скачать книгу бесплатно
По весне Кузьму проводили в армию, а тут и Надя, что замужем в Пустошке, родила первенца.
Вот радости-то было-о! Первый внучек! Они с Данилой уже бабушка да дедушка! Господи! Какое счастье-то! Боялась в тот миг, что бы сердце не остановилось от радости, не выскочило из груди материнской.
А Данила-то, Данила?! Воистину, что малый, что старый. Расхлюполся-то от радости тоже, носом шмыгает, шмыгает, глаза трёт и почём зря материт махорку. Мол, и до чего ж в этом году табак крепкий, итить его в корень! Но её-то, Марфу, жену, не обманешь: кинулась ему на шею, да и добре так всплакнули оба, всласть. Обнялись, прижались друг к дружке, и… Давно так добре им вдвоём не было, давно. От Ульянки, почитай, как родила её, так холодок меж ними так и стоял, так и веяло меж ними стужею.
Марфа снова распрямилась, украдкой оглядела поле: не видит ли кто, не догадываются ли люди о её греховных мыслях? Но нет, все молодицы жнут, не отрываясь. Детишки снуют по полю туда-сюда…
Женщина опять принялась вспоминать, не прекращая жать. Руки по привычке делали своё дело, а мысли закрутились, наскакивают друг на друга в голове, только успевай думать.
Говорил потом Данила, что боялся за дочурку, за Наденьку. Мол, как она родит? Чтобы не дай Бог чего. Страшно ведь.
Во, дурачок! Как она сама рожала, так молчал, а тут… Успокоила его тогда. Да как все бабы, так и она, доча твоя, родит: ра-а-аз, и всё! Родила! А как она, Марфа, рожала? А как другие бабы рожают?
Дык, говорил, боязно ж это, больно и страшно, рожать-то. Это ж, говорит, как подумаешь, что из тебя кто-то лезет, то и всё…
Дурачок, чего с него возьмёшь? Она ж в больнице в Слободе рожала, при ней доктор Дрогунов был, да сёстры медицинские не на шаг не отходили от роженицы. Это ж не прежние времена, когда под кустом баба рожала. Чего ж бояться? Вы, мужики, своё дело знайте, а уж мы, бабы, своё дело знаем не хуже вашего.
Председатель по такому случаю дал бортовую машину, загрузились всей семьёй, Глашка с Ульянкой тоже, поехали к Настеньке в Пустошку. Вовка за рулём. Подарков надарили-и, тьма! А то! Первый внук! Это вам не хухры-мухры, не фунт изюму скушать!
Сутки бражничали! Ефим на два дома управлялся, правда, чтобы Данила не знал. Да Бог с ним! Он, Данила, потом ещё и дома с мужиками дня три угощался, да внука расхваливал. Мол, на него, на деда похож, прямо, вылитый Данилка в детстве. И-и-и, есть что говорить, да нечего слушать! Помнит он, каким был в детстве?
И скажет же тоже.
Размышления Марфы прервали детские крики, громкая мужская ругань, что доносились от суслона, где сидел полицай. На крик к суслону кинулись бабы, побежала и Марфа.
Какое же было изумление, когда увидела полицая, который держал за воротник её сына Никиту.
– Чей хлопец? – вопрошал полицай, гневно глядя на толпу женщин, что собрались к суслону, сбежались на крик.
– Мой, мой, – кинулась к сыну Марфа, но её грубо оттолкнул полицай.
– Не подходи! – загородился свободной рукой от матери. – С ворами у нас будет один разговор: к стенке и никаких гвоздей!
– Да ты что? – оторопела Марфа. – За что?
– А вот за что, – мужчина выдернул рубашку у ребенка из штанишек и на стерню посыпались сорванные только что колоски ржи, полные зерна.
– По законам Германии вора надо расстрелять, понятно вам? Я обязан доставить его в комендатуру.
– Ой, мой миленький! – Марфа упала на колени, поползла к полицаю. – Мой миленький мужчиночка! Пощади! Пожалей мальца, умоляю! Пожалей моего сыночка родненького! Дитё совсем, истинно, дитё! – и ползла, ползла по высокой стерне, не смея поднять голову.
Все женщины замерли, молча, с замиранием сердца смотрели на мать, ползущую к полицаю. И на ребёнка, который, казалось, отрешённо смотрел на происходящее, не до конца понимая, что сейчас с ним может быть. Только вдруг побуревшие между ног штанишки говорили об обратном: ребёнок сильно, очень сильно испугался, и от испуга потерял дар речи и обмочился.
