Брошенька

– А ты чего в моей комнате копаешься?

– В твоей, в твоей… нашелся тут владелец! я тебе сейчас, – Кузьмич плюхнулся на пол и тут же метнул карандаш в сторону Павлова. – Говори, зачем чертовщину притащил?

– Да что ты городишь, чертовщина-чертовщина!

Кузьмич зарычал и швырнул карандаш в лоб Павлову, тот прыгнул в сторону домового, но не поймал, только грохнулся на пол.

– Ты тоже контуженный что ли? Футляр, идиот! Брошь в нем лежит!

Павлов скорчил непонимающую гримасу. Кузьмич буркнул и бросил карандаш. Затем еще один, но Павлов уклонился и снова прыгнул в сторону мелкого пакостника, а тот, будто перед самым носом, испарился. Павлов стонал от боли, чертыхался на себя, что за мелким бесом гонялся, а тот, не боясь, подошел поближе, блеснул улыбкой и тяжеленным башмачком пнул в локоть. Гаденыш попал в нерв. Павлов выставил перед собой другую руку, чтобы Давид взял паузу, дал задать вопрос:

– Как же башмаков твоих не слышно, собака?

– Я тебе покажу сейчас собаку! Магия это и вот это, – он еще раз пнул в нерв Павлова.

– Чтоб тебя, да хватит! Объясни толком: о какой чертовщине ты весь вечер талдычишь?

Домовой призадумался, взгляд-гильотина замер в считанных сантиметрах от головы Павлова.

– С тебя пять карандашей, – кивнул на дверь Кузьмич.

– Откуда пять? Ты ж кинул четыре? – Павлов поймал недоумевающий взгляд Кузьмича и, тяжело выдохнув, смиренно кивнул.

– Ты голубь, что ли, башкой кивать? Теперь семь!

Дверь открыл Костомаров и заспанным голосом просипел:

– Ты почему людям спать мешаешь?

– Обязанности выполняю, дом хозяйский защищаю! – дразнился Кузьмич.

– От Павлова что ль?

– Да с ним и Барсик справится, он такой же дурачок, об пол бряк-бряк, – Кузьмич хрюкнул, однако, услышав, как заводился Костомаров, продолжил серьезно: – Я же сколько раз тебе говорил? А ты не помнишь уже! От чертовщины! Ч-е-р-т-о-в-щ-и-н-ы!

– От того, что ты повторяешь слово «чертовщина», понятнее не становится!

Домовой в своем бесстрашии рос на глазах, а Костомаров и без того казался большим, что в дверной проем не помещался, уже затылком шкрябал потолок. Не хотелось Павлову меж ними оказаться, когда сцепятся, он медленно пополз в сторону кровати.

– Слышите? – указал пальцем на коридор Кузьмич.

Звучал незатейливый японский напев. Костомаров выругался, схватился за саблю Павлова и выскочил за дверь. На полпути он остановился и бросил взгляд на Павлова, словно тот знал ответ на вопрос: почему из-под двери повеяло морским бризом? Павлов обернулся на Кузьмича, но тот лишь пожал плечами и влюбленно прошептал: «Чертовщина».

– Приготовьтесь, – скомандовал Костомаров и ногою вышиб дверь.

На кровати, ни шевелясь и ни моргая, стояла на коленях очарованная Настасья, она плакала от красоты русалки, сидевшей на комоде и покачивающей хвостом в такт мелодии. Глаза русалки были закрыты, словно ничего кругом не существовало. Кожа светилась белым, будто луна поцеловала любимицу. Блестящие камешки в волосах влекли мужчин, как музейные экспонаты. Губы манили, а ключицы выглядели хрупкими, точно скульпторы лепили их веками, как и крохотные плечики, которые бы уместились в ладони Кузьмича. Костомаров взглянул на мутный изумруд промеж грудей, не выдержал и восхищенно произнес: «Чертовщина». Русалка испугалась, замолкла, и в мгновенье ока мутный изумруд загорелся ярко-зеленым пламенем и вдруг резко почернел. Почернела и русалка, истошно закричала, и от силы ее крика троица – вылетела в коридор.

