов из Пустошки встрелся, рассказал. Так я быстрее к вам. Он тут у кумы был, внуков к себе в Пустошку забирал. Говорит, вы тут ого-го?!
– Вот, Корней Гаврилович, не знаем, что с гостями незваными делать? Может, подскажешь? У тебя голова чистая, в отличие от наших, – Никита Кондратов повёл рукой в сторону обречённо стоящих вдоль стенки конторы полицаев.
– Да-а, дела-а, – снова произнёс лесничий. – А что тут думать? В холодную под арест, а там видно будет.
Тотчас арестованных увели всё те же Вовка Кольцов и уже вооружившиеся Петро Кондратов с Васькой Комаровым, что бы поместить в тёмную пристройку за конюшней, без окон, с массивной дверью из плах, где когда-то стоял колхозный жеребец-производитель.
– Да разденьте, – напутствовал лесничий. – Нагие никуда не денутся, а голыми руками плотно подогнанные доски-горбыли не вырвут. Да, – это уже обратился к Никите Ивановичу. – И кормёжку им не забудьте.
– Вот пускай и дальше Полина Петрик их и кормит, – нашёлся сразу Никита. – Она начала, вот пускай и продолжает.
На этот раз собрались в конторе. Расселись в председательском кабинете, он был чуток больше других, так что, всем места хватило. Кому не было стульев, сидели на полу. Собрались всё те же, кто был и на Медвежьей поляне. Добавились Вовка Кольцов и Васька Комаров. Остальным вооружённым мужикам сказали расходиться по домам, сыскивать женщин да детишек, что спрятались за речкой в Волчьем урочище. Но! Но быть готовым в любую минуту с оружием прибыть к конторе.
На дорогу, что ведёт в Борки и Слободу, отправили Илью Назарова, вооружив его куском рельса, что висел у конторы для оповещения жителей Вишенок о пожаре или общем сходе в прошлые времена.
– Подвесь на сук дуба, что на краю овражка перед гатью. Как учуешь немцев, так сразу молоти по железке что есть мочи шкворнем. А уж мы тут… – наставил парнишку Корней Гаврилович.
– Ты у нас теперь на переднем крае, смотри, не подведи. Вся надёжа на тебя. Но сам потом спасайся быстренько. Не дай Боже застукают тебя немцы за таким занятием, сам понимаешь, по головке не погладят. Да, и железку сразу на сук закинь, чтобы видно не было.
Говорил сначала Корней Гаврилович Кулешов.
– Вы немножко поспешили, но, всё, что не делается – к лучшему, как говорится.
У нас уже создалось ядро будущего партизанского отряда. Серьёзные люди советуют нам в командиры Лосева Леонида Михайловича, сына сапожника из Борков, Михал Михалыча. Вы эту семью должны знать.
– Знаем, – сказал Данила Кольцов, мельком взглянув на Ефима. – Кто ж в округе не знает сапожника? И скажешь ведь, Гаврилыч. А не молод командир-то? Он, кажись, годом старше моего Кузьмы, и вдруг в командиры? Не боязно? Пацан, а над стариками верха держать будет?
– Человек перед самой войной окончил военное пехотное училище. Это вам о чём-то говорит? Мы-то только на арапа брать можем, на испуг, а на войне так не получится. Иль со мной не согласны? Тут военные знания нужны. А мы собираемся воевать не на жизнь с немцами. Иль кто думает, что мы от немца по лесам будем бегать, в прятки играть?
– Оно так, – поддержали мужики. – Говори дальше.
– На днях он появится у нас, – продолжил лесничий. – Благодаря некоторым из вас Леонид Михалыч идёт на поправку, но врач говорит, рука левая останется недвижимой. Ну, да ладно. Ему головой придётся воевать, а отсутствие руки и не такая помеха для умной головы.