Только было не понять: то ли он испугался за себя, за собственную жизнь или за маму, ползущую по стерне к полицаю?
Марфа обхватила ногу полицая, умоляя оставить, пощадить дитё неразумное, как мужчина с силой ударил её сапогом в лицо, а потом добавил и прикладом винтовки сверху по спине. Женщина вдруг, разом безвольно рухнула лицом в стерню и замерла, застыла, как неживая.
– Я сказал: вора в комендатуру и под расстрел! – полицай, почуяв свою силу, входил в раж. – Я покажу вам воровать! Дыхать будете, как я скажу! – и решительно направился в сторону деревни, удерживая за воротник Никитку.
Жнеи, дети застыли, онемели от предчувствия чего-то страшного, того, чего с ними пока ещё не было, что не могло присниться в тяжком сне, но могло вот-вот случиться, что уже неумолимо приближалось. Неизвестность лишала способности думать, решать, а лишь безмолвно глядели, зажав рот ладонями, не зная, что и как им делать.
И в это мгновение сзади к полицаю волчицей кинулась Агаша, за два-три прыжка нагнала его, с лёту ухватив одной рукой за волосы, дернула на себя, и тот же миг серп женщины застыл на горле мужчины.
– Стоять! – шипящий, не предвещающий ничего хорошего, голос Агаши поверг полицая в шок.
Он замер, не смея повернуть голову, не смея пошевелиться. Кто это? Он видеть не мог и понимал, что сила на стороне этой женщины, а потому не сопротивлялся. Делал всё, что она говорила.
– Одно движение и я перережу твою глотку!
И полицай как никогда отчётливо понял, что так оно и может быть, и будет. Острые меленькие зубья серпа уже впивались в шею, ещё чуть-чуть и точно перережет. Что-что, а режущие возможности серпа очень хорошо знал этот человек, всю жизнь проработавший в деревне под районным центром.
– Отпусти мальца! – потребовала Агаша, что и сделал полицай в тот же момент.
Никита, освободившись, кинулся внутрь женской толпы, что с замиранием сердца, безмолвно, с ужасом в глазах и на лицах наблюдали за страшным поединком Агаши и полицая, боясь лишним движением, голосом, криком помешать.
– А сейчас бросай ружью на землю!
Винтовка в тот же миг упала в стерню, её тут же подхватила Глаша, отбежала в сторону.
– Мордой вниз ложи его, дева! Вали его, козла этого! – женщины осмелели, зашевелились, кинулись на помощь Агаше, не называя её по имени. – Вниз, вниз мордой, чтобы не видел никого, – стали советовать со стороны, плотным кольцом окружив полицая и Агашу. – А дёрнется, так мы поможем. Серпы наши острые.
Полицай лёг, лёг безропотно, воткнув лицо в стерню, в землю, Агаша так и продолжала стоять над ним с серпом у горла.
– Вот так и лежи, пока мы не разойдёмся, тогда и ружьё своё заберёшь у наших мужиков. А пикнешь что-нибудь, без ружья мы тебя кастрируем, как хряка.
Подозвав к себе движением руки Ольгу Сидоркину, восемнадцатилетнюю дочку председателя колхоза Пантелея Ивановича, так же жестом отправила её в деревню с винтовкой полицая.
– Мужикам отдай. А ты лежи, лежи, не двигайся, если жить хочешь, – это уже полицаю.
Мужчина ещё плотнее вжался в землю, застыл, боясь пошевелиться, сделать малейшее движение.
Агаша аккуратно высвободила серп, и, пятясь, стала уходить ко ржи, где смешалась с толпой женщин.
И только теперь вдруг расслабилась, понимая, что она сделала и чем рисковала. И охватил озноб, дрожь, да такая, что стоять стало невмоготу. Отхлебнула воды из бутылки, что сунула ко рту кто-то из женщин, а она и не помнит, стала приходить в себя и вдруг расплакалась, расплакалась до икоты.
Марфа, Глаша под руки подвели Агашу ко ржи, принудили жать.
Все бабы к этому времени уже жали, не поднимая головы.
Полицай сидел в стерне, поминутно крутил головой, то и дело трогал себя за шею. Потом встал, долго, слишком долго стоял на одном месте, видно, что-то соображая. Наконец, закурил и решительно направился в деревню, но по бокам даже не смотрел, не глянул ни разу в сторону жниц. И они делали вид, что жнут, наклонившись в привычном наклоне ко ржи, но из – под рук тревожно, непрестанно наблюдали за полицаем, готовые в любой момент к любой неожиданности.
