скачать книгу бесплатно
Ну, прямо в точку! Нынешняя хозяйка нашего сложносочинённого семейства, моя дочь, доцент МГУ Елена Юрьевна Николенко, по ею заведённой традиции покупает в московских магазинах семена овощных культур в пакетиках (откроешь такой пакет-сюрприз и, рассчитывая по наивности засеять грядку редиски длиною в пять шагов, обнаруживаешь в нём полтора-два десятка зернышек-семечек: помните надеюсь, социализм – это учёт, а капитализм по большей части – хищнический расчёт). В первых числах мая Лена покупает (она автомобилист – я ныне пешеход!) рассаду огурцов на переславльском рынке. Криушкинская гора – место высокое, сухое, тёплое, и огурцы под моим неусыпным глазом ежегодно родят так, что никому мало не покажется. Огурцы отменной красоты и вкусноты. И тут я начинаю хвастать в полном соответствии с четвёртой строчкой студенческой песни – «часто выдавая» блестящую огородную породу, приобретённую на рынке, за своё.
Нынешней весной килограмм севка купила где-то по моей просьбе соседка и вызвалась принять участие в его посадке. Чёткие ряды утопленных ею в рыхлую землю на три – четыре сантиметра малюсеньких луковичек напоминали в проекции сверху каре батальона пехотного училища на плацу.
Теперь луковая грядка являла собой роскошное, благоухающее фитонцидами царство, уже изрядно прореженное. Хозяйки, сменяющие друг дружку на кухонном поприще, ежедневно брали к столу несколько луковиц с зелёными стрелками, что посочней. То же проделал и я, набрав солидный пук обожаемого мною овоща, которое по полезности пока не попало в книгу рекордов Гиннеса, зато в определении Владимиром Далем того, что есть окрошка, луку отдано почётное место: «Окрошка – холодная похлёбка из квасу, из крошеного мяса, луку и других приправ».
Кто ест лук, того Бог избавит от вечных мук. Лук от семи недуг. Лук да баня всё правят. Попробуй возрази народной мудрости. А зачем возражать, ей надо следовать. Взявшаяся в этом году мне помогать соседка Ольга Васильевна – большой знаток снадобий, народных лекарственных средств. У неё рецептов и пословиц к случаю пруд пруди. Среди часто употребляемых ею перлов народной речи – горе луковое. О всякого рода неумёхах, растеряхах лучше не скажешь. Это и её материнское сетование в адрес единственного сына. Позднего дитяти. Ему сейчас двадцать восемь, а он всё не у дел. Возможно, от поздних родин происходит поразительная инфантильность Иллариона. Есть такая у русского народа весёлая и мудрая поговорка, я уже её вспоминал: «Мы работы не боимся – было бы хлёбово». Насчёт первой части этого суждения Иллариону лучше помолчать. Он до страсти боится работы. Едва не каждый день ходит на собеседования по поводу предлагаемых ему работ, и всё впустую. Видимо, нет такой работы в гигантской Москве, которая устроила бы Иллариона Кулакова. Увы, он не одинок – число бездельников, которых в советское время справедливо называли тунеядцами, множится, и нет на них управы и укорота.
Чем жив Илларион, спросите? Кроме неоплаченных долгов, ничего нет у него за душой? Пословица русская правду и только правду в себе заключает. «Голь голью, а луковка во щи есть». Это так! По весне зайдёте на любой огород обязательно найдёте там «луковку во щи». Снег до конца не сошёл, а из земли там и сям торчат луковые листья-стрелы, и луковки уже завязались. Ну, не ступка в семи юбках, но во щи бедняку, не работающему из принципа зрелому мужчине есть, что бросить. Но где взять денег на капусту и мясо? А не беда! Мать-пенсионерка прокормит…
Соседняя с луковой – грядка столовой свеклы. Уже округлились перваки – бойкие, опередившие всех корнеплоды. Но я на них не позарился. Свёкла, на мой взгляд, не годится в окрошку. У варёной свеклы сладковато-приторный привкус, а крошево из сырых корнеплодов может привести к расстройству некрепких желудков. Сыроежество – дело скользкое.
В Севастополе летом 1965 года со мною по причине сыроежества такое случилось, что едва концы не отдал. Мой приятель, директор севастопольской художественной школы Евгений Андреевич Кольченко, у которого я с женой Евгенией Серафимовной гостил, благодаря своему красноречию, совратил было нас на путь сыроедения. Чтобы мы убедились в высоком достоинстве исходных продуктов, он повёл своих гостей на центральный рынок города, где была куплена свежайшая баранина, отборная говядина и великолепная свинина. На домашней кухне Евгений Андреевич, наш сверстник, бородатый, сухощавый, постоянно улыбающийся в пышные бороду и усы, добродушный оптимист долго, тщательно уснащал фарш солью, перцем, толчёнными в ступе грецкими орехами и тонкими специями. Сели за стол. Выпили всласть по стопке холодной водки с украинским акцентом, горилки то есть. Стали вкушать наперченный, хорошо посоленный, нашпигованный добротными снадобьями фарш-коктейль. Не долго музыка играла! Проглотив три ложки сыроедского месива, я почувствовал острую боль в желудке. Стала подниматься температура. Только вовремя принятые тошнотворные средства помогли очистить желудок и к вечеру прийти в более-менее нормальное состояние. А Кольченке хоть бы что! Сидит на кухне в тельняшке с раскуренной трубкой во рту, виновато улыбается, изредка цокает плотоядным ртом.
Когда из Севастополя он перебрался в подмосковные Мытищи, где опять же директорствовал в детской художественной школе, мы стали встречаться чаще – расстояния сократились. Я к нему наведывался и в дом, и в мытищинский музей, процветанию которого он активно способствовал и как подводный археолог, в Херсонесе и Ласпи, извлекший со дна морского десятки античных изваяний разной степени сохранности, друзы, фрагменты беломраморных капителей, и как острого плана современный художник, и как мэтр экспозиционного искусства. В детской художественной школе Кольченко – кумир одарённых ребятишек и это бросалось в глаза. Все техники монументального искусства под его талантливым руководством осваивались учащейся молодёжью не в схоластических разговорах и пустопорожних мечтаниях, а рукотворно. В охваченной вдохновением школе: в помещениях классных и на просторе рекреаций, во всех углах здания и даже на дворе варили, резали металлические листы, осваивали древнюю как мир технику энкаустики, лепили в глине и тут же формовали в гипсе скульптурные композиции, писали отчаянно яркими, убойными (наповал разящими) красками на огромных квадратах древесно-стружечных плит яркие, радостные картины. Евгений Андреевич с трубкой в зубах расхаживал по всему простору занятой искусством художественной школы, при необходимости делал ученикам уточняющие или направляющие подсказки.