Решено начинать с Пустошки и Вишенок, поднимать на народную войну против захватчиков, поскольку ваши деревеньки стоит в лесу, подойти к ним не так уж и просто. Руня тоже с вами. А Борки, Слобода – наши помощники, опора в делах наших праведных. Скажу лишь то, что можно сказать. Знайте одно, что ни при каких ситуациях Вишенки не останутся в одиночестве. На помощь обязательно придут соседние деревни. Как и что это будет оповещаться, как и кто это будет делать, сами понимаете, что узнаете об этом со временем.
Да, и вы не должны оставить один-на – один с бедой ни одну из этих деревенек. Только так, сообща мы сможем противопоставить себя немецкой военной машине.
Совещались долго: слишком тяжёлая была тема совещания. Вроде как и работа была привычной, обыденной, такой, какая и должна быть крестьянская работа. Однако условия изменились в корне.
Вот и совещались, искали новые пути, методы, способы… Приноравливались…
– Уборку урожая отныне проводить и днём и ночью. То, что отмерит Никита Иванович на полях, убирать в фонд будущего года и для нужд партизан. Это будут делать полеводческая бригада и все женщины деревни. Ефим Егорович и Данила Никитич остаются ответственными за это дело. По ночам каждый жнёт для себя, – Корней Гаврилович делал особый упор на это, то и дело заостряя внимание жителей Вишенок на то, что надеяться надо только на собственные силы. – Кто сколько сжал, то и его. Но не жадничать: на всю жизнь всё равно не напасёшься, однако надо помнить и о других. И на полях не должно остаться ни картофелины, ни зёрнышка. Молотить придётся цепами на токах, молоть на жерновах. Для себя, для семьи уж как кто и где умудрится. Это их дело. Важно, чтобы было чего молоть, молотить. Крупорушки, слава Богу, не повыбрасили за колхозную жизнь, вот и пригодятся сейчас. Несколько крупорушек на деревню хватит. Старикам и немощным – из общих запасов. За это дело отвечать будет Володька Комаров. Он – человек совестливый, правильный. Не должен кого-то забыть, обделить. Кого-кого, а стариков и больных обижать не след, не по – христиански это. Не принято плохо относиться к старикам в Вишенках.
– С хранением урожая всё меняется: амбары отпадают сами по себе. Зачем же для врага собирать то же зерно в складах? Приедет, антихрист, да и вывезет спокойно. То же и с картошкой. Прятать! Только так и никак иначе! – дополнил выступление лесничего Никита Иванович Кондратов.
– Правильно. Хранить урожай для нужд будущего года там, где укажет Никита Иванович. Понятно, что трудно, но как иначе? Не сегодня-завтра немцы спохватятся, опомнятся. Что тогда? Так что, на раскачку времени нет совершенно, дорога каждая минута. Привлекать к работе и старого и малого. Освобождаются только неходячие да немощные. Сами должны понимать, что кроме нас никто нам не заготовит продовольствие, не обеспечит. И лавка коопторговская не приедет в деревню. Что сами заготовим, с тем сами же и жить станем, то сами и есть-кушать будем.
Ещё долго Корней Гаврилович рассказывал, объяснял, стараясь не упустить чего, не забыть. И напомнил в очередной раз, что немцы не простят такой самостоятельности местного населения на оккупированной земле, сделают всё, чтобы уничтожить такие проявления на корню.
Но и на этот случай надо принимать самые срочные меры, организовывать отряд самообороны. Что да как – об этом уже скажет и организует сам товарищ командир Лосев Леонид Михайлович.
– Да, пока не забыл, – уже перед самым концом совещания поведал Корней Гаврилович. – Все помнят Макара Егоровича Щербича?
– Да, конечно, – загудели мужики. – Хороший был человек, грех плохое сказать.
– Так что там о Щербиче, Гаврилыч?
– Ну, так вот, – продолжил Кулешов. – Полицаем в Борках его внук Антон! Староста деревни. Каково?! Добровольно прошёл служить немцам! И это внук такого уважаемого в округе человека?!