Стоило ему скрыться за ближайшими кустами, как все женщины побросали работу, сгрудились у суслона, тревожно переговаривались, решали, что сейчас может быть, и что им делать.
– А ты, дева, молодец! – баба Галя Петрик восхищённо смотрела на Агашу, переведя взгляд на Марфу с Глашой. – Это у вас порода такая отчаянная. Данила тоже по молодости был оторви голова. Не зря их с Фимкой Бесшабашными кличут до сих пор. Вот и ты в папку. Ну – у, молодец, девка! – не переставала восхищаться поступком Агаши. – Это ж додуматься? На взрослого мужика с серпом? Хотя, за брата родного и с голыми руками на врага кинешься.
Остальные бабы то же стали подбадривать, хвалить, восхищаться её поступком, поминутно похлопывая по спине.
– Вот что, бабы, – охладила пыл баба Галя. – Дело не шутейное. Давайте думать, как девку от беды спасти.
– Тут не Агашу одну, а всю семью Кольцовых спасать надо, если на то пошло, да и нас всех, если что, – встряла в разговор молчавшая до сих пор старшая сноха Акима Козлова Нюрка. – Если, не дай Бог, этот полицай пожалится начальству, а он это обязательно сделает, обскажет чьего мальца взял с колосками, так ещё не ведомо, что и как с нами со всеми будет. Наши дети здесь тоже ошивались. Догадаются, зачем ребятня тут.
– Да они и разбираться не станут, – высказала предположение старая Акимиха, жена Акима Козлова бабка Гапа, которую по деревенским обычаям звали просто Акимихой. – Возьмут, антихристы, и стрельнут нас всех, как Агрипину Солодову.
– Надо мужикам всё рассказать, – снова вступила в разговор баба Галя Петрик, рассудила. – Они на то и мужики, чтобы баб оберегать. А ребятня пускай на всякий случай спрячется, да и подальше, чтобы их не сразу нашли, так надёжней будет. Мало ли что у них на уме, у полицаев этих.
Отправили в деревню Агашу, подальше от греха, да и она сама лучше расскажет, что да как. Пускай теперь мужики выручают, идут на помощь.
Разошлись, продолжили жать, поминутно поглядывая на дорогу: не появились ли полицаи?
– Ба-абы-ы! – вдруг разнесся над полем голос Марфы. – Бабоньки! Бабы! Девки! А мы чего ждём? Пока придут да и жизни лишат?
– Да пропади оно пропадом, жито это! Спасайтесь, бабы-ы! – подхватило ещё несколько голосов, и уже через минуту на ржаном поле не было ни души, только видно было, как мелькают среди кустов женские головы в направление Вишенок.
Агаша бежала к деревне, ещё и ещё раз прокручивая в памяти события минутной давности.
Неужели это она сделала? Мужику, взрослому мужику при ружье серпом хотела горло перерезать? Неужели? О чём она думала в тот момент? А Бог его знает, о чём она думала?! Уж, точно, не о последствиях. Да ни о чём она в тот момент и не думала. В тот момент времени на думки не было: как услышала крики у суслона, что-то ёкнуло сердце, затрепетало. Ещё не видела Никитки, а вот, поди ж ты, поняла, что что-то с её родными происходит. Да не простое что-то, а страшное, тяжкое. Что это? Почему так сердце дрогнуло в тот раз? Не поняла тогда, и теперь Агаша не стала разбираться в чувствах, она их не помнит. Просто, как увидела братика в руках у полицая, да мамку, ползущую по стерне, и этот недоумок ещё сапогом в лицо да ружьём в спину сверху, и всё: дальше опомнилась, когда держала полицая за волосы, да серпом на горле. Это потом уже прислушивалась к советам женщин, а в первый момент точно резанула бы по горлу полицаю. Это ж удумать, Никитку расстрелять! Мамке в лицо сапогом! Нет уж, дудки! Не бывать такому!
Если бы в тот момент мужик хоть капельку, хоть чуточку, чуть-чуть дёрнулся, стал сопротивляться, то и резанула бы сразу. Как рожь подрезает на корню, так и голову бы. Точно. И рука б не дрогнула. По привычке, отработанным годами движением серпа: ра-а – аз! – и всё! На кого руку поднял? На мамку?! На братика родного?! Не – е-ет! Не в семейных традициях Кольцовых прощать издевательства над собой, не – е-ет! Это ж где видано? И это за колоски?! А ты сеял рожь эту? Какое имеешь отношение? Кто ты? Как попал к нам в Вишенки? Мы тебя приглашали?
А сейчас быстрее к папке или к Пете, или к дяде Ефиму. Да к любому деревенскому мужику, а уж они потом сами всё решат.