В 1980 году отмечалось стодвадцатилетие Антона Павловича Чехова. Будучи заместителем директора мелиховского музея-заповедника, среди прочего я должен был заказать, проследить за ходом исполнения заказа и провести торжественное открытие мемориальной доски на фасаде помнящего Чехова здания станции Лопасня. Почётный заказ с охотой взялся исполнять Кольченко.
Горельеф с достоверным, портретным изображением великого писателя (в основу изображения была взята фотокарточка тридцатидвухлетнего Чехова) Евгений Андреевич исполнил в технике выколотки по меди. 29 января 1980 года, в полдень, при большом стечении народа, при звуках государственного гимна, исполняемого духовым оркестром, под аплодисменты собравшихся на торжественный акт открытия бронзового горельефа ниспала белая пелена, и на нас с фасада станционного здания глянул проницательно, оценивающе, как бы явившийся в сей миг из далёкого 1892 года молодой доктор Чехов. Так он представился мелиховским крестьянам в первый день по приезде: «Я доктор, буду вас лечить». Умное, интеллигентное лицо, взгляд в себя и в даль времени, непостижимо огромного. Такой взгляд был характерен для Антона Павловича мелиховского периода. Скалькированным чеховским почерком вычеканено по меди: «Станция Лопасня, Моск. – Курс. Это мой новый адрес».
Более ста лет нет на этом свете Чехова. Нет среди живых Евгения Андреевича Кольченко. Но время Чехова запечатлено в художественном образе, и это прекрасно. Чехов с нами. Мемориальная доска напоминает, что десятки раз он выходил из вагона на станции Лопасня. В ожидании отправления поезда (он всегда приезжал на станцию из Мелихова загодя, заранее, заблаговременно) пил чай в станционном буфете, беседуя о разном с начальником станции Ивановым.
Оставлю на время в покое историю, далёкую и близкую, и вернусь к возлюбленным криушкинским грядкам.
Ух! дошел в добывании ингредиентов для окрошки до редиски. Это третья грядка на нашем малюсеньком огороде. И вспомнилась некая редисочная история. Смех и грех, честное слово.
Купили у Ширшиковых дом не без мытарств и озорных поворотов, о чём поведаю, к случаю, позже. Въехали. Принялись избу преобразовывать на свой лад. На дворе весна. Запоздалая, правда, дождь со снегом. А земля семени ждёт. Во мне крестьянское, земледельческое ретивое взыграло.
– Хотя бы редиску посеять, самую раннюю культуру – бросаю вызов хозяйке, жене Евгении Серафимовне.
– Сей, кто тебе мешает?
Нашёл на дворе лопату и пошёл в сад-огород перекапывать землю под редис. Когда посеял редиску и готов был приняться делать грядку под морковку, вдалеке, возле магазина, который помещался в те годы в деревенской часовне, послышался голос бригадира Бородулина.
– Чего вы встали, медлите? Время к полудню – рассаду погубите. Заезжайте на усадьбу. Дом он купил, а земля усадебная – колхозная.
Ко мне, новосёлу, с тележным скрипом и бабьим гомоном приблизилась экспедиция, как тотчас выяснилось с целью организации под окнами только что приобретённого мною дома Ширшиковых теплицы для доращивания рассады. Представители огородной бригады дышащего на ладан колхоза «Рассвет» сидели на телеге, спустив ноги на стороны. У одной из женщин в руках вожжи, но не она правила – коня под уздцы вёл Бородулин… На телеге располагался инвентарь – лопаты, вёдра, лейки и стояли ящики с рассадой капусты и помидоров, а ещё с десяток свежих досок для устройства парника. Что мне оставалось делать? Штык в землю – и наблюдать, как командует бабами бригадир Бородулин.
– Будем здесь устраивать… На исконной колхозной земле, – он обращался явно ко мне. – Вам она не принадлежит. Дом Ширшиковых отныне ваш – вот и хозяйничайте в дому. Вижу, Аграфены кухонную перегородку уже сняли, по-городскому устраиваетесь… Земля у покойницы хорошая – чернозём. Парники для доращивания рассады будем здесь сооружать.
Коня, только разнуздав, он привязал к столбу электропередачи, полагаясь на его прочность. Скоренько бабы-колхозницы, разметав мою грядку, углубились в чернозём и стали из привезённых досок творить парник. Чтобы земля не осыпалась, крепили с четырёх сторон вырытую траншею привезёнными досками. Набили парник навозом в смеси с землей, положили в заготовленные ямки помидорную рассаду и помчались с ведрами в кундыловский овраг, именуемый Гремучим, к роднику, из которого половина деревни брала воду. Принеся воду, прикопали и полили рассаду. Больше к колхозному парнику никто ни разу не наведался. В результате возникло растительное месиво из переросших помидоров, чертополоха, тысячелистника, лебеды и других не столь знаменитых сорняков. К осени через сельсовет мы выяснили, что купленному дому по закону принадлежит и усадебный участок. Стали хозяйничать на нём. Тогда же, осенью семидесятого года, я посадил среди вишенья антоновку-трёхлетку; сегодня это могучее, обильно плодоносящее, матёрое яблоневое дерево.
В том же семидесятом году или годом позже колхоз «Рассвет» переоформили в совхоз «Рассвет», но расцвета социалистического сельского хозяйства на криушкинской земле так и не произошло – близились иные времена: судя по всему, возвращалась частнособственническая жизнь. Эпоха, когда колхозы исполняли роль локомотивов истории, отошла в прошлое.
Бородулин от пустых, формальных в сущности преобразований, сознавая их тщетность, закручинился и занемог. В летнюю пору он едва ли ни каждый вечер с печальной думой сидел на одинокой скамье, вкопанной им в самой высокой точке горы Дикарихи. Отсюда открывалось всё, как есть, огромное, завораживающее своими просторами Плещеево озеро. Коренное, земледельческое, крестьянское Криушкино в семидесятых таковым перестало быть, стремительно превращаясь в дачное поселение. Он, Бородулин, отдал всю свою жизнь колхозному строительству и, выходит, ничего не построил?
