Траектории СПИДа. Книга первая. Настенька

После этого он дважды приезжал опять в командировку и как всегда они встречались, ходили в театр оперетты, который Настенька очень любила, и в театр Советской Армии на пьесу с участием Касаткиной, любимой актрисой Володи. Настенька всерьёз задумалась о том, чтобы выйти за муж за своего старого и несомненно надёжного друга, тем более, что в связи с таким глубоким вхождением его в судьбу Настеньки Володя уже не смущаясь говорил ей о своей любви и почти не сомневался в предстоящем её согласии на женитьбу. Но препятствием на самом деле была учёба в разных городах.

– Остынь, остынь, – хохоча, говорила Настенька, когда Володя раз-горячённо пытался её обнять, уговаривая поскорее выходить за него, плюнув на все расстояния и преграды. – Прежде чем плевать, дай мне хоть третий курс закончить. Я сейчас тоже наукой занимаюсь, над курсовой работаю. И тема, между прочим, перспективная.

Так они и расставались, довольствуясь прощальными поцелуями в щёчку. И Настенька, сокрушаясь про себя, думала, что это скорее всего тоже пока не настоящая любовь. Полюби она кого сильно, так бросила бы всё без оглядки и полетела бы в ту же Ялту за любимым человеком. Да и он бы наверное сделал так, если б очень был влюблён. Но нравиться, конечно, Володя нравился. С этим она не спорила и, рассуждая философски, считала, что мужем он должен быть неплохим и даже выгодным в перспективе. А там, глядишь, и крепкая любовь придёт. Говорят же: стерпится – слюбится.

Январские экзамены зимней сессии сдала Настенька на отлично, короткие каникулы провела в Москве в походах по театрам и в библиотеке, занявшись вплотную написанием курсовой, составляя окончательный вариант из разрозненных кусков, написанных ранее. Встречаясь дома с родителями и бабушкой с дедушкой, сидя за большим обеденным столом, она активно ругала перестройку и вышедший в ноябре прошлого года закон об индивидуальной трудовой деятельности, в результате чего, как она считала, становится законной запрещённая прежде спекуляция, а, так называемые, индивидуалы воруют повсюду материалы и полуфабрикаты, делая, таким образом, свои изделия максимально прибыльными для себя и превращаясь в убыток государству.

Обрушивалась Настенька с резкой непримиримой критикой и на недавно вышедшее постановление о создании в стране совместных с капиталистическими странами предприятий. Она считала, что начинается прямое разграбление государства, так как капиталисты никогда не делают ничего себе в убыток и потому в совместном предприятии обязательно львиную долю прибыли заберут себе, превращая тем самым наших людей и наши природные ресурсы в новый для себя источник доходов.

Старшие с чем-то соглашались, с чем-то спорили, пытаясь удержать горячившегося ребёнка от не до конца продуманных оценок, но в то же время радовались, что период душевного упадка у Настеньки прошёл и на глазах её не появляются больше слёзы.

В это время Настенька и встретилась неожиданно в Елисеевском гастрономе на улице Горького с Юрой, который назвался при знакомстве Юрий Палычем, и которого она окрестила про себя будущим академиком. Она стояла в мгновенно образовавшейся длинной очереди за только что привезенными и выброшенными на прилавок сосисками, когда следом за нею, сказав автоматически "Вы крайняя? Я за вами.", стал высокий парень и Настенька по большим почти квадратным роговым очкам и устремлённому куда-то в глубь себя взгляду сразу вспомнила рождественскую ночь накануне восемьдесят шестого года, который старалась не возобновлять в памяти.

Хотя сам Юра не вызывал у неё никаких отрицательных эмоций и потому она спокойно и даже с долей иронии, памятуя как он сам себя представил, поздоровалась:

– Здравствуйте, Юрий Палыч, то есть Юра, если не ошибаюсь.

– Здравствуйте, – сказал, с трудом отрываясь от своих мыслей, Юра и, взглянув на девушку, изумился:

– О, Настя. А мы о вас только сегодня вспоминали с Валей.

– Надеюсь не злым тихим словом, – улыбнулась Настенька, цитируя строку из стихов Тараса Шевченко, к поэзии которого тоже относилась не равнодушно.