– Настасья! – прогромыхал Костомаров так, что набежали слуги.

Кто вооружился ложкой, кто поварешкой, но как ни старались преодолеть порог их сдувало ветром. Песнь русалки звучала все яростнее, от силы ее голоса люстра побрякивала хрусталем. С каждым неудачным штурмом оконные стекла дрожали, словно предупреждая – когда побьются, настанет очередь людей. Костомаров предпринял несколько попыток докричаться до сестры, а затем, поморщившись от фамилии, которую верещали всем имением, утвердительно кивнул, схватил за шею Павлова и прокричал ему на ухо:

– Я за Мартыновым, держи саблю и никого к двери не подпускай!

Павлов схватился покрепче за родную сабельку, несколько раз рассек воздух, заглянул в глаза Костомарова и кивнул так, словно умрет, но выполнит приказ.

Костомаров перелетел два пролёта, перешагнул через коридор, схватил первое попавшееся пальто – пусть и оказалось мало, – взялся за керосинку, подумал, на кой ляд она ему сдалась, ещё и не заправленная. Убегая, он радовался, что сапоги свои надел, а не два одинаковых. Бежал остервенело, сердце барабанило, и было отрадно, что вспомнился этот ритм, когда нет ничего, только ветер щекочет уши, и много движений ногами да руками. Руками да ногами. Повторяющихся. Снова, снова, снова, снова, снова. Он проживал новую жизнь, которую не осознавал, но тело помнило, как её любило, а потому помогало: ни скрипело и ни ломило. В два прыжка – через забор и до двери – он оказался у имения и закричал, точно явился из преисподней за душой.

– Откройте дверь и приведите мне Мартынова!

Дверь открылась нескоро. Старый слуга Прокоп Семеныч поднес керосинку к лицу Костомарова, разочарованно выдохнул и крикнул:

– Хозяяяяин, а Костомаров-то жив!

Прокоп недовольно почмокал губами и кивком пригласил внутрь. Костомаров задел старика плечом, они друг другу криво улыбнулись и разошлись. Прокоп почапал по длинному коридору, а Костомаров по памяти уселся на лавчонке, сокрытой темнотой, и уставился на портреты, освещаемые тусклой люстрой.

Самый старый из Мартыновых – тот ещё сухарь, но каков характер! Какая услужливость, и куда она привела? Суровость испытаний навсегда поселилась в его взгляде, и даже через сотни лет будет казаться, что он недоволен смотрящей на него букашкой. Костомаров перевел взгляд. Сын старшего похож на человека благородного лицом, да только нос подвёл – смешной такой картошкой. С таким в кабинетах не посидишь, там любят поострее. А ему этого и не требовалось: купил это имение и завещал сыну достигнуть большего. Расшириться – но не чтоб в кресле не умещаться, а для молвы в близлежащих землях. Тот услышал завет отцовский и, как имение-наследство к нему отошло, отстроил храм, соорудил деревню. Мартынов старший пользуется безграничным уважением, чего не скажешь о младшем. Говаривали, что с чертями якшается, – но это ещё ладно, благо было где замаливать, а вот с Полиной Александровной из Петербурга – ничем не замолить. Вечно приезжала недовольная: то снести, то отстроить, то перестроить – тю! – будто эти земли уже принадлежали ей. И годами тянулась эта история: то Мартынову нужно повзрослеть, чтобы устроили брак, то учёбу закончить, то переехать…

– Черт! И вправду Костомаров! Прокоп, возьми те десять рублей и на глаза мне не попадайся!

– Уже взял! – донесся голос из сердца имения.

– Мартынов, брось эти шутки свои, Настасья в опасности!

– Ну конечно, если ты и к ней посреди ночи заявился с таким ором…

– Да послушай ты! У тебя есть кто в институте знает японский?

– Предположим, я знаю, – Мартынов не спеша начал спускаться по лестнице.

– Если шутишь, то…

– А чего мне шутить? Как бы я тогда письма императору писал?