Строгая, не признающая эмоций дама Клио, разумеется, записала на своих скрижалях: колхозы сыграли важнейшую роль в индустриализации СССР, обеспечивали продовольственными ресурсами страну в годы Великой Отечественной войны и в послевоенные годы. Про то, что война обескровила русскую деревню (в армию было призвано поголовно всё мужское население деревни Криушкино – вернулась с войны одна треть мужиков, едва не половина инвалидами), Клио помалкивает, точнее сказать, вынуждена была помалкивать, когда ой как припекало! Вот и сидел, неприкаянный, погружённый в тоскливые думы. бригадир Бородулин на вершине Дикарихи… в ожидании смертного часа, который не заставил долго себя ждать.
Будущего, даже в самых скромных, бескрылых мечтах, для него не существовало. Эта злобная бесперспективность молниеносно свела его в могилу. Скамья на философском пупке Дикарихи вскоре понадобилась диким туристам в холодное время для костра. То, о чём тужил Бородулин, достоверно никому не известно. Однако это были серьёзные раздумья исторического толка.
Моя сегодняшняя забота – всё же, увы, редиска для окрошки. Овощ сей, как ни крути, довольно привередлив. Сеяли редискины семена по науке, по написанному на пакетике: между зернышками расстояние – сантиметр. А что вышло? Одно из десяти семян уродило годное в окрошку произведение огородного искусства. Остальные девять возжелали, с какой-то стати, пойти в цвет.
С редиской в своё время в Лопасне мыкалась родительница Татьяна Ивановна Бычкова, знатная огородница. Она высевала редис бесхитростно – сколько пролетит в бороздку между пальцев зёрен-семян, то и хорошо. И продёргивать загущенные всходы – не было у неё такого заведения. Руки не доходили до вкусного, сочного овоща с длинным хвостом. Она в надлежащие сроки пикировала, производила пересадку, разрежала всходы томатов и капусты, а продёргивать редиску считала делом не обязательным. Дескать. будут все, кому не лень, лакомясь раннеспелым редисом, брать плоды, что покрупней, покруглей, попригляднее и таким образом освободят жизненное пространство для других растений. Стало быть, корнеплоды, что не пойдут в цвет, дадут нам, в конце концов, достаточно спелую краснобокую красавицу, дабы могли мы всласть похрупать, вонзая зубы в сочный розовый бок редиса, да и в окрошку для тонкости вкуса, для лёгкой горчинки и изысканного аромата, измельчив её, втюрить охота.
До поры, до времени, видя на московских и переславльских рынках красивые, ладные укладки мерного, одного размера, цвета и формы, редиса, недоумевал: как, каким образом обеспечивается выход этой стандартной продукции? А ларчик просто открывался. Технологию эту в яви лицезрел я на образцовом огороде Пантелиных в Мелихове. Меня связывает со старейшиной рода Пантелиных Марией Михайловной давняя дружба; бываю у них дома и на усадьбе всякий раз, как оказываюсь в Мелихове. Секрет пантелинского успешного огородничества в том, что не одна Мария Михайловна, а вся семья старательно, кропотливо, с соблюдением агрономических норм и применением рациональных приёмов выращивает не на продажу, не на казовый, презентационный прилавок, а для себя, для своих надобностей овощи, редис в том числе (ядрёный, мерный), потому что соблюдаются все условия для его идеального произрастания. Семечко от семечка в должном удалении друг от друга и на заданную глубину погружают в землю, разработанную, удобренную, выровненную до гладкости. В пору огородной посевной страды все члены семьи, проживающие в Москве, Нерасстанном, Домодедове, под ружьём у Марии Михайловны. И уж тут нарушения технологии быть не может и всё.
В Криушкине во время посевной обычно на огороде пластаюсь один: вскопал землю, заложил грядки, граблями размельчил пустой чернозём (он без питания какой год уже, и знаете почему – скот на десятки верст вокруг извели, ни колхозов, ни совхозов вокруг Переславля), проделал бороздки, засеял, заровнял, прикрыл землёй семена и, как шутят в моей родной Лопасне, дальше, хоть трава не расти. А она, сорная трава, в дождливую погоду пробивает себе путь наперёд семян из пакетиков и холщовых мешочков. Тогда выступает на огородную арену дочь Елена Юрьевна Николенко, кандидат наук, доцент филфака МГУ, задетая земледельческой страстью в Лопасне, где она в малолетстве воспитывалась бабушкой Татьяной Ивановной. Лена, едва сорняки проклюнулись, начинает их выпалывать, изводит сорняки под корень. Остальные члены семьи, кандидаты, дипломированные специалисты, земли не чуют вообще. Для них что асфальт, что чернозём – одно и то же!
Оно, конечно, здорово быть постоянно внутренне свободным, независимым, не привязанным, ну, скажем, к той же огородной земле. Тебе нравится, ты в ней и копайся, а мы – кто с книжкой, кто с отвёрткой. Не знаешь, что и сказать? Что лучше-то? Как у нас в Криушкине или как у Пантелиных, где царит крутой матриархат Марии Михайловны? Несмотря на то, что ей восемьдесят шесть, она держит семью в узде. (Как показала «Манежка», свобода нас погубит, если дети в семьях будут расти как трава – без надзора, без укороту.)
А что есть семья? По Далю, к примеру.
Семья – совокупность близких родственников, живущих вместе. Пожалуйста. Если позволите, мой комментарий. Не обязательно, разумеется, вместе в двенадцатиметровой однокомнатной квартире впятером жить. Как это сплошь и рядом было полвека тому назад. Ведь что Даль говорит? Послушайте внимательно. Вдумайтесь.
Семейное согласие всего дороже. Семьёй и горох молотить. Семейная каша погуще кипит. Семейно – всей семьёй. В кругу своей семьи жить следует.
На окрошку редиски я на своей грядке всё-таки набрал. Не придётся ли в другой раз ехать за редиской в Переславль на рынок или в матриархат Пантелиных? А что? Всё может статься, коли лада в семье не будет.
…Укроп раньше самосевом завоёвывал себе огородное пространство. Извините за такую нелепость, грубость, можно сказать, с ним приходилось бороться, а вот подкосила, забила вожделенный укроп кавказская кинза. Но, подверстав эту самую южную кинзу вместе с петрушкой в окрошку как неплохие, обогащающие вкусовые данные похлёбки приправы, посмотрим попристальней на укроп, который и петрушке – брат, и отменно самостоятельное огородное растение семейства зонтичных со многими замечательными качествами.