– Да нет, что вы. Правда, повод действительно не очень приятный. Раз вы меня узнали, то, значит, помните тот вечер, когда погиб Вадим? Я понимаю, что у вас много подобных встреч с иностранцами, но Аль-Саида вы можете вспомнить.

Опешив от неожиданности сказанного, Настенька остановила Юру:

– Подождите, не тараторьте. Какой вечер вы имеете в виду? Мне говорили о том, что Вадим ввязался в какую-то драку и случайно не то был убит, не то просто умер, но причём тут я? После того рождества я сильно заболела и больше Вадима не видела.

– Так он ведь в ту же ночь и умер, разве вы не знали? Ну да, вас там уже в тот момент не было и вы ничего не видели. К Вадиму ворвалась пьяная братва, кто-то его повидимому толкнул, он упал и ударился головой о магнитофон. Так странно, что от такой случайности умер. Но я не это хотел сказать. Дело в том, что наш Аль-Саид, которому вы тогда переводили, оказывается, был заражён СПИДом и сейчас лежит в больнице. Сейчас здравоохранение ищет всех, кто мог быть с ним в интимных отношениях, так как они тоже могут заболеть.

Настенька не вполне осознала последние слова Юрия. Её внимание остановилось на мысли о гибели Вадима от удара о магнитофон. В сознании сразу, как на экране телевизора проявилась картина: находящийся на ней ухмыляющийся Вадим, её дикая злоба, толчок всеми силами, удар плюхнувшегося тела и внезапная тишина. Да-да, наступила тишина, а до этого, кажется, играла музыка. Может быть, играла, она чётко не помнит, но тишина мёртвая точно появилась. Это ощущение внезапной тишины она никогда не забудет. И потом при откинутой с окна занавеске она, выходя, ясно видела неподвижное тело чуть ли не в сидячем положении. Возможно, под головой и правда был магнитофон? Неужели это она своими руками его убила?

Юра хотел рассказать Настеньке про посещение молодого человека, которому они ничего не сказали об этом вечере, но неожиданно заметил, что девушка его не слышит. Больше того, она вдруг тихо сказала "Извините", и оставив очередь, быстро стала пробираться к выходу. Юрий понимал, что нужно было бы пойти за Настенькой и выяснить в чём дело, но у него был чек на сосиски, и очередь подходила к прилавку. Поколебавшись несколько секунд, он всё же решил тоже выйти и, так же сказав "простите", ринулся к выходу. Однако было поздно. На Горького ни вправо, ни влево её не было видно. Он добежал быстро до угла здания и заглянул в Козицкий переулок – знакомой фигурки там не было. Хотел пробежать в противоположный конец до перехода, но понял, что это уже бесполезно. В Москве люди могли исчезнуть в толпе прямо на глазах, а в переходе с несколькими выходами на Пушкинскую площадь да к двум станциям метро и в часы пик увидеть отошедшего минутой раньше практически нереально. Он повернулся и пошёл по улице Горького к проспекту Маркса, забыв про очередь, задумавшись, чем мог так встревожить девушку, которую почти не знал.

А эта девушка бежала по переходу, стремясь поскорее добраться до квартиры своей подружки Наташи, которая сидела дома, зубря какой-то английский текст. Позвонив длинным звонком в дверь и ворвавшись в комнату, она выронила по пути сумочку и упала на кровать, стоящую посреди комнаты, уткнувшись в подушку и рыдая, что было заметно по трясущимся под рассыпавшимися волосами плечам.

У Наташи была короткая стрижка по мальчика. В отличие от Настеньки она любила косметику, ежедневно наводила брови карандашом, ресницы тушью, губы помадой. Фигурка у неё была чуть поскромнее, чем у подружки, но обтянутая в хорошо облегающие джинсы или лосины, аналогичную курточку и вставленная в высокие в тон брюкам сапоги, она, как магнитом, притягивала к себе взгляды парней, не все из которых могли считаться безнадёжными. Она и сейчас была так одета, не смотря на занятия английским, поскольку собиралась чуть позже "прошаландать", как она любила выражаться, по Арбату. Только сапоги были временно заменены на комнатные тапочки. Но теперь Арбат явно отпадал – её любимая Настенька плакала.