– В батю пошёл, в Степана, – сразу нашёлся Данила Кольцов. – Тот-то вечно недовольным был, лодырь да пьяница. Зато гонору, гонору! Грудку-то свою выставит, выпятит, ходит кочетом по округе. Тьфу! На деревню хватило бы гонору, что он один имел. Над всеми быть хотелось, повелевать чтоб, да шапки гнуть перед ним. Вот же уродилась уродина…
– Вот же сволочь, – добавил Ефим Гринь. – Только имя доброго человека, дедушки своего, портит, вот сволочь. Кто бы мог подумать, что у такого человека, как Макар Егорович Щербич, будет такой внук? И мамка его вроде наша женщина: простая, работящая, а вот, поди ж ты сынок какой?! Может, оно и хорошо, что старик не ведает про внука? Я представляю, какой это был бы удар по дедушке. Он пережил почти спокойно, когда землю, имущество отдал советской власти добровольно. А вот предательство внука вряд ли пережил бы. Он ведь патриотом был, да ещё каким… Любил Россию, чего уж.
– Уже нагадил, ай нет? – спросил Аким Козлов. – Если нагадил, напаскудил, тогда сразу к стенке, чтобы другим неповадно было. Вишь что удумали: к немцам идти в услужение? Против своих?
Гдей это видано?
– Пока нет, не нагадил, но работу провести следует, – поддержал Корней Гаврилович. – Вдруг бес попутал? С пути праведного парнишка сбился, а направить некому, тогда что? Понимать надо, что без мужской руки рос мальчонка, не было кому на путь истинный ремнём наставить, вот и… Шашкой махать, Аким Макарыч, не с руки нам. Всё ж таки хоть и сволочной парнишка, да наш, итить его в коромысло. Многие сейчас с пути сбились. Вот, на полицаев посмотри. А ведь вчера ещё были нашими людьми, за одним столом с нами сидели. Война это, война виновата. Тут взрослые, зрелые мужики, а там пацан, мальчонка сопливый.
– Да уж… сопливый мальчонка… Да ему кажись, двадцать два годочка, – заметил Володька Комаров. – Если память не изменяет, они с Лёнькой Лосевым ровня. Или я ошибаюсь?
– Да. Правду говоришь, – подтвердил Кулешов. – Соседи это мои, на моих глазах росли, так что… А побеседовать стоит. Сбился с пути парнишка, наставить на путь истинный надо бы. Может, ещё и не поздно, пока не испортился совсем.
– Не скажи, не скажи, Корней Гаврилович, – не согласился Данила. – Вот тебя не испортила, меня, их, – обвёл рукой сидящих в вокруг мужиков. – Если сволочь, то он и есть сволочь. Только война или другая тяжкая година их быстрее выявляет.
Сразу заметно, кто чем дышит, от кого какой дух идёт. Иной раз такая вонь распространяется, что дыхание перехватывает, на гада глядя. Так что… Зря ты так, Гаврилыч, зря. Прав Аким Макарыч: поотрубать надо руки по локти сразу, чтобы потом не каяться, что позволили гаду гадом быть, сволочью.
– Зря или не зря – это время покажет, – не сдавался лесничий. – А провести беседу, направить на путь истинный никогда не поздно. Что я и обязуюсь сделать.
– Ну – у, тебе виднее, – Данила не мог оставить последнее слово за Корнеем. – Ты ж в соседях с ним жил, что я могу сказать. А старика Щербича Макара Егоровича жаль.
Ефим Гринь сходил в колхозные гаражи, принёс и подвесил опять к конторе кусок рельса. Точно такой же кусок подвесили вдали от деревни у дороги, что вела к Пустошке, выставили часовых. Они должны оповещать о появлении немцев.
Ближе к вечеру всю информацию довели до жителей Вишенок. Обязали в приказном порядке всем женщинам, старикам и детям услышав звон била, незамедлительно уходить за Деснянку в Волчье урочище и там отсиживаться, пока не позовут. Да приказали язык за зубами держать.