Привлекает гастрономов его сильный, пряный, освежающий в жару запах. Вкусно пахнут его перисторассечённые сизо-дымчатые листья. Когда укроп зацветает, в высшей степени готовности быть желанными и полезными людям пребывают все его содержательные компоненты. В укропе наготове ароматизированный растительный сахар, благоухание этой пушистой травки обеспечивают эфирные масла, к вашим услугам соли железа, калия, кальция, фосфора (надо ли говорить, как они нам необходимы!), играет своими оранжевыми мышцами каротин, а он, как известно, улучшает, плодовитость, а ещё на высочайшем качественном уровне укроп предлагает нам витамин С.
Молодые веточки укропа с желтоватыми цветочками пойдут в окрошку в изрядном количестве. Чем больше укропа, тем лучше. Ароматной, всем полезной будет окрошка! Так что держись, укроп. Ох, не удержится он до осени. Укроп востребован, да ещё как! Стебли, побуревшие зонтики, усыпанные семенами, – важное снадобье, источник духовитости при засолке огурцов. В огуречном рассоле, радикальном средстве для опохмелки, зонтики со стеблями укропа и творят, главным образом, этот чудный эликсир. Разумеется, без бочки с огурцами никакого эликсира не состоялось бы по определению.
Хорошо назвал любимый народом, популярный, кажется даже чересчур, огурец Владимир Иванович Даль. Огородный плод. Вот как! Всем повсюду летом 2010 года было душно, жарко не в меру – только не огурцам. Ночью не меньше четырнадцати градусов по Цельсию, и огурцы целых два месяца плодятся с удивительной стремительностью. Вчера большую корзину собрал, а, глядишь, сегодня подросло огородных плодов столько, что и в бельевой корзине не унесёшь. Любит, ласкает народ добрым метким словом это огородное чудо: огурчик, огурчище, огурчишка, огуречище. Чем не молодец, если нос с огурец. Белогубы огурцы, молодцы белопупы. Последние четыре слова – скороговорка. Попробуйте справиться, коли вы во хмелю!
Ожидалась по случаю приезда знатных гостей баня. Первыми на свежий пар ринулись женщины. Мужчины в ожидании своего часа выпивали, закусывая криушкинскими малосольными огурчиками.
– Известное дело, где огурцы, там и пьяницы, – ворчала тёща Александра Васильевна, ставя на стол большую чашу, до краёв наполненную аккуратненькими, крепенькими, пахучими малосольными огурчиками. Компания засела в тесной, исключительно уютной, срубленной в своё время Федором Ширшиковым в полбревна кладовой, обживаемой московской интеллигенцией на свой лад. Бывшая кладовая, на местном плотницком речении клеть, стала гостевой комнатой. В тёмной кладовке прорубили окно, и она обратилась в светлицу. Да и собраться в вечерний час в ней куда как хорошо. В тот раз в клети, если прислушиваться со стороны, беспрестанно гудели, как шмели, басовитые, перемежаемые теноровыми вскриками мужичьи голоса. Академики-физики, художники, музыканты и аз, грешный, – литератор – травили байки, анекдоты, гремели гранёными стопками и стаканами, хрупали крепкими, ароматными под воздействием пахучих смородиновых и богатых дубильными веществами дубовых листьев огурцами. Стоял плотный говор, в который то и дело врезались гулкие, отдалённые удары, доходящие до нас через две стены, бани и клети. Это дамы в парной с оттяжкой лупили друг дружку берёзовыми вениками, не минуя, надо полагать, и нежных частей тел, тех самых дамских прелестей, за которые в доме Антона Павловича Чехова в обязательном порядке поднимали второй тост. Спросите: почему не первый? Первый в русских застольях пьют за родителей.
Мерный ход благостного застолья прерван был раздавшимся снаружи, вблизи окна нашей светёлки, отчаянными воплями:
– О-о-о! Моя жопа! О-о-о-о-о! – крик, удаляясь, погас за дверью бани.
Что случилось? Вопила, неистово кричала женщина. Отчего?
Вскоре выяснилось: доктор философии Калифорнийского университета Мэрилэнд (её американскую фамилию запамятовал), всласть похлестав себя ароматным, ласковым веником, вылив на себя ведро холодной воды, выбежала на лужок освежиться, подышать вечерним деревенским воздухом. Не найдя удобным тут же присесть, чтобы пожурчать, метнулась за угол двора и, что называется, не разбирая дороги, врезалась в заросли крапивы, которая обычно буйно произрастает вдоль заборов, у стен хозяйственных построек.
Пребывание Мэри в течение недели в компьютерном лагере, открытом ещё в прошлом году Евгением Павловичем Велиховым на Кухмаре, не прошло для неё даром. Она прилежно изучала в подобающей среде русский язык и успела усвоить несколько, бывших в ходу популярных слов и выражений, в их числе было обиходное в народной речи слово «жопа». Отдав должное незаурядным лингвистическим способностям Мэри, мужская компания, что называется, выпила «по тринадцатой» за её здоровье, которое, как известно, только прибывает от соприкосновения со жгучей крапивой. Далее принялись за вокал.
По Дону гуляет,
По Дону гуляет.
По Дону гуляет
Казак молодой.
О чём, дева, плачешь?
На этих словах раздался гомерический хохот, и в горницу, без стука, вошла Александра Васильевна.
– Академики-алкоголики! Ночь-переночь, а они пьют вино, горланят песни. Ребёнок в избе не спит, потому что всё слышно. Девочка-малышка – десять месяцев от роду ей всего.
Как стремительно летит время! В избе прислушивалась к доносящимся из горницы голосам моя внучка Галя. Близость академической среды, несомненно, отразилась на её биографии. Галя окончив журфак МГУ (в дедушку было пошла), без задержки освоила учебную программу филологического факультета и получила второй диплом (в маму теперь пошла), куда в конце-концов поведёт её научная стезя, поживём – увидим. Она, не медля, вышла замуж, родила дочку Дуню, нянчит сейчас уже полугодовалую очаровательницу.
Момент появления Дуняши в Криушкине в возрасте самом что ни на есть начальном, в разгар жаркого лета, я попытался тогда же запечатлеть, как смог, в прозе.
Итак… Плавный ход писательских размышлений прервал авторитетный, басовитый, основательный (всё это – прямые указания на меццо-сопрано или контральто в будущем) младенческий ор пробудившейся, проголодавшейся моей правнучки Дуни.
Хорошо родиться со своей песней. Дуня, моя Дуничка, Дуня-тонкопряха. Когда впервые взглянул на неё, улыбнулся радостно. Мне явилось не случайно в сияющих глазах малютки неосознанное, инстинктивное ощущение прелести Богом дарованного бытия.