Наташа почувствовала, как от горя подруги у неё самой подступают к глазам слёзы. Она бросилась на постель рядом с Настенькой и, обнимая за плечи, гладя по волосам рукой, стала приговаривать:

– Ну что ты, Настенька, что ты, лапушка? Не надо. Что с тобой? всё будет нормально, не плачь только, а то я тоже сейчас разревусь.

И у неё действительно покатились слёзы из глаз.

– Вот, пожалуйста, – заговорила она обиженным плачущим голосом, – краска потекла. Да что с тобой, Настюха? – Прикрикнула она на продолжающую рыдать Настеньку и поднялась, вытирая слёзы ладонями и размазывая краску по лицу.

Настенька повернула голову и продолжая всхлипывать, улыбнулась сквозь слёзы, спрашивая:

– Ты-то чего плачешь, Натусь?

– Да-а, жалко тебя. Ты плачешь и ничего не говоришь – и Наташа разрыдалась во весь голос, упала снова на кровать и обняла Настеньку. Так они и плакали вместе, успокаивая друг друга, и Настенька рассказывала всё, что случилось с нею и как встретилась только что с Юрой, который обо всём напомнил, и что, оказывается, наверное, Настенька убила человека, хоть и не хотела этого.

Только когда они обе почти совсем успокоились, когда Наташа убедительно пояснила Настеньке, что судьба есть судьба и раз Вадиму назначено было погибнуть, то он и погиб, а Настенька совсем не виновата, тем более, что там на самом деле была драка, как и записано в протоколе.

Настенька не совсем соглашалась с такими доводами, говоря, что драка-то вероятно была, но дважды упасть головой на магнитофон Вадим не мог, а в том, что он упал первый раз при ней, она была почти уверена.

– Между прочим, – добавила Настенька, когда девушки совсем пришли в себя, умылись от слёз и сели в кресла. – Что-то мне Юра говорил ещё про этого Аль-Саида? Подожди-ка. До меня сейчас только начинает доходить. Он сказал, что Аль-Саид в больнице, так как был заражён СПИДом…

И подружки вдруг обе посмотрели друг на друга широко раскрытыми глазами, полными ужаса.

Тишину разорвал Наташин почти шепчущий испуганный голос:

– На-а-стя, ты же была с ним.

У подружек как по команде брызнули из глаз слёзы, и они обе снова зарыдали.

В тот момент девушки ещё не знали, заболела ли Настенька СПИДом, но за окном квартиры разразилась гроза, заливая Москву потоками воды, выливавшейся бесконтрольно из небесных бочек, и она казалась плохим предзнаменованием.

Иные двадцатитрёхлетние люди к этому возрасту успевали занимать положение в обществе, приобретали командные привычки, могли назидательно указывать пожилым людям, что и как делать, смело занимались государственными делами. Но это те, кому выпала доля чуть ли не с малолетства присовокупиться к командно-административной системе и втянуться в неё, рано выходя из романтики детства, чтобы очень скоро высохнуть и увять в ворохах бумажной волокиты. Их мало, чем можно испугать.

Настенька и Наташа давно оформились и выросли физически в молодых женщин, уже даже познали грубую мужскую любовь и скупые ласки, но по-прежнему оставались в глубине души девочками, жаждущими не покоя, но радости вечной любви, не тихой семейной пристани, а кипения страстной неугасаемой жизни. И они испугались, что вдруг это не успеет прийти, как всё кончится. Они боялись, хотя и не знали, что уже к концу этого тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года число больных СПИДом в мире достигнет почти ста тысяч, из которых практически все почти сто тысяч должны будут умереть в течение нескольких лет, ибо не найдено противоядие болезни. Не известно было им, что на одного заболевшего приходилось, по меньшей мере, десять заражённых, которым предстояло заболеть в ближайшие восемь десять лет.

Новая чума века разлеталась по странам и континентам, избрав в качестве побудителя будущей смерти самое светлое чувство – любовь, испокон веков существовавшую для продолжения рода человеческого. Почти половина больных жили и уходили из жизни досрочно в Америке, чуть меньше в Африке, остальные по другим континентам.

К этому времени уже три года Соединённые Штаты Америки бурлили чуть ли не ежедневной информацией о школьнике Райане Уайте, заболевшим СПИДом в четырнадцать лет. В родном городе Кокомо он стал изгоем, не успев никому причинить вреда, и вынужден был бежать от проклятий, насмешек, палок и камней, бежать со всей семьёй в другой город Цицеро.