Конечно, заварили они кашу вместе с Никиткой, и с ней, с Агашей. Да и Бог с ней, с этой кашей. Но и выручать, спасать надо было брата и мамку. По – другому и нельзя было. Спасибо, женщины поддержали.
Так всё наладилось, зажили по – человечески, с Петей поженились, а тут эта война. В своём собственном доме жить стали, планы такие строили, о детишках думка была, а теперь что? Вот так в родной деревне прятаться, дрожать из – за каких-то полицаев, немцев? Что за напасть на головы сельчан, на её голову, прости, Господи?
Не – е-ет, она не простит немцам, как и не простит полицаю. Да, она не мужчина, в морду не даст, на кулачках не сойдётся в драке с этими пришельцами. Хотя, жизнь, как сегодня, прижмёт, и в драку влезет, встрянет, не смотря ни на что. Зубами грызть будет, глаза повыцарапает любому врагу, какой бы он сильный не был, а только будет всё по – людски, правильно, как должно быть, как было до войны. Она не потерпит, что бы в Вишенках хозяйничали немцы и их приспешники; что бы Никитку под расстрел и мамку лицом в землю да прикладом в спину? Даже папка на мамку руку не поднял, не ударил, когда она с дядей Фимкой… А тут эти. Не-е-ет, не бывать этому!
– Дядя Ефи-и-им! – Агаша увидела, как сосед подкапывал в саду картошку и сам же выбирал следом. – Дядя Ефим!
– Что? Что случилось? – кинулся навстречу девушке. – С Ульянкой что?
– Нет, с ней-то как раз всё хорошо, – и принялась рассказывать, захлёбываясь, перескакивая с одного на другое, о том, что случилось несколькими минутами раньше на ржаном поле.
– Вот такие дела, дядя Ефим, – закончила рассказ Агаша. – А я и не помню хорошо, как это произошло. Бабы направили в деревню обсказать мужикам, а уж они, то есть, вы… – девушка наконец-то перевела дух, с ожиданием вглядывалась в бородатое лицо соседа, ждала.
– А все женщины-жнеи где? – спросил Ефим, умом понимая, что полицаи такого унижения со стороны женщин не простят. Тем более, у них в руках и власть, и оружие. Что-то будет, но что?
– А – а, вот и они, жнеи наши, – из леса к огородам подходили скорым шагом Марфа с Глашей. – Вот и хорошо.
– Ой, что было, что было! – увидев мужа, Глаша принялась было рассказывать, но тот перебил её.
– Знаю, знаю, вы вот что, бабоньки, – Ефим огляделся. – Хватайте ребятишек, оповестите всех женщин в деревне, да уходите на ту сторону Деснянки в Волчье урочище. А мы уж как-нибудь, – Гринь не стал больше задерживаться, двинулся вдоль улицы по деревне.
Ещё через какое-то время почти все мужики Вишенок собрались за глухой стеной колхозного амбара на току, курили, решали, как быть в такой ситуации. То, что полицаи не простят – это ясно. Донесут ли, нет, немцам в комендатуру в Слободе, вот вопрос? Но надо готовиться к худшему варианту развития событий. Если так, требуется срочно принимать меры. Приедут на машинах, и наши не пляшут. Окружат. Расстреляют, деревню сожгут. Это они, шакалы, умеют с безоружными воевать. Так что, надо защищаться.
Конечно, лучше всего арестовать полицаев пока не поздно, разоружить их, а там видно будет. Всё равно, рано или поздно придётся воевать с немцами. Так чего ждать? Днём раньше, днём позже? Какая разница? И винтовки лишними не будут.
– А, может, повиниться? – заговорил молчавший до сих пор Назар Сёмкин, мужчина годов шестидесяти, рабочий полеводческой бригады, куда его всё же смог заставить пойти работать председатель колхоза Пантелей Иванович Сидоркин. – Ещё накликаем на свои головы горя, потом не оберёмся расхлёбывать.
– Поясни, – накинулся на него Аким Козлов, забегал вокруг на своей деревяшке. – Ты что, думаешь просидеть всю войну тихой сапой? А гансы тебя будут по головке гладить?
– А вдруг они пришли навсегда, тогда как? – не сдавался Сёмкин.
– А ты собираешься их своим протезом деревянным, культяпкой своей втоптать в землю? – презрительно посмотрел на Акима, зло сплюнул под ноги. – Ты видал их силищу? Я был на днях у сродственника в Слободе, видел, как катит их техника на Москву. Катит и катит, без остановки. И пушки, и танки. А уж солда-а – ат, не меряно. Кто ж устоит перед немцем? А то петушится тут, – и снова с негодованием плюнул. – Геро-о-ой, итить его в корень. Тьфу, и слухать не хочу!