Она наделена несказанной жаждой жизни. Очаровательный, готовый вкушать, едва слышно чмокать, выражать чувство голода или блаженство сытости ротик. Носопырка – кнопочка. Изящные, миниатюрные ушки. Умилительные, легче гагачьего пуха, золотисто-блондинистые волосы, красиво обрамляющие её далеко не бессмысленное лицо. А руки! Они всегда на свободе. Теперь не принято пеленать младенцев, чтобы не лишать их возможности стремительно развиваться. И милые Дунины царапки вовсю осваивают близлежащие окружности, плоскости, доступное им пространство. Жажда движения сулит незаурядный темперамент в будущем.
Юные родители, Илья и Галя, давным-давно знали, что родится девочка (наука не дремлет) и что назовут они её Дуней. А я, когда узнал об этом, тотчас услышал в себе:
Пряла наша Дуня
Ни тонко, ни толсто,
Дуня, наша Дуничка,
Дуня-тонкопряха.
Когда доверили взять на руки Дуню, не удержался, спел ей этот куплет и видел, песня пришлась ей по сердцу – на губах девочки играла лёгкая, как тающее в лучах утреннего солнца облачко, улыбка. Мелодия, верилось мне, коснулась лаской её ангельской души.
…Раскрасневшиеся, весёлые банные жёны зашли в светёлку, чтобы услышать: «С легким паром!» На руках у Евгении Серафимовны сидела вконец пробуждённая, румяная со сна десятимесячная Галя. Таково стремительное течение нашей жизни.
Академики-физики Евгений Павлович Велихов и Николай Николаевич Пономарёв-Степной спели ещё одну протяжную народную песню и отправились париться. Гости уезжали из Криушкина на рассвете. Всходило солнце. Пели, щебетали, свистели ликующе птицы. Все разом.
…Самая видная грядка криушкинского огорода – салатная. Пышные, нежные, формой словно купы деревьев или кустарников. Целых три сорта салата на одной грядке! Вариации на тему рококо! У грядки с салатом невольно вспомнилась, как живая предстала Евгения Серафимовна. Завтра. 17 июля, день памяти. Она умерла три года назад. Женя, можно сказать, жила красотой. Искусство – её кислород, а совершенные формы – особая слабость. Она обожала огородный, в утренней росе, салат. Пышный, с большими закрученными в витиеватые спирали листьями салат, напоминал ей архитектурный стиль рококо, отличающийся изысканностью форм, причудливой орнаментикой. Ламбрекены на окнах усадебного дома Чеховых в Мелихове после проведённой в 1995 году реставрации она конструировала, памятуя о любви Чехова ко всему французскому и о своей увлечённости приёмами изысканного стиля рококо. На отдыхе вместе с семьёй академика-физика Николая Николаевича Пономарёва-Степнова на Чёрном море в Агудзерах Женя при всяком удобном случае заводила разговоры об искусстве. Тем было предостаточно. Майя, супруга знаменитого физика, была заводилой экстремальных, левого уклона, по существу и духу модернистских, выставок живописи в Курчатовском институте, в академическом просторечье Курчатнике, и стоило коснуться этого предмета, как разгоралась дискуссия, поскольку Женя – убеждённая сторонница реалистического направления в изобразительном искусстве. Каждая Майкина выставка – сенсация. С модернизмом бодались официальные власти брежневской эпохи. Шум на всю Москву: сбегались на устраиваемые Майей Александровной вернисажи тоскующие по свободе западники, диссиденты, любители острых ощущений. В клубе физиков к тому же демонстрировались не пропущенные в прокат зарубежные фильмы, регулярно проходили встречи с модными поэтами и «прозвучавшими», известными от Москвы до самых до окраин, артистами театра и кино.
Как-то Женя по семейным обстоятельствам покинула абхазские Агудзеры раньше всех. Разбирая её архив накануне 17 июля, я принялся читать толстую тетрадь в клеточку, в коленкоровом переплёте. Аккуратный, округлый женский почерк. Чистовик. Десять тетрадных страниц. Не отправленное по какой-то причине письмо Н. Н. Пономарёву-Степному в Агудзеры – она обещала ему сообщать о столичных новостях мира искусства.
«Здравствуйте, Николай Николаевич!
Звонка Вашего, сэр, я право не ждала. Что ж, приятная неожиданность – вдвойне приятна.
Вчера, возвращаясь из деревни, мерно покачиваясь в машине, любуясь околдованным зимою лесом, его кружевной прозрачностью, захотелось написать письмо, и оно мысленно было составлено и отправлено, а вот сегодня что-то не получается так складно, как хотелось бы.
И всё же продолжу.
Москва осенняя всегда бывает наполнена встречами с приятелями, встречами с примечательными явлениями искусства (имеются в виду художественные выставки), премьерами в театрах. Осенью семьдесят пятого года их было много – таких дней. Это и интересный разговор с Михаилом Александровичем Ульяновым, который вернулся из Греции, из гастрольной поездки, и по возвращении предстал «великим грецким писателем»: сыграл в лицах несколько забавных историй, случившихся с вахтанговцами во время этой поездки. Вот одна из них.
«Богатые греки ради особого шика и куража в ресторане при нас били посуду и делали это с таким смаком, что заразили вахтанговских актрис, которые решили не отставать, благо были приглашены местным богачом, и с русским темпераментом били тарелки и фужеры, выставив благодетеля на десять тысяч долларов. Хохотали, вспоминая сей кураж, целую неделю».
При посредничестве М. А. просмотрели семейно весь репертуар Театра имени Вахтангова. (Необходим комментарий к этой Жениной фразе, чтобы понятно было всем и каждому: с какой это стати Михаил Александрович этак посредничал. Причина была веская – мы стали дружить, как говорится, семьями на почве замечательно складно сложившихся производственных отношений. Я был редактором его первой книги и название ей придумал – «Моя профессия». Работа автора и редактора проходила на дому – один день у нас на юго-западе, следующий – у автора на Бронной. Сроки поджимали. Успели. Выходу книги сопутствовал громкий успех. Но вернусь к письму Евгении Серафимовны.)