СПИД убивал сначала морально затем физически.

В аспирантском общежитии на Ленинских горах, в корпусе "Д", Олег Поваров снова встретился сначала с Валей, а потом с Юрой, но и, разговаривая с каждым в отдельности, он не много сумел узнать, хоть и пристыдил обоих за дачу ложной информации относительно празднования Рождества. Они в конце концов рассказали всё, что могли вспомнить, но оказалось, что ни один из них не знал Настеньку и тем более как её найти. Юра рассказал о случайной встрече с девушкой и странном эффекте от разговора с нею, но это не помогло узнать, где она живёт или учится. Помнили они по встрече, что Настенька училась там же, где и Вадим, то есть в том же институте, но возможно на другом факультете, так как Вадим не знал французского, которым хорошо владела Настенька.

Лейтенант вынужден был встречаться ещё раз и с сотрудником МИДа Соковым в его кабинете в министерстве, где снова заметил нервозность дипломата, который, как оказалось, тоже не знал на каком именно курсе и факультете учится или училась, что он особенно выделил, подруга или просто знакомая Вадима, что, опять же, было им подчёркнуто. С удивлением Поваров слушал, как Соков пытался втолковать ему, что по его сведениям, полученным от компетентных врачей, не каждый, побывавший в контакте с заражённым СПИДом, обязательно заразится сам, а потому не стоит комитету безопасности так много интересоваться персоной Сокова.

Поваров не мог не возразить на это и сказал спокойно:

– Но мы знаем, что вы вне опасности, вы же не являетесь гомосексуалистом.

Соков буквально взорвался негодованием:

– Мы же обсуждали раньше этот вопрос, и я вам говорил, что терпеть не могу мужчин в качестве партнёров любви. Зачем вы снова спрашиваете?

– Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, Борис Григорьевич. Я как раз и сказал, что нам это известно. И мы интересуемся не вами, а подругой Вадима…

– Опять обращаю ваше внимание на мою фразу "или его знакомой", поскольку я не уверен, что она была его подругой, – с нотой протеста в голосе перебил его Соков.

– Прошу вас не нервничать, Борис Григорьевич, – спокойно, но на-стойчиво сказал Поваров. – Я не занимаюсь расследованием преступления, и вы не на допросе. Что вы отвечаете мне как на следствии? Меня интересует лишь девушка, о которой мне известно пока лишь то, что зовут её Настя, что она была приглашена Вадимом, который, как я понял, был вашим хорошим приятелем или другом и даже помогал чем-то в устройстве вас на работу. Но это к делу не относится. Важно то, что эта Настя, может быть, была в контакте с Аль-Саидом и в этом случае имела возможность заражения СПИДом, а это чревато, как вы знаете, другими заражениями.

Олег хотел поскорее успокоить собеседника и отвлечь от собственной личности, потому продолжал говорить, не останавливаясь:

– Я, занимаясь этим делом, узнал просто страшные вещи. Буквально на днях у нас получили дополнительные данные по одному больному, не просто заражённому, а уже больному СПИДом, который работал довольно долго в Танзании и занимался там гомосексуализмом. В Москву он возвратился пять лет назад и прямо из аэропорта попал в больницу. Представляете, пять лет назад, когда мы вообще ничего не слышали о СПИДе. И потому тогда его лихорадку, понос и увеличение лимфатических узлов отнесли к обычной болезни и поставили диагноз – железистая лихорадка. А как только снизилась температура, его тут же выписали из больницы. Только в этом году в марте у него определили саркому, вызванную СПИДом.

Между тем парень оказался чрезвычайно любвеобильным. Подумать только, что, будучи фактически больным, он имел двадцать четыре половых партнёра, пятеро из которых получили от него вирусы СПИДа. И вот на днях выяснилось, что один из этих пятерых успел заразить шестнадцатилетнюю девочку, которую называет своей невестой, а другой подарил вирусы своей жене и любовнице.

Вот и смотрите, какая быстрая и опасная получается цепь. Некоторые наши специалисты считают, что СПИД уже выходит из-под контроля и может погубить миллионы жизней, если будет так прогрессировать в своём развитии. Поэтому-то нам необходимо срочно найти вашу девушку.