Несколько мгновений Костомаров изучал насмешку Мартынова, а затем подскочил к нему и вцепился в горло, но опомнился, ослабил хват и залаял:

– Скотина! Зачем русским студентам поздравлять японского императора с победами? Да ты знаешь сколько людей…

Мартынов перебил:

– Да ладно тебе, а кто не поздравлял? – он осторожно снял руки Костомарова с шеи. – Давай говори, в какой опасности Настасья?

Костомаров поглядел по сторонам, представил, как это прозвучит, и быстро, чтоб Мартынов не понял, произнес:

– Ее очаровало пением русалки!

– Прокоп? Прокоп? Старый, кому говорят!

– А?

– Верни пятак, я же говорил, он умом повредится!

– Уже вернул!

– Да черт тебя дери, говорю русалка там, мать твою, на японском поет! Пойдем скорее!

– Не пойду.

– Мартынов!!!

– А что тебя папенька с маменькой учили «твою мать» вместо «пожалуйста» говаривать?

Костомаров шептал то ли молитвы, то ли слова на забытых языках, а когда прекратил, протянул долгое, похожее на блеяние козы: «Пожалуйста».

– Валерий Павлович, подать лошадеееей! – заорал Мартынов, и Костомаров на секунду задумался, каким бы из него вышел командир?

– А лошадей-то зачем? – кричал вдогонку Костомаров.

– На них ускакать можно, если русалка твоя разозлится!

Мартынов оседлал любимицу и помчался к воротам, а потом вернулся, чтобы позлорадствовать над Костомаровым, который не мог оседлать коня.

– Ну и приложили тебя, – разочарованно произнес он, вспомнив, как Костомаров учил его ездить рысцой.

– Да черт бы этих коней побрал!

– Чего потешаешься, Валерий Павлович? Помоги человеку…

Добравшись до ворот, Костомаров спросил:

– А ты точно знаешь японский или это шуточки твои? Дело-то серьёзное!

Мартынов не ответил, а засмеялся, как казак, идущий в атаку. Была в нем лихость, которая нравилась Костомарову, точно на себя молодого поглядывал такого же острого на язык, не слушающего никого, кроме папеньки да царя-батюшки.

– Смотри! – Мартынов указал на окно Настасьи, где рождалось второе солнце.

– Точно, – обиженно махнул на себя Костомаров. – Она светится, когда поет!

– Русалка, говоришь? А не притащил ли ты черта в табакерке?

– Да нет, ну, красивая брошь, я для сестры привез…

– За батюшкой лучше бы послал, чем за мною, я чем тебе помогу против чертовщины-то?

Костомаров улыбнулся такой улыбкой, что Мартынов тут же распознал слова, которые не были сказаны, но, если подует ветер, тут же слетят с уст. Что с бесом его видели, что чёрные книги читает, что кинжал носит – тот самый, что дымится, – и, увидав который, шайка Сеньки Головарева больше не возвращалась в эти леса.

– Это ты помнишь, да? – усмехнулся Мартынов, а затем ударил каблуками, и лошадка поскакала, однако встала в метрах десяти от имения и ни в какую идти не хотела, боясь, что ветром сдует.

Костомаров выругался, когда увидел разбитые окна и поломанную мебель. Всюду валялась одежда, ложки, вилки, будто в имение забрались воры, но не найдя подходящей добычи и от обиды поломали и побросали все ненужное. Мартынов заглянул в глаза Костомарова и осторожно кивнул на коридор, откуда страшно завывал ветер. Едва они поднялись на порог, их чуть не сдуло обратно. Через несколько шагов Мартынову в голову прилетел сапог, а Костомаров, последний миг прильнув к стене, уклонился от подсвечника.

– Давай по стенке! – крикнул Костомаров.

На втором лестничном пролете за стены и за периллы держались мужики, они кивали Костомарову и недоверчиво глядели на Мартынова.

– Просил же, не надо туда соваться! – злился Костомаров.

– Да никто не совался! – кричал старик повар. – Она совсем сдурела! И Павлов твой сдурел! Чуть не зарубил, когда мы забежать туда пытались…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.