Совсем недавно видели в Малом театре «Горе от ума» с Виталием Соломиным в заглавной роли. Спектакль остросовременный, умный, прекрасно поставленный и отменно сыгранный корифеями русской сцены. Царёв в роли Фамусова великолепен. Приглашение на спектакль последовало от Михаила Ивановича и, по всей видимости, связано с выходом в свет его книги «Неповторимые мгновенья», название это предложил Царёву Юрий Александрович. В последнее время наша библиотека пополнилась многими замечательными книгами – среди них двухтомник Шукшина и мемуары Ульянова и Царёва с дарственными надписями редактору этих книг Ю. А. Бычкову.
Чтобы не прерывать потока хвастовства, хочу поведать о трёх спектаклях (необычных), которые видели в Театре на Таганке и в молодёжном театре-студии «Гайдар» в Текстильщиках. Первый – «Деревянные кони» по Фёдору Абрамову – писателю очень русскому по духу и художественному воспроизведению жизни послевоенной деревни.
В «Театре на Таганке» спектакль получился душевным, где-то даже яростным, насыщенным деревенским юмором, контрастами мещанства и подлинной российской чистоты. Некоторые сцены «хватали» не только за пятки, но и пронзали душу (особенно тех, кто расположен к душевности) своей обнажённостью, своей жизненной откровенностью.
Другой спектакль – «Товарищ, верь!» – на тему пушкинских стихов уж очень балаганный: в нём много «любимовщины» и трюкачества.
«Пять Пушкиных», от рыжего, крашеного Золотухина до московского интернационалиста, жалкого, субтильного, скверно загримированного под Пушкина, раздражали, и только.
Хотелось другого. Хотелось наслушаться, напитаться музыкой пушкинского стиха, наконец, очиститься от всего бытового, которого у нас в Москве хватает, как и во всякой там провинции. Получилось обратное. Грохот, пальба из пистолетов, декламирование стихов на раскачивающихся трапециях – всё вместе привело к натужному развлекательству, головной боли у тех, кого заманили на это представление.
«Блоха» Лескова в студии «Гайдар» – тоже не из числа обычных постановок. Музыкально-джазовая, с очень условной декорацией, с теми же качелями и удивительными по своей необычности костюмами из мешковины, с куклами-символами, изготовленными из старых предметов быта (кастрюли, вёдра, тазы, чугуны), отмеченными изощрённой выдумкой и вкусом, и сами молодые актёры студии играли «Блоху» с такой самоотдачей, так талантливо, что дух захватывало.
А вот «Жизель» в Большом с Надеждой Павловой поначалу прямо-таки разочаровала. Хотелось увидеть парящую над сценой прима-балерину. Но где лёгкость, полётность движений, возвышенность танца? Второй акт – и на сцене совсем другая балерина. Насторожённость, неудовлетворённость улетучились. Глаз от сцены оторвать невозможно. Не танец, а парение феи, с грацией лебедя, с лёгкостью бабочки. Под стать ей партнёр – Вячеслав Гордеев…
Если я возьмусь рассказывать о художниках, с которыми довелось встречаться этой осенью, и о выставках, у меня кончится бумага, да и конверта большого формата под рукой нет. Коли моё письмо, дорогой Николай Николаевич, покажется интересным и не отнимет у тебя государственное драгоценное время, то, может быть, последует продолжение».
…Кичащийся роскошными формами кресс-салат соседствовал с картошкой, моей по жизни любимицей. Чего греха таить (так всегда выражалась мама Татьяна Ивановна, и бабушка так говорила, стало быть, издавна повелось – не очень-то благозвучно «грех таить», куда певучей «греха таить»; поди с этим поспорь) картошка в России не второй, а первый хлеб. В общем, это та еда, без которой сыт не будешь. Благополучие семьи, сколько себя помню, зиждилось у нас, Бычковых, на полноте закрома с картошкой. Она, как ни один другой продукт, круглый год не сходит со стола. Первое без картофеля не сваришь, и второе в большинстве случаев без картошки – не радует.
В моём, личном, поварском репертуаре жареная картошка – фирменное блюдо. Запамятовал, с каких пор изощряюсь в приготовлении жареной картошки. Быть нашим гостем и не попробовать «Юркиной картошки» – вещь невозможная! Селёдочке закусочной картошка да лучок непременно сопутствуют. И т. п. и т. д. Без картошки, одним словом, дом – сирота. Взять хотя бы и окрошку, как без картошки получить плотность разнородной массы, связанность всех частей сытного хлёбова?
Мамаше-колхознице от момента создания сельхозартели «Красный Октябрь» выделено было двадцать соток земли в личное пользование. В Подмосковье, как правило, весь участок шёл под картошку – весенняя посадка и осенняя уборка урожая крепко врезались в память, ибо несколько десятилетий кряду, из года в год повторялись с изменяющимся по мере роста семьи составом действующих лиц весенние и осенние картофельные кампании. Весёлое, радостное это зрелище – вся семья от мала до велика высыпала на поле сажать в прогретую майским солнцем землю отобранные с осени семенные клубни. А какая радость в теплынь бабьего лета убирать картошку, причём с обязательной ребячьей забавой – костром, в котором печёные, обуглившиеся картофелины имеют необыкновенный вкус. Ну чистый сахар! Неизменно, многие годы, в страду – как правило, это были воскресные дни (Бог труды любит!) – на картофельном поле возвышалась внушительная фигура отца. В действии, в работе он мне более всего памятен именно таким: главой дружной, работящей семьи, исполином, богатырём, для которого вскинуть на плечо полный мешок картошки – сущий пустяк. В рабочей телогрейке, в кирзовых сапогах, увязающих в мягкой, вздыбленной плугом сухой сентябрьской земле, он был для нас, его детей, внуков, правнуков, живым примером ответственного отношения к житейским обязанностям. Лениться в его присутствии никто из представителей младшего поколения не смел, не мог такого себе позволить. Пример и незыблемый авторитет старшего – мощный моральный фактор. Живу в подобном убеждении и на судьбу не жалуюсь. Ферулы – в первом значении этого строгого слова, то бишь линейки, которой бил нерадивых, провинившихся учеников школьный учитель в царское время, как и второго значения ферулы – строгое обращение, бдительный надзор, – и в помине не было, но оттенок легендарной ферульной суровости присутствовал на лице отца, когда он на румяной зорьке корил домашних за нерасторопность при сборах на покос. Именно это слово витало в воздухе, в сознании недостаточно расторопно собирающихся в столь ранний час «на сенокос» или пуще того «на заготовку сена для коровы-кормилицы».