– Это не моя девушка, – проговорил Соков охрипшим голосом и начал откашливаться, прочищая горло.

Олег, старавшийся не смотреть прямо на собеседника, тем не менее, заметил, что лицо его вновь начало покрываться крапинками пота при упоминании лейтенантом симптомов СПИДа. Это заставляло всерьёз задуматься о причинах такой реакции.

Соков вытер лицо белым носовым платком, отметив, между прочим, что в кабинете жарко, и сообщил, что сам недавно хотел найти Настю в институте, но не очень представляет, как это сделать, так как не знает на каком курсе она училась с Вадимом и продолжает ли учёбу. Её же могли и послать за рубеж на стажировку, а может, она уже закончила институт, если была на последнем курсе. Прошло ведь почти полтора года с того события. А имя Настя так популярно.

– Вы не пробовали пойти в институт и просто встретить её, если помните внешность? – Спросил Поваров.

– Нет, и боюсь, что могу не узнать в лицо. Мы больше не встречались с нею, а у меня столько проходит здесь людей, среди которых красивых девушек очень много.

– Вы считаете, что Настя красива?

– О, это несомненно. Я помню, что восхищался ею за столом.

– Ну, тогда вы её узнаете при встрече. Давайте, если хотите, съездим вместе в институт и посмотрим. Вдруг вы её встретите?

В этот день Настенька пришла в институт несколько раньше обычного с твёрдо принятым решением в голове. Прямо из прихожей, не сбрасывая весеннего плаща, она направилась в преподавательскую, где, как и ожидала, увидела Валентину Ивановну, сидящую за письменным столом на стуле, подложив под себя кипу толстых книг. Попросив её выйти на пять минут, она повела почувствовавшего что-то недоброе преподавателя в одну из немногих свободных в утренние часы аудиторий и, не вдаваясь в подробности, сказала, что пришла попрощаться, так как решила навсегда бросить учёбу, поскольку не верит, что сможет стать хорошим учителем, а научные изыскания в области языка при нынешней меняющейся к худшему обстановке в стране повидимому никому не будут нужны.

Валентина Ивановна была очень эмоциональным человеком и бу-дучи сама всецело поглощена вопросами обучения, проблемами языко-знания, английской литературы и культуры, находясь постоянно в среде себе подобных увлечённых иностранными языками людей, она даже представить не могла, чтобы кто-то кроме самых нерадивых лентяев, проскочивших в институт благодаря чьей-нибудь сильной протекции, считал себя ненужным и желал бы уйти из святилища науки добровольно. Она искренне верила, что здесь в стенах высшего учебного заведения руками учёных педагогов делается будущее страны и, когда в её группе оказалась совершенно бездарная студентка, которая не запоминала ни новые слова и выражения, ни даже самые простые временные категории, но имела очень влиятельную в Москве семью и потому оставалась в институте, то Валентина Ивановна стала умолять эту студентку самостоятельно покинуть институт, говоря ей как можно ласковее и убедительнее:

– Милая вы моя, поймите, что вы не сможете учить детей. Вы же будете их калечить. Вы им испортите жизнь. Ну, разве так можно? Я вас очень прошу, пойдите в другой институт, где после окончания вы не принесёте столько вреда.

– Да я и не собираюсь учить, Валентина Ивановна, – уверяла студентка.– Мне нужен диплом и всё.

– Но это же диплом учителя, – не сдавалась преподаватель. – Я не могу взять на себя ответственность за ваш диплом. Вдруг вы всё-таки пойдёте в школу. Ведь это будет ужас! Нет, я вам никакие оценки ставить не смогу, просто не имею морального права. Идите и жалуйтесь на меня куда хотите.

Студентка была вынуждена перейти в другую группу, а Валентина Ивановна, если встречала её в коридоре, то спрашивала, чистосердечно удивляясь:

– Вы ещё здесь? Ну как же вам не стыдно? Предупреждаю, у меня вы экзамен не сдадите.

Но та студентка так и закончила институт, получив нужный ей диплом, не имея нужных для этого знаний, и Валентина Ивановна только сокрушённо качала головой. И вот вдруг совершенно наоборот, её лучшая студентка, радость и гордость её, говорит, что решила бросить учёбу.