– Кто, говоришь, устоит? – подлетел к нему Данила Кольцов. – Я устою! Мы устоим! Россия устоит! Советский Союз устоит! Понял, кила ты гнилая!
Его тут же поддержали остальные мужики, заговорили разом, перебивая друг друга.
– Неужели терпеть будем?
– Да не бывало такого, что бы немцы над нами верх брали.
– Кто ж терпеть над собой такое будет? Разве что ты, Назар?
– Правильно! Когда ты килу свою лелеял, я немцев на штык нанизывал! Понял?! Кишка тонка над нами сидеть кому б-то ни было! – не находил места от возмущения Кольцов. – Мою жёнку сапогом в морду! Это простить?! Сына под расстрел за нашу кровную рожь?! А Агрипину Солодову? А семью Володьки Королькова? А молоденьких офицериков, что в Слободе? Замолчь лучше, Назар, пока я тебе морду не набил!
– Нашли кого слушать, – Володька Комаров поднял обе руки, попросил тишины. – Назар он и есть Назар. Нам надо решить вот сейчас: что делать? Как быть с этими полицаями? Может, пока мы друг с дружкой глотки рвём, а они уже поехали в Слободу за помощью? Вот о чём думать надо.
– В общем, так! – подвёл итог Никита Иванович Кондратов. – У кого есть оружие, собираемся на Медвежьей поляне. Только тихо. Остальным – сбор у колхозной конторы через полчаса. На всякий случай кол поувесистей и вилы-тройчатки не помешают.
Никита знал, знал хорошо, что многие мужики приходили ещё с первой германской войны с оружием. Не прошли даром и восстание крестьян в Пустошке: винтовки да обрезы у многих были припрятаны в укромных местах. Да и охотничьих ружей в деревне было предостаточно. Жить в лесу и не иметь ружья? Так оно и оказалось.
– А молодёжь пускай останется, – указав руками в сторону сына Петра и его товарищей, что столпились отдельно от пожилых мужиков.
Петро Кондратов с сыном Володьки Комарова Василием и Вовкой Кольцовым натянули верёвку между двух берёз у гати по дороге к Боркам. Натянули так, чтобы конь смог пройти, а вот всадник… Сами спрятались в кустах, что густо стоят по обе стороны дороги.
Вовка был вооружён винтовкой, которую года три-четыре назад нашёл нечаянно в полуразрушенном доме деда Прокопа Волчкова. По всем данным, эта была та самая винтовка, что когда-то дед вырвал из рук молодого красноармейца в пору крестьянского бунта в Пустошке, куда старик ходил в помощь восставшим.
А Вовка лазил по дому, когда дочка деда Прокопа перевозила брёвна, да и обнаружил в камышах на крыше. Перепрятал, а вот теперь пригодилась.
Как чувствовал, вчера достал, проверил, прочистил в очередной раз, пересчитал патроны, сидя у себя во дворе. Отец заметил, попытался забрать.
– Ты бы, папа, лучше мне отдал свой наган, – ответил тогда сын отцу. – Тебе он ни к чему, а мне в самый раз.
– Какой наган? – опешил Данила. – Нет у меня никакого оружия, откуда ты взял?
– Ага, я как будто не видел тебя в саду с винтовкой и наганом, когда ты после ссоры с дядей Ефимом…
– Ну – ну, – только и смог ответить отец.
Сейчас главная задача у парней – перехватить нарочного, которого по всем данным старший над полицаями Ласый Василий Никонорович должен будет послать к немцам. Мальчонка Семёна Куделина говорил, что видел, как ходил один из полицаев на конюшню, и тот час конюх дядька Тихон побежал на берег Деснянки, где паслись оставшиеся колхозные кони, пока их не раздали по хатам.
Значит, кто-то из них поскачет верхом в Слободу до комендатуры. Важно, что бы он проехал именно этой дорогой. Местные жители могли бы и вдоль Деснянки. Правда, там есть места, что придётся слазить с коня, настолько густо и низко свисают ветки деревьев над тропинкой. И ещё есть топкие места, о них, опять-таки, только свои ведают. Но, это знают местные, а вот пришлые? Вряд ли.
Так что, нарочный поедет здесь, по этой дороге, в кругаля. Дядя Никита Кондратов наказал брать живым полицая. Лишней крови не надо. Но, если уж… то тогда действовать по обстановке.
А вот и всадник!