В школьные годы, как отец сам признавался, он был озорником с признаками богохульства, за что преподаватель Закона Божьего, отец Николай, ставил его в угол на горох и даже применял на деле ферулу. В угол без гороха, коли заслужил, папашка ставил и меня, и других сменщиков. Безусловно, это имело смысл: в углу хорошо думалось о многих вещах, в том числе о смысле наказания. Не могу удержаться от соблазна рассказать о понятии «сменщик», о семантике этого слова и о том, какой смысл вкладывал в слово «сменщик» отец. Академический «Словарь русского языка» даёт следующее толкование: «Сменщик – тот, кто сменяет кого-либо на какой-то работе». Александр Иванович имел в виду, прежде всего, смену поколений и свою, личную, ответственность за качественный уровень этого процесса. Разумеется, это совершалось в масштабе семьи. Семья – ячейка общества: какие сменщики в семье, таков будет и нравственно-интеллектуальный уровень общества. Отец мыслил шире, чем истолковано слово «сменщик» в академическом словаре.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь» для него значило трудом, старанием добыть сей хлеб, а не глупое, пустое ожидание манны небесной. Трудолюбие – наиважнейший признак человеческой красоты. Более полувека Александр Иванович Бычков был лицом, обязанным проводить на предприятиях и в организациях, где работал в должности главного бухгалтера, государственную финансовую политику. Так сложилась моя жизнь, что не доводилось видеть его в образе стража государственных интересов, но тщательность, с какой с его участием и под его руководством наш семейный подряд выбирал из земли все до единого картофельные клубни, говорила о многом. Об аккуратности, в частности. Примечателен почерк Александра Ивановича: красивые, прочные, стройные буквы и цифры стоят, как бойцы в строю, помнящие своё предназначение, функцию.
…Ни картофельным полем, ни опытным участком не назовёшь клочок земли размером десять на десять метров, затеснённый со всех сторон заборами, кустами, дворовыми строениями. Картошку в этом году, предчувствуя жаркое лето, посадил 29 апреля в прогретую, а прежде напоенную талой водой (снег лежал в марте метровой толщины) и щедро политую ранними весенними дождями землю. Влаги, кажется, достаточно, в меру набрала земля-кормилица – наш криушкинский чернозём не липнул к лопате. Идеальные условия посадки картошки сулили ранний, добрый урожай.
С посадочным материалом затеял эксперимент. Впрочем, не велика, честно говоря, новость: шесть из двенадцати грядок-коротышек засадил разрезанными на две, а то и на три части клубнями средней величины, разрезанными так, чтобы глазки разошлись по частям картофелины равномерно. Замахнулся на такое, испробовав на вкус привозную орловскую (чернозёмную) картошку. Её брали на суп и жарево прямо из кузова КАМАЗа, вставшего на прикол вблизи нашего дома на юго-западе.
Крупные, породистые клубни отличной, домашней, сохранности так и просились в родственную, чернозёмную, криушкинскую землю.
Кстати сказать, отчего не задаться вопросом: «Откуда на взгорье над Плещеевым озером взялся чернозём?» Ответ, оказывается, не глубоко зарыт. Тридцать – сорок сантиметров культурного слоя позволяют доискаться ответа. В Криушкине земледелие ведётся, как о том свидетельствуют археологические исследования, издревле. Хлебопашцы угро-финского племени меря трудились здесь ещё полторы тысячи лет тому назад. Славянско-русское население проникает в Залесскую землю в девятом столетии. Сюда по Мсте-Мологе-Волге хлынул поток переселенцев с северо-запада, из районов новгородских земель. Славяне попадали на озеро Клещино (Плещеево) двумя путями: из Ярославского Поволжья через озеро Неро и прямо с Верхней Волги по Нерли Волжской. Оба эти пути как раз сходились в том месте, где находился мерянский посёлок на Александровой горе, где и возникает, видимо, в конце девятого века древнерусский раннегородской центр, получивший в летописях название Клещин; он становится опорным пунктом освоения славянами всего Залесского края.
Земледелие в параллель со скотоводством за полторы тысячи лет и превратили глинозёмы и суглинки в плодородные чернозёмы. Конский да коровий навоз – драгоценное удобрение, в нём все мыслимые элементы питания почвы. Века трудничества земледельцев, язычников и православных, на криушкинском угоре сделали своё дело – обратили глину и суглинок в исключительной ценности плодородную землю.
В мае тепло, дожди – картошка на двадцатый день взошла, сильная, решительная. Божья благодать с небес погнала ботву ввысь, и картофель, никогда раньше такого не бывало, в мае зацвёл. Каждый уик-энд я спешил в Криушкино и тетёшкал радующие сердце картофельные грядки – окучивал, пропалывал, избавлял от объявившихся в первые жаркие дни колорадских жуков огрызок криушкинского чернозёма.
Высказался: «Огрызок!» Да, огрызок, но какой ценный! Последние годы картошкой с этого «огрызка» весь дачный период питается семья, приезжающие в гости родные и знакомые.
Пока официально через Троицкий сельсовет за нами не закрепили все тридцать соток усадьбы Ширшиковых, обходились землёй, непосредственно окружавшей дом с подворьем. Здесь и развели первоначально порядочный огород. На этом пространстве в своё время располагался с посевом огородных культур, включая капусту, которую солили и квасили на зиму бочками, рачительный хозяин, наш предшественник, Фёдор Ширшиков. Какой славный, трудолюбивый человек – мастер на все руки, талантливый плотник, выстроивший полдеревни. Хозяин. По сей день чувствуется его присутствие в рубленной руками большого мастера избе, просторном и ладно выстроенном заедино с домом хозяйственном дворе. Вечная память ему творениям рук его, а душе Фёдора Ширшикова в Божьих угодьях пусть будет радостно всегда!
В двадцать девятом его кобылу Зорьку (старший сын, Андрей Фёдорович, рассказывая мне историю семьи, упомянул кличку лошади) свели на колхозную конюшню. Подарок судьбы то, что Фёдор, пока лошадь была при нём, успел построить дом с двором для всех хозяйственных надобностей. Отменного качества крестьянская постройка! На причелине Фёдор Иванович выжег раскалённым кованым гвоздём: «1928 год». Изба и по северному обычаю под единой крышей с ней столь же добротно выстроенный двор со стойлами, хлевами и закутами для живности стоит, не покосившись, не шелохнувшись, восемьдесят с лишком лет. Знатная работа высококлассного плотника! В Криушкине произносят «мы плотники», с ударением на последнем слоге. Не ради шика это так делается, а как признак самостоятельности местного говора.