А пока суд да дело, Никита Иванович отправил туда, в Волчье урочище, группу мужиков с топорами, другими инструментами, готовить семейный лагерь, пока только в виде нескольких больших, сухих и тёплых шалашей, а потом и подумают о землянках. Но, это уже ближе к зиме, если раньше Красная армия не сломит шею Гитлеру, да и погонит к чёртовой матери этих немцев.
Старшим в лесу назначили Акима Козлова.
– Ты, Аким Макарыч, сам можешь и не строить, так как обезноженный ещё с той германской войны, пострадавший чуток раньше от немчуры, но уж контроль над строителями за тобой, – наставлял его Никита Кондратов. – Ты у нас мужик хозяйственный.
Взялись за новую для сельчан работу, работу защитников своей земли, своей деревеньки с пониманием. Принялись осваивать новый вид деятельности если не с энтузиазмом, то уж и не с участью обречённых: раз надо, значит – надо! Будут делать! Кто же за них возьмётся, кто же вместо них сделает? Только они, только сами. И делали это на совесть, добротно, отдавая всего себя работе. По другому-то не могли и не умели. Не приучены по другому.
Надеялись, свято верили, что оторванная и в лучшие годы от мира, затерявшаяся среди лесов и болот деревенька Вишенки выстоит и в это лихолетье. Надеялись, но и поднимались на борьбу. Не принято прятаться у местных жителей за чужие спины в тяжкую годину. Ходили многие мужики на прошлые войны то с японцами, то на первую с германцами в 1914 году, ещё больше ушло на эту, но и оставшиеся не собирались отсиживаться. Не в традициях в Вишенках быть в кабале, в неволе. Вольный дух самой природы, коим столетиями дышали, впитывали в себя их предки и они сами, не мог позволить склониться перед кем бы то ни было, а уж перед иноземцем и подавно.
С тем и жила деревенька Вишенки со своими жителями, веря в Бога, в себя, друг в друга и в свою страну.
Глава четвёртая
Отец Василий долго восстанавливал здоровье после тюрьмы, а вот сейчас, в начале войны чувствовал себя если не так, как до ареста, то уж, во всяком случае, неплохо. Правда, перед дождём крутило кости в суставах, но их и раньше крутило. Да в грудной клетке нет-нет заколет, зарежет, прямо невмоготу. Но проходит, долго не задерживается боль, хотя тяжесть от неё остаётся, почти постоянно присутствует в теле. А так, слава Богу. Матушка Евфросиния выходила, травками, отварами, любовью да лаской подняла тогда на ноги мужа. И ещё доктор Дрогунов Павел Петрович не оставлял без внимания деревенского священника. Вот уж кто, по мнению батюшки, заслуживает самых высших похвал за преданность своему делу, за уважительное отношение к человеку, за величайшее мастерство и профессионализм, так это потомственный лекарь, потомок земских врачей Павел Петрович Дрогунов.
Потихоньку возобновились богослужения, и прихожане стали чаще посещать церковь. Знать, не смогла власть отлучить, отучить от веры Христовой народ, и это тоже радует настоятеля храма в Слободе. Да и как оно может быть по – иному, считает он, если эти люди, прихожане, веками впитывали в себя веру христианскую, а тут вдруг решил кто-то отучить?! Так не бывает. Это противоречит не только всем законам психологии, но и сама вера Христова настолько сильна, потому как правда она, отражающая истину Господню, и суть есть народа православного, ведущая его по жизни от рождения и до самой смерти. А разве ж это можно убить, выветрить из памяти народа, из плоти и крови? Не – е-ет уж, крепка, вечна вера во Христа!