Валентина Ивановна сначала не могла поверить услышанному и так и сказала:

– Нет-нет, этого не может быть. Настенька, ты взрослый человек. Разве такими вещами шутят?

– Но я не шучу, – довольно сухо и резко ответила Настенька. – Я правда так решила и, к сожалению, уже ничего нельзя изменить.

– Да ты заболела, девочка. Это бывает. Пойди, отдохни. Я скажу, что отпустила тебя. А потом приходи, как отдохнёшь, со своей работой. Она же у тебя почти готова.

– Извините, Валентина Ивановна, но я ухожу совсем, – хмуро сказала Настенька, подняв кулачок правой руки к губам. Идя в институт, она была уверена, что справится с собой и не заплачет в разговоре со своим главным препятствием на пути принятия такого решения, но что-то внутри начинало сдавать, и она поняла, что надо уходить.

И тут маленькая женщина, сидящая на стуле без подложенных толстых книг и кажущаяся ещё меньше в большой аудитории, красивая женщина в элегантном чёрном с вышитыми розовыми цветами платье, удачно скрадывающем горб на спине, подняла снизу вверх на Настеньку свои огромные глаза полные слёз и прошептала:

– Что же ты со мной делаешь, девочка?

Валентина Ивановна заплакала, а Настенька, порывисто обняв её,

сказала почти на ухо:

– Простите, Валентина Ивановна, не могу я. Нельзя мне.

И выбежала в коридор.

Тут вдруг её остановил групкомсорг Игорь:

– Настя! Хорошо, что встретил. Пока не началась пара, бегом в комитет комсомола. Я и не знал, что ты у нас комсомолка. Ты что же не сказала. Я взносы с тебя не брал. Нагоняй получил.

– Конечно-конечно, – ответила на ходу Настенька, – взносы великая вещь. Без них обо мне и не вспомнили бы. Но я разберусь, не переживай. – И помчалась к выходу из института.

Быстро пройдя наискосок скверик, характерный для купеческих домов старой Москвы восемнадцатого века, на улице она почти бегом направилась к метро "Парк Культуры", краем глаза заметив, как чуть позади остановились "Жигули" и из передней двери машины вылез человек, в котором было что-то знакомое, но думать об этом было некогда. Настенька спешила домой писать письмо в Ялту Володе. Это письмо, как она думала, должно было разрубить ещё одну нить, связывающую её с прошлым.

Здравствуй, милый Володя!

Возможно, сочинение сегодняшнее получится очень плохим, но прости меня заранее. Жаль, что моё первое и последнее письмо тебе пишется в таком состоянии, когда трудно всё продумать, но не это, пожалуй, самое плохое. Ужасно то, что всё так случилось.

Вах-вах, как, наверное, говорят грузины в таком случае. О чём я только не мечтала в детстве, кем только не хотела быть: и летать на самолётах, как Гризодубова, и умчаться в космос, как Терешкова, и изучать океанские глубины с аквалангом, как Жак Ив Кусто, и делать людям спасительные операции, как Амосов. А позже уже мечтала более реально ездить по странам, как моя старшая сестрица Верочка, рассказывая всем о нашем Советском Союзе, и ещё рожать и воспитывать детей может быть как моя мама, но не двоих, а лучше пятерых или шестерых. Да, такое будущее могло тебя ожидать.

Вот именно мне хотелось прожить жизнь так, как писал Николай Островский, то есть, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. А мне уже больно за то, что произошло. Понимаешь, уже больно!

И ещё я мечтала о настоящей любви. Ещё вчера мечтала.

Когда ты приезжал последний раз, думаю, ты помнишь, как мы поздно вечером поехали к Борисовским озёрам? Там шёл снег. Наверное, был мороз, стояла тишина и мне казалось, что каждая снежинка стучала по обмёрзшим деревьям, отчего у меня и родились стихи, которые дописала потом дома, но не решилась прочитать тебе. Вот они:

Ты слышишь, слышишь, снег стучит

деревьям в щёки, в их ресницы?

Давай немного помолчим.

Быть может, это только снится

и теплота раскрытых губ,

и рук подлунное свеченье,

и этот снежный тихий стук,

щемящий в так сердцебиенью?

Пока снега нам сыплют снежностью,

смешаем белый снег мы с нежностью.

Снега к лицу любой невесте…

Смешаем жар и холод вместе.