В последние годы, после того, как я под все углы дома подвёл кирпичные фундаментные столбы и прогнал по периметру дома и двора каменную ленточку, зять Владимир Николаевич Николенко, прирождённый инженер, кандидат технических наук, спец по компьютерным технологиям, спроектировал на вычислительной машине новое, просторное, светлое, отвечающее современным санитарно-гигиеническим нормам жилище, привязанное к фундаментам, о которых только что сказал, и к срубу классическому (шесть на шесть) избы. К избе Владимир Николаевич проявил подчёркнутое почтение: сруб, клеть (особое помещение для хранения вещей и продуктов) и сени сохранены в неприкосновенности как памятники русского деревянного зодчества, и притом каждое брёвнышко, каждая половица (округлый брус в полбревна) очищены от пыли и копоти времени и покрыты тонирующей мастикой. Что за строение в итоге сотворилось? Современный двухэтажный коттедж со встроенной в него первозданной конструкцией – избяным срубом.
Ясное дело, пребывать в созданной Фёдором Ширшиковым избе, не подвергнув её переосмыслению, мы не собирались. В первый день хозяйствования разобрали перегородку, выделявшую маленькую кухоньку при печи от остального пространства.
Досок, из коих сооружена была в своё время перегородка, чистых, отменно гладких, сухих, легких, прогонистых хватило на то, чтобы по всему периметру избы, исключая печной угол, устроить подпотолочные выставочные полки, торцы которых для важности я выкрасил киноварью. Яркий красный цвет «поджёг», несколько разогнал серый избяной сумрак, по которому экспозиторы, я и Женя, ударили всей красочной силой многочисленной игрушечной рати. За пятнадцать лет супружеской жизни в путешествиях по родной стране (так тогда выражались с ёрническим привкусом молодые интеллигенты) была собрана неплохая коллекция произведений народных мастеров. Они и стали первым вкладом в преображение жилища Ширшиковых в дом Бычковых. (За последующие десятилетия подрастающие поколения – дети, внуки, племянники и их сверстники – не просто любовались, а жили в обнимку с этим игрушечным царством и перекалечили всё, что им было по силам сломать и расколотить: ноги, головы, хвосты сказочных, диковинных зверей и птиц приходилось склеивать, связывать, сшивать разными способами, но, думаю, что при близком общении с творениями художников-фантазёров эстетическое сознание, вкус, фантазия подрастающего поколения нашей фамилии возрастало, а мои дети и внуки в свою очередь передавали своим детям и внукам ответственную роль играющих с высококлассными образцами народного искусства. (Примером возврата долга, ответом добром на добро я считаю организованную и с блеском проведённую в Государственном музее «Царицыно» выставку «Дети нашего двора», в которой приняли участие известные московские скульпторы, живописцы и закопёрщиком которой стал мой сын Сергей Бычков, выросший в известного мастера скульптуры в числе других плодотворных влияний и благодаря общению с глиняной игрушкой.) Конечно, в домах коллекционеров из числа тех, кто не удосужился обзавестись детьми, игрушки музейного достоинства пребывают в благости, тишине и покое. Однако мы с супругой Евгенией Серафимовной не сожалели, не огорчались до слёз, оттого что дети и внуки практически превратили в глиняные руины подаренные мне в далёкие шестидесятые годы знаменитой каргопольской мастерицей Ульяной Бабкиной двадцать работ. Не сомневаюсь в том, что Сергей Бычков, основательно постиг самобытную пластику Ульяны Бабкиной.
Мой друг, загорский художник Иван Сандырев, побывав в апреле семьдесят пятого года в Криушкине, оставил на память о себе сложносочинённое монументальное произведение «Сусанна и старцы». Библейский сюжет – старцы, подглядывающие за уснувшей под сенью смоковницы юной красавицей Сусанной, – композиционно был решён Сандыревым оригинально, изобретательно. Сусанна контуром с изящной моделировкой форм лица и тела была написана на белёной печи, в один приём, ала прима. Так пишут фрески – композиции по сырой штукатурке. Нечто подобное представлял собой боковой фасад русской печи, накануне выкрашенный белой-пребелой извёсткой. Запёчатлённая лаконично, одной непрерывающейся линией, роскошная, совершенная фигура молодой женщины пленяла, восхищала, очаровывала. Старцы, по воле художника, попали в раму однополотенной входной двери, что возбуждало зрительскую фантазию. Открывающаяся и закрывающаяся то и дело дверь рождала эффект суетливой озабоченности старцев. Они, их изображения в раме двери, снуют туда-сюда в стремлении охватить лукавым подглядыванием всю фигуру прелестницы, полюбоваться ею в разных ракурсах.
Сусанну и старцев Иван Тарасович писал в солнечный апрельский день. Мы с Евгенией, пока он работал, выставили зимние рамы, и я распахнул створки смотрящего в сад окна. Подобно тому, как густой, радостной толпой, теснясь, подпихивая друг друга, вваливаются в дом долгожданные, приехавшие издалека, желанные гости, так в избу из сада хлынул вольный, напористый воздух, согретый весенним солнышком, настоянный на ароматах начавших раскрываться духовитых листьев смородины, черёмухи, вымахавшей из земли пряной крапивы, источающей травяной дух сныти, изливающих снеговую свежесть первоцветов, толпящихся в середине апреля на крохотных полянках прореженного вишенья и старых яблонь. Крепко запомнился мне Ваня Сандырев, сидящий в избе у отрытого окна, вдумчивый и просветлённый.
В мастерской Сандырева довелось мне познакомиться с лидером и одним из основателей школы владимирских живописцев Кимом Бритовым. Открытый, звучный, сильный в тональном отношении цвет. Краски не смешиваются, а кладутся рельефными мазками – так достигается особая пластическая выразительность. Так, подобно нотам в музыке, строятся цветовые созвучия. На холсте или картоне зритель, разглядывая работу живописца, видит, что сохраняется форма мазка, которую придаёт ему кисть или мастихин. Мощный, рельефный красочный слой обеспечивает цветовую интенсивность, эмоциональную напряжённость картине. Ким Николаевич так же картинно, запоминающе рассказывает о себе.
– Я коренной житель владимирской земли, – с гордостью произносил он. – Детство моё прошло в Коврове. Пейзаж как основное направление в творчестве появился не случайно. В детстве проводил целые дни в пойме, где кристально чистая и глубоководная в то время река Уводь вливала свои воды в Клязьму. Ночные рыбалки, дубовая роща, на берегу реки, большой остров напротив текстильной фабрики, полный щебета птиц, – тогда я испытал удивительное чувство слияния с природой.