Батюшка отмечал каждый раз, переступая порог церковки, что количество прихожан увеличивается. Всё больше и больше приходят людей молодых. Это радует старого священника. Значит, крепок духом народ наш, устоит и в очередное лихолетье, коль обратился за помощью к Богу. И сам отец Василий не желает оставаться в стороне от народного горя, отделять себя от своей паствы. Какая судьба выпала на долю прихожан слободской церквы, такую судьбу разделит с ними и настоятель этого святого храма. Вера Христова сплотила, соединила самой крепкой связью, порвать которую никому и никогда не удавалось и не удастся.
С Богом в душе легче будет и на поле брани противостоять врагу, а уж придётся умереть за Родину, за веру христианскую, так Господь примет их, воинов православных, как ангелов-спасителей земли русской, церквы святой, обеспечив царствие небесное и память вечную благодарных потомков. Только сообща, вместе, с верой во Христа в душе можно и нужно восстать против иноземцев. Только так и никак иначе!
Всё чаще вот такие проповеди читал батюшка перед паствой и видел, как зарождается в их глазах огонёк надежды, огонёк веры в светлое будущее, в победу над супостатом. Прихожане искренне верили своему священнику, верили в Бога, в свою Родину, верили в себя, в свои силы и возможности. Уходили со службы окрылёнными, ещё больше уверовавшими в победу добра над злом. И вселял им в души эту веру отец Василий – настоятель небольшой сельской церквушки, что стоит на перекрёстке дорог на границе России и Белоруссии.
Всё чаще и сам батюшка стал припадать на колени перед ликом Господа. Вот и сегодня он стоял на коленях, шептал молитву во спасение Отчизны, вымаливал у Всевышнего победу над ворогом земли родной.
– Спаси, Господь, людей Твоих и благослови принадлежащих Тебе, помогая православным христианам побеждать врагов и сохраняя силой Креста Твоего святую Церковь Твою.
А чем ещё мог помочь Родине православный батюшка, бывший полковой священник Старостин Василий сын Петра? Только молитвой святою, только обращаясь к Богу за помощью одолеть ворога земли русской. Сам-то вряд ли сможет, сила не та, да и сан не позволяет брать в руки оружие. Хотя, если придётся, то православный батюшка сделает выбор, примет решение… И свято верит, что ни Господь Бог, ни церковь не осудят его строго в выборе благородной цели освобождения родной земли… в выборе средств этой борьбы…
Как себя помнит, он безумно любил и любит Родину, хотя она к нему не всегда относилась милостиво, с пониманием. Но он и не в обиде. Это его Родина, его страна, и он будет молиться неустанно во спасение её, будет делать всё, что в его силах, чтобы снова воспаряло, восстало из пепла и тлена его Отечество. Зажмёт, уничтожит в себе гордыню свою, все обиды на него, что по слабости духа могли забраться в православную душу, притаились там, и будет приближать победный день над супостатом, над ворогом иноземным молитвами, а потребуется, и делами своими.
– Господи Иисусе Христе, Боже наш! Прими от нас, недостойных раб Твоих, усердное моление сие и, простив нам вся согрешения наша, помяни всех врагов наших, ненавидящих и обидящих нас, и не воздаждь им по делам их, но по велицей Твоей милости обрати их неверных ко правоверию и благочестию, верных же во еже уклоншися от зла и творит благое. Нас же всех и Церковь Твою Святую всесильною Твоею крепостию от всякаго злаго обстояния милостивне избави. Отечество наше от любых безбожник и власти их свободи, верных же раб Твоих, в скорби и печали день и ночь вопиющих к Тебе, многоболезненный вопль услыши, многомилостиве Боже наш, и изведи из нетления живот их.
Подаждь же мир и тишину, любовь и утверждение и скорое примирение людям Твоим, их же Честною Твоею Кровию искупил еси. Но и отступившим от Тебе и Тебе не ищущим явлен буди, воеже ни единому от них погибнути, но всем им спастися и в разум истины прийти, да вей в согласном единомыслии и в непрестанной любви прославят пречестное имя Твое, терпеливодушне, незлобиве Господи, во веки веков. Аминь.
Батюшка закончил молитву во спасение Отечества, встал с колен, долго, слишком долго выпрямлял своё не очень гнущееся тело, направился домой. На выходе остановился, осенил крестным знамением храм, глянул на шоссе, тяжело вздохнул. А тяжело вздыхать были причины… более чем веские…
Как и вчера, и позавчера всё идёт и идёт немецкая техника в направление Москвы. Идут танки, тащат пушки тягачи, едет в открытых машинах пехота. Священник прекрасно понимает, что вся эта силища направлена против его Родины, против его народа, его соплеменников, единоверцев. И сердце старика обливается кровью. Если бы мог, он бы лично принял на себя все муки, все страдания, только чтобы остановить эту бесконечную немецкую колонну, избавить родную страну от иноземной скверны…
Иногда машины останавливаются, берут воду в колодце, что у дороги недалеко от церкви. Тогда солдаты резвятся, обливаются водой, играют в мячик на обочине, на лужайке, что между дорогой и церковью.
Несколько раз подходили и к нему, отцу Василию, просили сфотографироваться вместе на фоне церквы.
Высокий, стройный, широкоплечий, сильный, с огромной аккуратно подстриженной седой до пепельного цвета бородой, с умными, проницательными глазами на широком, открытом лице, батюшка воистину воплощал в себе былинную силу и мощь русского мужика. Мужика, способного и работать без устали, и схитрить, где надо; и повести за собой на врага воинство; и взять ответственность не только за себя, но и за страну; готового за веру и Родину положить жизнь свою. В его внешнем виде, в облике чувствовалась истинная сила русского человека, которого испокон веков и боялись, и уважали друзья и недруги.
В строгом чёрном одеянии православного русского священника он выглядел исполином, статуей, живым памятником. Это интуитивно понимали враги – немцы, и потому им льстило сфотографироваться с побеждённым исполином. Это поднимало их вес, их роль, их значимость в войне в собственных глазах. Как же, смотрите и любуйтесь, Гретхен с маленькими Куртом и Кетти в фатерлянде, какой сильный ваш муж и папа, что победил такого русского священника, русского мужика! Как бы не так!
– В аду вам гореть, в гиене огненной мучения принимать, – ворчал тогда батюшка, отказываясь от приглашения. – Ещё чего не хватало: я и вороги мои на фоне церковки, святого храма Христова?! Нет уж, дудки, антихристы! Прости, Господи, за упоминание дьявольского отродья в Твоих стенах. А вот на вашей могиле с превеликим удовольствием сфотографируюсь! Из гроба восстану, если что, но воистину возрадуюсь вашей кончине! Сам картину напишу, намалюю маслом вашу погибель на огромном холсте, развешу в церковке и буду ежедневно любоваться!
– Ты на кого, отец родной, бранишься? – матушка Евфросиния встретила батюшку у калитки, стояла, скрестив руки на груди.
– А ты как думаешь, матушка моя? – лукавые огоньки зажглись в поблекших глазах священника.
– Небось, кончину антихристам предрёк? – улыбнулась и старушка.
– Вот за что я тебя любил и люблю всю жизнь, Фросьюшка, – загудел польщённый батюшка, – так это за твоё умение думать, как я. И как это тебе удаётся, радость моя?
– Вот уж невидаль, – отмахнулась матушка. – Сколько мы с тобой живём? Да за это время нехотя, даже без любви изучишь вдруг дружку. А уж если с любовью, с уважением относиться, так и думать будешь, как любимый человек, даже дышать, как он станешь.
– Спасибо тебе, Фросьюшка, – священник наклонился, прижал к себе маленькое, худенькое тело жены, поцеловал в платок, в темя.
– Спасибо, – почти выдохнул из себя, настолько умильно и елеем на душу прозвучали слова матушки.
Старушка засеменила рядом с высоким отцом Василием, в очередной раз безнадёжно пытаясь подстроиться под его широкий шаг.
